Демон справедливости

– Нет, просто для вас важно ощущение свободы выбора. Окровавленный труп – он труп и есть, он однозначен, – объяснил демон. – А вам нужна победа другого рода. Вам нужна победа справедливости, а это не равнозначно каре и непременно каре. Вы должны узнать, что заставило его совершить преступление, и тогда уже судить, так?

– Мне бы еще с одним человеком, вернее, бездельником разобраться, – попросила я, вспомнив, как следователь выпроваживал меня из кабинета.

– Хорошо.

Туманная рука забралась под плащ и выдернула, иначе это движение не назовешь, перо – возможно, из черного крыла.

– Авторучкой нельзя? – спросила я, вставая, чтобы принести бумагу. – У меня и чернил-то нет.

– Чернила и не понадобятся.

– Кровь?

– Ох, дались вам эти побрякушки и вытребеньки! Потерпите четыре секунды и все узнаете.

Из-под плаща появилась банка литра этак на полтора, наверно, на три четверти полная какой-то желтой дряни. Крышка отскочила, и запахло жареным луком.

– Не удивляйтесь, народные средства – самые надежные, – перо нырнуло в банку и мазнуло по моему правому глазу, я даже не успела зажмуриться.

– Теперь левый. Ну? Вот так!

Сперва в глазах плавали пестрые облака со звездочками. Потом они растаяли.

Я на всякий случай протерла глаза.

Комната была прежней, но я отчетливо видела каждую точечку на обоях в противоположном углу. Чуть напрягшись, я разглядела заголовок в газете, наклеенной под обоями, и фотографию под ним. Сквозь газету я видела неровную серую стену.

– Догадались? – спросил демон, и я подняла на него глаза.

У него была кожа серого, чуть лиловатого цвета, с легким перламутровым блеском, правильное лицо, шапка густых и жестких кудрей. Возможно, в них прятались рожки. Глубокие задумчивые глаза были удивительно хороши, я загляделась.

Хотя мне вредно заглядываться в такие глаза. Все равно из этого ничего хорошего не получалось и уже не получится.

Такая моя судьба.

– Шабаш во вторник вечером, – деловито предупредил демон. – Перышко приведет.

И положил на стол черное перо, вымазанное желтой ведьмовской мазью.

– Удачи! – коротко простился он. – Посмотрим, сумеете ли вы воспользоваться нашими возможностями. А потом уж и будем решать вопрос о продаже души.

Тень сгустилась вокруг него. Он опять обратился в столб черного дыма и втянулся в щель на потолке.

Я осталась одна.

На темной полировке журнального столика тусклым пятном выделялось черное перо. Мазь на нем как-то мгновенно выцвела.

Что касается порядка в доме, я страшная зануда. Всякая вещь у меня знает свое место. И никогда еще перья на столах не валялись. Хотя… Было дело. В ранней юности. На берегу пруда чистились и охорашивались лебеди. Я осторожно подошла к ним и набрала целую горсть махоньких пушистых перышек. От подружки-балерины я знала, что их не берет никакая краска. То есть – белизна в наивысшем своем проявлении. Ей я потом и отдала эти перья – обшить «лебединую» пачку.

В детстве я страшно хотела танцевать и только танцевать. Но в хореографическое училище меня не приняли. Тогда я впервые обнаружила, что людям не нравится мое лицо.

Первая тренировка у меня в семь двадцать утра.

Это для тех, кому к девяти на работу. После работы им нужно бежать по магазинам, а встать на час раньше они еще со скрипом соглашаются. Правда, это всего два раза в неделю.

У меня всегда все приготовлено заранее. Сумка с магнитофоном, купальником, резиновым поясом, лосинами, импортными кедами на толстенной подошве всегда стоит на полке у дверей, и. все в ней всегда свежее – запасные носочки, полотенчико, гимнастический купальник. Недавно я связала себе и полоску на лоб. Не люблю долго сидеть на одном месте, а то бы и гетры связала. Я считаю, что тренер должен служить недосягаемым идеалом. Какой-то дурак написал в популярной брошюре про аэробику, что одеваться надо, чтобы одежда не стесняла и вообще была хлопчатобумажная. С точки зрения высокой науки, возможно, это правильно. Но я – практик, и я за десять лет сделала кое-какие выводы.

Я шла на остановку троллейбуса и мысленно повторяла тезисы своей сегодняшней речи перед новенькими.

Костюм должен обтягивать, иначе я не пойму, правильно выполняется движение или нет, до конца вытягиваются ручки-ножки или кое-как. Резиновый пояс. Без него не допущу. У женщины должна быть талия. А пропотеешь под этим поясом до темных пятен на купальнике – и талия на нужном месте образуется. Тем и хороша обруганная синтетика… Да. Обувь. Только на толстой резиновой подошве. Потому что придется много прыгать. И меньше риска поскользнуться. Волосы – убрать! Чтобы не приглаживать их каждую минуту. Косметику – убрать. Это во мне не старая дева вопит. Я должна видеть, если кто-то из моих бегемотиц вдруг резко побледнеет или там губы посинеют. Обтягивающий костюм. Пояс. Обувь. Волосы. Косметика. Кажется, все…

Новенькие, а было их в это утро человек восемь, обрадовали меня чрезвычайно – пришли в тех жутковатых тренировочных черных костюмах, какие наша промышленность гонит для школьников. Они решили, что так будут выглядеть стройнее. Не выношу! Своими бы руками изодрала в клочки!

Я построила свою пузатую и грудастую команду, включила магнитофон и сунула кассету на перемотку.

– В следующий раз просьба одеться ярко и нарядно, – сурово сказала я. На мне самой сейчас малиновые лосины, белый с малиновым купальник, белые носочки и белые же кеды – пусть любуются. – От черного цвета снижается мышечный тонус.

Возможно, это и враки. Но на девочек действует – услыхав про мышечный тонус, они действительно приходят в светлом.

Прошпарив тронную речь, я включила магнитофон и выдернула из рядов Владку. Поставила ее вместо себя показывать упражнения и запустила тренировку.

Это очень важно – чтобы с самого начала кто-то ткнул тебя в пузо – подтяни пузо! – или шлепнул по загривку – распрямись! Я ходила между рядов, тыкала, шлепала, выламывала неуклюжие руки, выгибала окаменевшие спины. Но когда наступил танцевальный фрагмент, вышла вперед.

Я выбрала эту профессию, чтобы безнаказанно танцевать.

Здесь всем было безразлично, какое у меня лицо – здесь знают, что лицо любой степени красоты можно нарисовать за час. Здесь любовались моими стройными бедрами, осиной талией, подтянутой грудью. Хотя поставить меня рядом с настоящей танцовщицей – и сразу станет ясно, что мне нужно согнать лишних два сантиметра и с талии, и с бедер. Но это еще поправимо, а вот замучавшая меня корявая линия – от талии до верхней части бедра – так при мне навеки и останется. И «иксатые» руки тоже.

Но моим бегемотицам не до тонкостей. Я самозабвенно пляшу тарантеллу, и они пытаются подражать. Сейчас я для них звезда экстра-класса. Возможно, еще и потому, что я пляшу с огромным удовольствием, и они это видят. Мне же на них лучше пока не смотреть… А то получится кривое зеркало – когда сплюснутая, разъехавшаяся во все стороны толстуха усердно копирует каждое твое движение, да еще корчит при этом рожи.

После тренировки я еще раз повторила все свои наставления, оставила Владку, а остальных отпустила.

Зальчик был в нашем распоряжении еще с полчаса. Я уже вторую неделю разрабатывала новый комплекс, Влада – лицо, приближенное к тренеру! – ассистировала. Мы попробовали, как ложатся на музыку движения «в партере». Я-то могу размахивать ногами с любой заказанной скоростью. Влада пополнее, мне в работе надо ориентироваться на таких, как она.

Оказалось, действительно – рядовая советская женщина, даже прозанимавшаяся аэробикой более года, в этот темп не укладывается. Приятная новость… А я полжизни потратила, пока нашла эту музыку и переписала ее! Непруха… Опять чье-то приблудное словечко. Сколько можно? Почему они ко мне так все липнут?

Я хотела спросить Владу, который час, но сквозь голубой рукав ее купальника увидела циферблат. Наше время истекло. А увидела я его, потому что напряглась. Во все время тренировки никто не просвечивал. И Владиных часов я не замечала.

Сейчас полагалось бы пойти и позавтракать. Перед утренней тренировкой я не ем, она для меня вроде зарядки.

Раньше все было просто – забежала в кафешку и съела себе салатик, безмятежно выпила кофейку. Но как быть начинающей ведьме, которая в горке салата на блюдечке ясно видит кусочки порченой колбасы и длинный пергидролевый волос поварихи?

Пришлось идти в дорогое кафе через дорогу, там повкуснее и поаккуратнее. Я подумала, что дымчатый демон нанес удар по моему бюджету, и надо это горе оговорить в договоре.

Затем я рванула в школу к Соне.

Она знала, что я собиралась в милицию со своими никому не нужными показаниями. Она еще вчера вечером, очевидно, ждала меня.

Я нашла ее в лаборантской химкабинета, который нужно было законсервировать на лето.

– Про Генку не спрашивали? – был ее первый вопрос. Мне захотелось выругаться. Хотя я это делаю крайне редко. Но Сонька со своим Генкой может довести!

Она и перед походом к следователю полчаса умоляла меня – ни слова о Генке! Он же семейный, не дай Бог, начнут его тормошить, дойдет до жены! По-моему, в этих причитаниях было какое-то неосознанное, подсознательное хвастовство – мол, у меня, такого заморыша, есть любовник, пусть и женатый, а у тебя нет и не предвидится. Ну, нет так нет, я же из-за этого не страдаю, как маялась ты, пока не возник Генка.

– Спрашивали, – естественно, ответила я. – Ты уж прости, пришлось сказать правду. Что живет в Сибири, в академгородке, и приезжает примерно четыре раза в год, когда вызывают на симпозиум или научную конференцию. Они послали бригаду с ищейкой проверять его алиби. Мало ли какие у него причины ночью тебя придушить. Может, ты ему наследство собиралась оставить.

Со мной бывает, что неудачно шучу. Соня помолчала и вздохнула. С другой стороны, она меня вынудила на такую неприятную шутку. Черт ее разберет, возможно, она действительно любит этого гастролера. Мне такого не понять…

Во всяком случае, когда я нашла ее в больнице, и она рыдала у меня на плече, то меньше всего она беспокоилась о матери и отчиме – ее волновало, как бы не подумали на Генку! А какой он, к бесу, Генка? Ему сорок шесть лет, между прочим, и старшая дочь недавно внука ему родила. А Соньке всего-то двадцать девять. Не понимаю, хоть тресни.

Я люблю Соньку. Только не умею говорить приятные вещи. Скорее всего, и не научусь.

То, что я на тренировках зову здоровенных бегемотиц милыми девочками и предлагаю им то поднять выше ручки, то следить за ножками, еще ничего не доказывает. Это – профессиональное. Не могу же я вслух звать их жирными хавроньями. Но, честно говоря, мне было бы так легче, потому что на меня резкий и язвительный окрик действует лучше комплимента. Я мгновенно собираюсь и делаю решающий рывок, как правило, удачный. А с Сонькой так нельзя. И со многими нельзя. И это иногда удивляет, а иногда действует на нервы.

Когда Сонька пришла ко мне тренироваться, она мне целую сцену закатила – почему я требую от нее невозможного! Она никогда не занималась, у нее отсутствует координация, и я должна относиться к этому несчастью с уважением. А именно – так, видимо, понимала Сонька уважение – упрощать программу применительно к ее возможностям. Чтобы не она была хуже всей группы, а вся группа примитивно топталась на ее уровне. Я, недолго думая, вернула ей уплаченные за пять месяцев вперед деньги. Она растерялась, деньги брать отказалась, пропустила неделю, а потом пришла и забилась в угол. Как она там маялась не в такт и не в лад – описать невозможно! Однако приспособилась. Потом мы вообще подружились.

И вот теперь Сонька знает, что от меня соплей не дождешься, и тем не менее рассказывает мне про Генку и даже рыдает на плече, если случается какая-то ерунда.

– Они что-нибудь узнали? Ну, про этого?.. – с надеждой спросила Соня.

– Похоже, что нет. Это не так-то просто. В лицо ты его не видела. Во что был одет – не разглядела. Голос – поди разбери, если он почти шепотом говорил. А что сильный – так тебя и заяц повалит. Понимаешь, примет-то нет. Ищут, конечно. У них там свои каналы, – соврала я.

– Это был маньяк, – уверенно объявила Соня. – Нормальный мужик не стал бы сразу душить. Да еще приговаривать: «Ну, тихо, тихо, я тебе еще ничего не сделал!» Маньяк, честное слово! Подумать только, он же так и бродит по ночам! Может, он на другом конце города кого-то действительно придушил, потому что его сразу не поймали?

– Погоди, погоди, – сказала я. – Ты его точно передразнила? Вот именно так он и сказал? Вот с такими интонациями?

– Да-а… а что?

– Понимаешь, Сонь, так в кино уголовники говорят. С презрением. Может, ты просто его художественно изображаешь?

– Нет, он действительно именно так говорил.

– Нам только уголовника недоставало. Даже удивительно, как ты смогла вырваться.

– Знаешь, я все время об этом думала, – призналась Соня. – И вот что получается. Когда он схватил меня за волосы и стал бить головой о стенку, я, наверное, на секунду потеряла сознание и стала падать. А он зажал меня, ну, почти прижал к стене, и я не шлепнулась. Понимаешь, я вдруг почувствовала, что почти сижу на корточках. Он, наверно, думал, что я сейчас растянусь, а я вскочила – и в дверь. Как пробежала подворотню – даже не помню. Наверно, со мной действительно был обморок.

– А вообще ты дешево отделалась, – сказала я. – Могло быть хуже.

– Дешево! – обиделась Соня и потрогала голову – там, где под волосами заживали шрамы и шишки. – Хотя… Ой, ты же еще не знаешь! Моя сумка нашлась! Ну, которую я выронила, когда он меня душить начал!

– Как – нашлась? Где – нашлась?

– Во дворе! Сегодня сосед, Трифонов, в сарай лазил. А там между крышей сарая и стенкой здоровая щель.

– Какой еще стенкой?

– Ну, он к брандмауэру впритык стоит, наш сарай, у него задняя стенка поэтому не деревянная, а каменная. И, представь себе, Трифонов у себя в сарае мою сумку нашел! И все на месте. Книги, косметичка. Только шоколадка пропала. И блокнот с телефонами цел.

– Ты хочешь сказать, – медленно начала я, – что этот твой маньяк закинул сумку на крышу сарая, а она провалилась вовнутрь? Так, что ли?

– Откуда я знаю, кто ее закинул? – удивилась Соня. – Может, мальчишки? Скорее всего, мальчишки.

– Мальчишки бы растребушили, – уверенно сказала я. – И, возможно, конфисковали книги. Там же у тебя фантастика, небось, была?

– Одна фантастика и один детектив, знаешь, эта тоненькая серия. Нет, только шоколадка пропала.

– Вообще тебе опять повезло. Представляешь, что было бы, если бы пропали ключи?

Я имела в виду, что у Соньки не дверь, а крепостные ворота. Она выходит в тупичок и с разгону ее не вышибешь, ногой тоже, размахнуться негде. Запирается на два доисторических ключа и один современный – так уж береглась проживавшая здесь бабка. Словом, эта комнатеха с частичными удобствами в сущности – неприступный бастион.

– А с чего бы им пропадать? – удивилась Соня.

– Ну, они же в сумке были?

– Нет, в кармане, вместе с кошельком. Чтобы не шарить впотьмах по всей сумке.

Тут мы стали разбираться – как так вышло, что я впервые об этом слышу. И оказалось, что Сонька, которая из больницы направилась жить к матери, только позавчера перебралась к себе, и мне просто в голову не пришло спросить – а ключи-то целы?

– Шоколадка, говоришь, пропала?

Значит, в сумке копались. Прямо во дворе, при лунном свете. А потом сумку вместе с содержимым со зла зашвырнули на крышу сарая – мол, снимай ее оттуда, как знаешь. И что же мог сексуальный маньяк искать в сумочке у химички? Спиртовку из кабинета – спирт выдуть? Или пузырек фенолфталеина – он же пурген?

– Интересно девки пляшут, по четыре сразу в ряд… – пробормотала я. Действительно, интересно пляшут сексуальные маньяки… Уж не в ключах ли тут дело?

И тут я поняла, что нужно немедленно пойти и осмотреть окрестности. Пожалуй, с моим новым дьявольским зрением я там увижу побольше, чем в прошлый раз. И уж во всяком случае, буду искать следы там, где они действительно есть, – в отличие от милицейского растяпы.

Раз уж я собралась продавать душу дьяволу за право вести это следствие, то пора бы и начать.

Наверное, на самом деле я танцую плохо. Я знаю все свои недостатки – жесткий прыжок, деревянные руки, маленький шаг. И прочая, и прочая. Подружка-балерина по моей суровой просьбе перечислила их все на одном дыхании. Правда, некоторое время спустя она перестала быть моей подружкой. Но недостатки остались при мне. И я так люблю танцевать, что это все уже неважно. Лишь бы зал был без зеркала. Если вдруг увидишь себя, корявую, это как обухом по лбу.

Зато я знаю про себя кое-что странное. Когда я встаю в арабеск, отвожу правую ногу назад и вверх до упора, разворачиваю колено, чтобы не висело, и вытягиваю его в струнку, выгибаю спину, откидываю плечи – ну, делаю все то, что балерина, танцующая Жизель, – то вдруг перестаю чувствовать под собой опорную ногу. Ее нет. Есть два крыла, есть что-то вроде птичьего хвоста-руля за спиной, есть ветер в глаза и в напрягшуюся грудь. Я чувствую, как он относит со лба несколько заблудившихся и не попавших в узел волосков.

Вот точно так же движутся в арабеске навстречу друг другу белые ведьмы в наивных веночках. Они продвигаются вперед маленькими прыжками, все, как одна. Это называется «прядающий арабеск». Когда я смотрю на них с балкона, а я люблю танцы виллис смотреть именно сверху, мне делается жутко. Словно пустилось в полет большое белое облако, взяло разгон и неумолимо идет над ночным миром, готовое разразиться молниями. Белое грозовое облако.

Этот дом на Киевской построили лет сто назад и потом несколько раз перестраивали. Сперва после первой мировой, когда он пострадал от бомбежки, потом после второй мировой. Его архитектор, наверно, в гробу переворачивается – так бедное здание изуродовали. Там, в конце концов, сперва превратив огромные квартиры в коммуналки, стали из каждой комнаты делать отдельную квартиру, со своим входом, кухней и туалетом. География получилась совершенно безумная!

В такую комнату несколько месяцев назад вселилась Соня. Она называет это «квартирой», а я полагаю, что квартира – то, где есть ванная или хотя бы душ, а туалет примыкает к ним непосредственно, а не находится на пол-этажа ниже, запертый на замок, и не дай Бог потерять ключ!

Я и представить не могла, как тут жила немощная бабка, как она затаскивала сюда дрова из сарая, как ночью брела в этот невообразимый туалет. Еще я не понимала, что бабка делала, когда перегорала лампочка в люстре. Потолки тут, как во Дворце спорта. Если бы мне пришлось в наказание за свои грехи жить в этой «квартире», я бы соорудила второй этаж и увеличила свою жилплощадь вдвое.

До тренировки оставалось ровно столько времени, чтобы медленно и спокойно пройти тем путем, что и Соня в ту ночь, а затем повторить путь того мерзавца, той сволочи – если получится, конечно.

Вглядевшись, я нашла кровавый след, которого не заметил милицейский деятель, хотя это нужно было умудриться – ночью он был совсем свеж и ярок. Невооруженным взглядом я бы его сейчас ни за что не разглядела, но в том-то и дело, что дымчатый дьявол вооружил мой взгляд. Я отчетливо видела контуры подошвы и каблука.

Кроме всего прочего, у меня в сумке постоянно валяется сантиметровая лента. Раз в месяц я измеряю своих бегемотиц по всем параметрам – грудь, талия (если удается отыскать) и бедра. Надо видеть, как они поджимают животы! Эти жуткие цифры я с недовольным видом записываю в особую тетрадочку, и это на них действует умопомрачительно – две-три ближайшие тренировки группа приходит в полном составе и трудится на совесть.

Я старательно измерила след, чтобы потом выяснить размер. Возможно, это пригодилось бы.

Покрутившись, я нашла второй отпечаток – точнее, контур отпечатка. Это была тонюсенькая ниточка, испускавшая теплое свечение. Может, я даже и не глазами нашла ее, а какими-то неведомыми чувствами. След почти касался порога. Третий контур был уже за порогом. И я поняла, что теперь не собьюсь.

Вернувшись на то место под лестницей, где этот маньяк душил Соню, я принялась искать другие следы – ведущие не из подъезда в подворотню, а наоборот. Я хотела понять, откуда же он появился. Но других следов не было. Я задумалась – и вдруг поняла, в чем дело. Светящийся контур давала кровь. Сонина кровь. Это она ждала, пока явится кто-то с дьявольским зрением и с желанием узнать правду.

И я пошла туда, куда звала меня эта впившаяся мертвой хваткой в подошвы кроссовок кровь. И я думала о том, что за сотни лет вся земля покрылась цепочками таких светящихся следов, и их свечение не гаснет, как будто мертвые все еще надеются – придет кто-то, решивший распутать эти цепочки и пройти по каждой до конца, сколько бы она ни тянулась.

Именно тогда мне впервые пришло в голову, что кровь в наших артериях и венах, возможно, по-своему разумна, и не исключено, что она ощущает себя живым существом.

След провел меня наискосок через двор. По длине шага я поняла, что этот человек бежал. Другого и ожидать было нельзя – человек, нападающий исподтишка на женщину, трус. На мужчину напасть он боится. А маленькая Сонька – это как раз добыча по плечу. С ней и мальчишка справится.

След нырнул в такую же низенькую подслеповатую дверь, как та, что выходила из Сониного подъезда в подворотню. Я нырнула следом и вышла на улицу. Тут контур потерял ясность – все-таки прошло немало времени и Бог весть сколько человек пронеслись над ним, растирая и размазывая его по асфальту. Я шла уже не столько по реальному следу, сколько по его продолжению, полагаясь, скорее всего, на интуицию. И вот я оказалась возле одноэтажного домика.

Это было частное владение. Входная дверь запиралась на ключ. Больше в радиусе двадцати шагов контур не прослеживался. Значит, тот человек ночью скрылся именно здесь. Жил он здесь, что ли? А если нет – почему его ночью сюда впустили?

Я обошла весь квартал. Я обнаружила за домом небольшой садик, старательно огороженный. Я стала соображать и вычислила примерную площадь дома. Скорее всего, здесь жили две семьи. – Я напрягла зрение – и увидела сквозь одну из оконных занавесок женщину, кормившую грудного ребенка.

Должно быть, мой ночной гость пожалел своей волшебной мази, а, может, ее действие стало ослабевать. Я не могла ничего разглядеть сквозь стенку, даже занавеска во втором окне вдруг обрела плотность. Третье выходившее на улицу окно оказалось пустым – интерьер комнаты был совершенно безликий, мебель пятидесятых годов да цветной телевизор. Разве что кавардак на столе наводил на мысли о ночной пьянке и, возможно, драке. Среди рыбьих скелетов на тарелках валялись два окровавленных носовых платка. Но, в конце концов, можно порезаться и случайно.

Я сделала круг, зашла со стороны двора. Расстояние между мной и окнами увеличилось втрое.

И тут я явственно услышала, как громко и часто забилось мое сердце. Не глазами, не ушами – я кровью ощутила присутствие того, кого ищу. Он был в доме, за одной из бело-голубых клетчатых занавесок, надо думать – кухонных. Я сжала кулаки – и увидела его силуэт. Он курил, и сейчас как раз прикуривал новую сигарету от угасающей. На его левой руке сквозь рукав светились почти зажившие шрамы – уже даже не шрамы, а несколько белых ниточек на смуглой коже. Так бывает первое время после того, как отвалится струп.

Я не видела лица, не видела вообще ничего, кроме этих ниточек. Даже его профиль казался мне расплывчатым – так я сосредоточилась на шрамах от Сониных ногтей.

А потом я подняла вздрагивающие от напряжения глаза чуть выше – и увидела пониже плеча татуировку. Она была до того нелепа, что в другое время и в другой ситуации я бы расхохоталась.

Руку этого типа украшал не более не менее как кот в сапогах. Котяра топал на задних лапах от груди к спине, перекинув за спину узелок с имуществом. Я отчетливо видела даже его усы, шпоры на сапогах и полосы на хвосте. Но лица человека я не могла разглядеть.

Когда виллисы вышли из могил и порезвились вокруг кладбища, повелительница Мирта собрала их, чтобы вызвать из гроба и превратить в виллису новенькую – Жизель. Мирта взмахнула волшебной миртовой веткой – и из-под холмика выросла Жизель со скрещенными на груди руками и таким лицом, какое бывает только у гипсовой статуи. Но Мирта сделала знак, Жизель воспряла – и завертелась в бешеном арабеске. Смерть была освобождением от жизни, а это стремительное вращение было освобождением от смерти и началом вечного танца.

Вот о чем я мечтала всю жизнь. Что в муках усну, отрешенно проснусь, глаза мои распахнутся навстречу свету, по телу пробежит сладостная волна, оно само и с радостью примет позу полета – и я буду танцевать долго, долго и самозабвенно – пока не кончится вечность.

За несколько дней я побывала у этого дома раз пятнадцать. Я уже знала, когда вывозят гулять малыша, кто занимает квартиру, выходящую окнами на улицу, какого цвета у женщин белье, что здесь едят на обед. Знала я и то, что «мой» человек находится в довольно трудных отношениях с хозяином дома, что тот его терпит, но никогда не выгонит.