Демон справедливости

У меня хорошая память на лица, это – профессиональное. Я помню всех своих коровищ по крайней мере лет за пять, а их сменилось во всех группах не меньше трехсот человек. И обитателей дома я тоже запомнила моментально. Всех, кроме одного. Хуже того – я смотрела изо всех сил, но не видела его лица. В упор не видела и не могла вспомнить ни единой черты.

Со мной такое, или примерно такое, уже было однажды. Мне нахамили, я дала здоровую оплеуху. Но лица того хама я не видела в момент удара и совершенно не помню. Я видела ошалелую рожу приятеля, стоявшего у него за спиной. Вот эту рожу я запомнила отлично! До сих пор, когда вспоминаю, весело делается.

Но я этого человека чувствовала кожей и кровью. За двадцать шагов чуяла. По коже пробегал холодок, и кровь толкала меня изнутри, как будто ей во мне было тесно. Мне вовсе незачем было разглядывать его физиономию.

Но вот прошли эти несколько дней дилетантского шпионажа, и я задумалась – а что дальше? Я хотела жестоко отомстить этому человеку… нет, не то, я хотела оградить от него на будущее и Соньку, и вообще всех женщин, которые могут ему подвернуться в нехорошую минуту под руку… нет, и отомстить тоже. За то, что я в перерывах между тренировками трачу время на эту сволочь. Разве мое жизненное предназначение – в том, чтобы охотиться на сволочей? Оно – в том, чтобы делать моих бегемотиц стройными сернами. Самое что ни на есть женское предназначение, которым я, если по правде, горжусь. А из-за этого мерзавца я, возможно, обкрадываю бегемотиц, обделяю их своим вниманием, а они, между прочим, за тренировки деньги платят и искренне мне верят. Так что – все-таки месть.

Месть, но – как? Дымчатый бес снабдил меня пронизывающим стены взглядом, но ничего больше не дал. Ну, я убедилась в могуществе его фирмы, дальше что? Он обещал мне, что я смогу совершить поступок. А какой, простите, поступок? Я, между прочим, хочу быть уверена в том, что поступок получится справедливый и кара будет соразмерна деянию. Для этого нужно выяснить, с кем я имею дело. Маньяк он, что ли? Но если так, то у меня темное понятие о маньяках. Он мирно обедает с соседями и тетешкает младенца. Он азартно рубится в домино с хозяином дома. Конечно, я могу засесть за специальную медицинскую литературу. Но «фирма» могла бы мне сообщить эти сведения и так. Почему же бес не появляется? Ведь он же понимает, что я зашла в тупик. Ведь он же наверняка следит за мной и видит, что мне неоткуда взять информацию! А шандарахнуть эту сволочь кирпичом по затылку – не моя методика. Унижаться до уровня сволочей я не буду. Хотя был момент, когда с радостью унизилась бы! Как раз накануне явления черного пуделя под моим окном.

И тут я вспомнила про перышко и про вторник.

Шабаш – во вторник.

Перышко приведет.

Придя домой, я достала его из секретера и положила посреди стола. И что же дальше? Ждать полуночи? Раздеваться догола? Ведь в таком, кажется, виде положено являться на шабаш?

Я не люблю смотреть на себя голую. Опять же, это не старая дева во мне кудахчет. Я давно уже не дева. Просто голая я раза в два толще, чем одетая. И это раздражает. Чем объясняется такой оптический эффект, сказать не берусь. И поэтому даже в раздевалке нашей душевой я стараюсь не смотреть в зеркало, чтобы не расстраиваться.

Поэтому я и задумалась – как быть с парадным туалетом? Наконец нашла компромиссный вариант. У меня есть бирюзовый тренировочный комбинезон из бифлекса, он обтягивает и ноги, и талию, и грудь, так что я чувствую себя в нем не хуже голой, только куда эстетичнее. Руки и спина все-таки обнажены, и придется прочим ведьмам смириться с моим видом. Это все, на что они могут рассчитывать.

С волосами тоже возникла проблема. Ведьмы лохматые. А я закручиваю высоко на затылке узел. Привычка молодости, позаимствованная у знакомых балерин. Не терплю лохматости. Даже на ночь заплетаю косу и завязываю конец ленточкой, чтобы не расплелась. Поразмыслив, я все-таки сделала узел. Если уж очень припечет – так и быть, распущу.

Натянув комбинезон, я села и стала смотреть на перышко. За окном понемногу стемнело. И тогда оно шелохнулось. По комнате словно ветер пролетел. Перышко вспорхнуло и вылетело в прихожую. Там оно легло на пороге.

Я ожидала всего на свете – явления верхового козла, запряженной драконами колесницы, разверзшегося потолка, – только не того, что на шабаш придется идти пешком. Пришлось накинуть поверх комбинезона самое длинное из моих платьев и отворить дверь. Перышко вылетело на лестницу.

От современных бесов, видимо, можно было ожидать любой нелепости. Я взяла сумочку – вполне возможно, что они заставили бы меня ехать на шабаш трамваем или троллейбусом. И пошла за перепархивавшим по ступенькам черным перышком.

Идти оказалось недалеко. Перышко привело в трехэтажный облупленный дом, на первом этаже которого были химчистка и прачечная. Я перепугалась – шабаш в химчистке? Оказалось, нет. Перышко влетело в парадное и вознеслось на второй этаж. Там оно легло на коврик перед дверью. Мне оставалось только позвонить.

Должно быть, для советской женщины «шабаш» и «группен-секс» – синонимы. Честное слово, я ожидала увидеть толпу голых людей, занимающуюся любовью вповалку, на диванах и под столами. Но дверь мне открыла почтенная седая дама в закрытом нарядном платье. Волосы были тщательно уложены, лицо аккуратно подкрашено, словом – вид самый достойный. На ногах у нее были элегантные старомодные лодочки с бантами.

– Добро пожаловать к нам на шабаш! – сказала дама и провела меня в просторную комнату.

Посреди этой комнаты стоял круглый стол. А за столом сидели шесть женщин разного возраста, но все одинаково элегантные, кроме одной бабуси попроще. Они пили чай из нарядных чашек, посреди стола чуть ли не светился домашней выпечки роскошный торт с разноцветными розами. По хрустальным блюдам были разложены пирожные и пряники. Я огляделась – ни одного мужчины. Мне стало неловко за мое платье и выглядывавшие из-под его подола штанины комбинезона.

Перышко тоже просочилось в комнату, вспорхнуло и улеглось у меня на груди. Тут я заметила, что и другие женщины украшены такими же черными перышками.

– Садитесь, – предложила хозяйка, – и будем знакомиться. Меня зовут Анна Анатольевна. Можно просто Анна, мы здесь обходимся обычно без отчества.

– Жанна, – коротко сказала я, соображая – неужели все они подписали договор с туманным бесом?

– Клавдия, – улыбнулась, отодвигая для меня стул, самая молодая из женщин. И тут я поняла, что это была первая улыбка за все то время, что я изучала комнату и участниц шабаша.

– Евгения.

– Галина.

– Нина.

– Рената.

– Баба Стася, – бабуся развела маленькие темные ладошки, как бы недоумевая, – надо же, состарилась, внуки бабой прозвали, привыкла…

Я села за стол. Тут оказалось, что о моем приходе знали заранее – поставили на стол чашку с блюдцем, ее даже не пришлось искать – она стояла напротив пустого, ожидавшего меня стула. Мне налили чаю, подвинули печенье, положили кусок торта. Вообще я таких жирных вещей не ем, но тут из вежливости расковыряла.

– А помнишь, баба Стася, какой ты пирог испекла с ливером? – спросила Евгения, сухая блондинка лет пятидесяти.

– Это о прошлом годе было, – подумав, вспомнила старушка, – когда ты наладилась творожные печенюшки печь. Жаль, я таких не ем, что за выдумка такая – печенье с перцем печь!

– С перцем Нина пекла, – вмешалась Рената, – и не из творога, а из сыра. А у Жени были творожные с лимонной корочкой, как цветочки и бабочки.

И они завели серьезный разговор о формочках для печенья, о муке и о ванилине. Я сидела, молчала, никак не могла понять, что же такое здесь происходит, а когда взглянула на часы, то обнаружила, что эти странные ведьмы уже полчаса говорят о кондитерских делах.

И когда Анна Анатольевна пошла на кухню ставить чайник, я, естественно, выскочила за ней следом.

Она неторопливо налила воду, зажгла газ, поставила чайник на огонь и повернулась ко мне. Взгляд у нее был внимательный и грустный.

– Я ничего не понимаю, – наконец сказала я. – Странный какой-то шабаш.

– А каким же ему быть?

Я пожала плечами. Ну, не таким же, в самом деле, как посиделки одиноких женщин, для которых это, может, единственный повод принарядиться!

– Обычный шабаш ведьм, которые получили то, чего хотели, и теперь мирно ждут срока расплаты, – спокойно сказала Анна Анатольевна. – Получишь то, что вписано в твой договор, и тоже будешь спокойно ждать срока. Так что привыкай.

– Вы… подписали?

– Да.

– И что же вы получили? Простите… но если можно…

– Можно. Мужа от тюрьмы спасла. Хозяйственник он у меня был. Ну, наворотил дел с лучшими намерениями. Загребли…

Анна Анатольевна помолчала.

– А вы? – осторожно спросила я.

– Что – я? Металась, конечно, душу дьяволу собиралась продавать, лишь бы его спасти. Срок-то грозил – дай Боже. Ну, дьявол и явился.

– Этот, туманный?

– Ну да, Зелиал. Предупредил – если хочешь справедливости, так чтобы никакой для себя пользы ты от этой справедливости не ждала. Иначе это будет не справедливость, а совсем другое. А я знала, что мужа подставили, что он разве что в мелочах виноват. Помог он мне мужа вызволить, все вышло по справедливости… Да только муж-то потом к молодой женщине жить ушел. Развода между нами не было, а живет у нее… Ну, хорошо хоть, не за решеткой.

Анна Анатольевна достала из холодильника форму с кремом и опрокинула ее на тарелку. Потом неторопливо отворила шкафчик, выбрала из многих бутылок с непонятными наклейками одну пузатую и полила из нее крем густым желтоватым сиропом.

– Это ликер, – ответила она на мой взгляд. – Сама мастерю. Скажу без скромности – язык проглотите.

Ее ровная речь, без единого всплеска, без улыбки и печали в голосе испугала меня вот чем – ведь если этот Зелиал исполнит мою просьбу, я получу то, чего хочу, то именно так буду ждать срока расплаты! Без эмоций. Без сожалений. Вообще без ничего?

– А он будет? – спросила я, имея в виду Зелиала.

– Он здесь уже не бывает.

– Почему?

– А зачем?

Безнадежно стало мне и беспросветно. Это было мое будущее – пожилая ухоженная одинокая дама, к которой даже купивший ее душу бес – и тот больше не является. И только раз в неделю собираются подруги по судьбе – поговорить ровными голосами про песочное тесто и зефир в шоколаде.

– Он мне нужен, – сказала я. – Он велел мне быть во вторник на шабаше, вот я пришла, а его нет. Как мне его теперь найти?

– Ну, этого никто не знает, – ответила она. – Нужно будет – сам появится. Видно, считает, что еще рано. Но раз он велел прийти, значит, мы сами можем помочь. Мы ведь тоже кое-что умеем.

– Он научил?

– Кто же еще! Баба Стася птицей перекидывается. Галина приворотное зелье может сварить, заговор на присушку и отсушку знает. Рената по лицу мастерица, лицо меняет. Женя глаза отводит. Кажется, только что рядом стояла, а вместо нее пятно на обоях мерещится. Или слово слышишь – как будто кто-то другой сказал, кто сейчас вообще за тридевять земель. А это она. Или идет, а тебе кажется, будто это собака идет. Она однажды меня до полусмерти перепугала. Так если что нужно – научим. Это мы охотно.

Я задумалась. Что из этих умений могло бы мне пригодиться? Приворотное зелье было вроде ни к чему. Отводить глаза? Скорее всего, именно это. Менять лицо? Только вот кому – себе самой, что ли?

– Ну как? Решили? – спросила Анна Анатольевна, берясь двумя руками за тарелку с кремом.

– Птицей, – сказала я.

Вот именно это умение было мне совершенно ни к чему. Ну что я могла в пернатом виде предпринять против того, кого собиралась преследовать?

Но мне так всю жизнь хотелось встать в арабеск, закинуть голову и полететь, что я ни секунды не колебалась.

– Сейчас пришлю бабу Стасю, – пообещала, нисколько не удивившись, Анна Анатольевна и вышла.

Кругленькая баба Стася прямо-таки вкатилась в кухню.

– Перекинуться – это проще всего, – сразу начала она. – На то и перо нам дадено. Только не у всех получается. Аня не может – куда там! Отъелась! А ты… ты сможешь. Ты способная.

Баба Стася бесцеремонно пригнула мою голову и обшарила пальцами узел волос. Пальцы были как железные, но… невесомые…

– Ладная кичка, – сказала она, – волос густой, перышко хорошо держаться будет. Дай-ка мы его засунем поглубже, вот так… Теперь уж не выскользнет.

Я выпрямилась, она оглядела меня с ног до головы и пригорюнилась.

– Ты же еще совсем молоденькая, – жалостно сообщила мне она. – Может, обойдешься, а? Ведь потом расплачиваться!

– Мне уже есть за что расплачиваться, – сказала я. – Он мне перышком глаза помазал.

– Это ничего, это он простит! – обрадовалась баба Стася. – Он-то добрый. Может, без него разберешься, а?

– Не справлюсь я без него, – и я почти так же развела ладонями, как баба Стася за столом. – Понимаешь, бабушка, больше помочь некому. Те, кто за это деньги получают, не могут мою подругу от беды защитить. А я одна не справлюсь.

– Из-за подруги на это идешь? – она явно не поверила.

– Ну… и из-за подруги, конечно, тоже. Понимаешь, бабушка, за ней какая-то сволочь охотится. Может, маньяк. Если его теперь не поймать, он много чего натворит. Я вот разобраться хочу, зачем ему Соня понадобилась. А вдруг он с Соней расправится и за другую женщину примется, такую же беззащитную? И у нее тоже никого рядом не будет, чтобы помочь?

Объяснила я вроде бы понятно. Баба Стася призадумалась.

– Да, если так, тебя не отговоришь, – и она вздохнула.

– А ты сама, бабушка? Ты как решилась?

– Решишься тут, когда пятеро маленьких и мешок муки на всю зиму. Как не решилась – малые бы с голоду померли. Ну, выжили мы в ту зиму. Не я одна – Шура Адамовичева тоже решилась, померла она десять лет тому. Вместе мы тогда вышли ночью в пустой амбар, и, как бабки учили, образам не поклонясь, в дверях не перекрестясь, «Отче наш» – навыворот… Явился… Думали – морока, чудище, а когда в глазах прояснело, прямо заулыбались. С лица он больно был хорош. Мужики-то наши в войну убитые.

– А потом? – нетерпеливо спросила я. – Все устроилось?

– Устроилось, – подтвердила она. – Не зря мы с Шурой это затеяли. Спасли малых.

– И где же они теперь?

– Да кто где… – Баба Стася задумалась. – Наташка в Днепропетровске… Петродзержинске? Нет, Днепродзержинске, есть такой город-то иль нет? Сашенька – за Уралом где-то, Любушка… последнее письмо из Сыктывкара прислала. Может, там до сих пор и живет?

– А давно прислала?

– Да годов уж…

Она не договорила фразу, но я внутренним слухом уловила горестное «… с десять будет». Бабе Стасе было стыдно за тех пятерых малых, кого она спасла от голодной смерти. И в то же время она была спокойна, потому что наград от Зелиала за добрые дела никому не полагалось. Само дело и было наградой, да еще за право сотворить его приходилось платить душой.

– Ну, коли не раздумала, так учись, – вдруг сказала баба Стася. – Руками проведи сверху вниз, от головы по груди, по животу, по ногам, а теперь снизу вверх, по ногам, по бокам, возьми себя за плечи вот так и крепко сожми…

Я почувствовала, что грудь моя выкатывается вперед, а ноги словно втягиваются в тело.

– Все, хватит! – приказала баба Стася. – Стряхни руками! Поняла? Ну, наука это простая. Ты, главное, не бойся, когда перья по телу пойдут. Чешутся, окаянные! А захочешь опять человеком перекинуться – клювом перо из грудки выдерни, лапой наступи и вот так разотри.

Она показала ногой, как растирать в прах перо.

– Спасибо, бабушка, – сказала я.

– За это не благодарят, – сурово отрубила она. – Может, и проклянешь иным часом бабу Стасю за ее науку. Ничего, я не обижусь. Подруге-то помоги непременно. А теперь ступай отсюда тихонечко. Нечего тебе здесь делать. У нас-то все уже позади, мы сидим тут и околеванца ждем. А у тебя, я вижу, и позади ничего не осталось, о чем можно пожалеть, и сейчас – одно на душе, как бы делом своим заняться, так что иди уж, выручай свою подругу!

Иди, иди, нечего тебе с нами чаи гонять. Мы все, чего хотели, сделали. А у тебя еще мно-о-ого дела!

– Баба Стася, ты гадать умеешь? – вдруг спросила я.

– Так вот же, гадаю! – сердясь на мою несообразительность, воскликнула она. – Вот Аня мужа спасала, я – деточек, Галина тоже за семью страдает, с Ренаткой вообще кинокомедия – за открытие какое-то научное! У нас один раз сбылось то, о чем просили, и больше уж не повторится, потому что во второй раз Аниного мужа в каталажку не посадят, во второй раз по пятьдесят шесть грамм пшеницы да по сто двадцать грамм ржи на трудодень мне не дадут! А ты, чую, чего-то такого добиваешься, что не на один раз. И добьешься. Так что беги отсюда скорее. Беги, беги, ты хорошо бегаешь. А то – так лети! Это у тебя сразу получится! Ты – способная!

И она вытолкала меня из кухни в прихожую, а из прихожей – на лестницу.

Дверь захлопнулась.

– Вот тебе и шабаш! – вслух произнесла я.

Была ночь, в той ее поре, когда уже и хулиганье угомонилось, и можно спокойно пройти по городу из конца в конец, не встретив ни души.

И я пошла – медленно, как человек, обремененный лишь приятной усталостью, тяжестью от вкусной пищи в животе да легкими симпатичными мыслями, порожденными бокалом шампанского. Которого, кстати, и не было…

Во мне рождалась какая-то огромная сила, которой еще не требовалось мгновенного действия, но она уже осознавала себя, свои масштабы, свои цели. Во мне свершался неторопливый процесс, сходный с тем, как наливается соком плод. Я, чувствовала это так, будто кровь, текущая во мне, стала тяжелее. Но мне давно было известно, что когда чувствуешь тяжесть собственных мускулов – значит, растет их сила. Очевидно, так же обстояло дело и с кровью.

Она ходила по мне, я чувствовала ее, я осваивалась с этим новым ощущением, и оно мне нравилось.

Очевидно, когда Жизель завершила последний пируэт и на долю мгновения застыла в арабеске, она изумилась точно так же: по ее жилам ходила новая, светлая сила, вскипающая и пузырящаяся, как розовое шампанское. Может быть, из жил ушла старая, тяжелая кровь, и взамен родилась легкая, несущая, вскипающая?

Уж теперь-то Жизель могла станцевать все на свете. Когда она поняла это, то благословила своего возлюбленного изменника и миг своей смерти.

И понеслась, пробуя то одно, то другое движение, счастливая оттого, что не касается земли.

А впереди было еще и другое счастье – влиться в белое облако и лететь над ночной землей… играя… убивая.

Она еще не знала, что это облако убивает.

На утреннюю тренировку принеслась Соня.

Она любит поспать, и когда у нее нет первого, второго или даже третьего урока, просыпается впритык, чтобы одной рукой запихивать в рот бутерброд, а другой – красить глаза, суя при этом ноги в туфли. И является в школу аккурат к звонку на урок.

Поэтому я и удивилась, обнаружив ее в зале. Мои бегемотицы, как всегда, опаздывали. Я на ходу скинула кофту и платье, вынула из сумки купальник и лосины.

– Послушай, он приходил! – объявила Соня.

Я прежде всего посмотрела, как заживают под волосами ее шрамы и рассасываются шишки. С этим обстояло нормально.

– Кто приходил?

– Этот… эта сволочь.

– То есть как?!

– Ночью бросал камушки в окно!

Я онемела.

Сонька одновременно наивна и мнительна. Наивна до того, что верит в милицию. И мнительна до того, что теперь ей на каждом углу будут мерещиться насильники и убийцы.

– Я боюсь там ночевать! – вдруг объявила Соня. – Я одна умру там от страха!

– С твоей дверью от страха умирать незачем, – возразила я, натягивая лосины и разглаживая их по ногам. – Ее тараном не прошибешь.

– Так ты этой ночью не придешь ко мне ночевать? – возмущенно спросила Соня, как будто она уже трижды приглашала, получила грубый отказ и готова ринуться в последнюю атаку.

– А зачем? – поинтересовалась я.

– Как – зачем? Я же боюсь одна!

– Очень интересно. И что же я, по-твоему, сделаю, когда в окно бросят камушек? Побегу звонить в милицию?

Соня задумалась.

– Нет. Я тебя не пущу, – наконец решила она.

Вся беда в том, что у Соньки нет телефона. Она уверена, что именно из-за этого Генка до сих пор на ней не женился. Ведь он не имеет возможности звонить ей каждый вечер и вести светские беседы. О том, что сработал бы другой вариант – что звонила бы она сама и бросала трубку, услышав женский голос, Сонька, конечно, не подумала.

– Так мне тем более незачем у тебя ночевать.

– Значит, не придешь? – растерянно прошептала Соня. И я поняла, что больше ей позвать некого. Как она беззаветно надеялась год назад, что я помогу ей сделать соблазнительные бедра и бюст (и действительно, кое-что у нас получилось), так теперь она свято убеждена, что я ее в обиду не дам. А как я это сделаю, она не беспокоится.

Логика женщины, которая дожила до тридцати (почти!) лет и не научилась обходиться без крепкого мужского плеча, меня всегда поражает. Ведь по меньшей мере восемь лет после института Соня жила более или менее самостоятельно, так сказать, на моральном и физическом хозрасчете. Я понимаю, прожить все эти годы в браке – и вдруг оказаться в одиночестве! Тогда точно начнешь в поисках опоры хвататься за что попало. Но было же время научиться жить одной, справляясь со всеми проблемами!

Все это я высказала Соне, уже зная, что пойду к ней ночевать, и она уложит меня с собой, и будет полночи рассказывать о Генке во всех трагикомических подробностях, и разволнуется, и в четыре часа утра пойдет ставить чайник и лепить бутерброды…

В общем, весь день у меня был испорчен думой о том, что вечером придется обойтись без ванны. Да и спать я привыкла одна, полностью распоряжаясь собственным одеялом. Когда же мне приходилось спать не одной, я по два часа пыталась заснуть, а потом через каждые двадцать минут просыпалась и натягивала одеяло, да еще так, чтобы из четырех ног ни одна не торчала. Однажды я даже спросила себя – а стоит ли то, что двое совершают в постели, таких страданий?

Зная Сонькину способность вести хозяйство, я купила к ужину решительно все – хлеб, масло, сыр, сахар и чай. У нее вечно не хватает какого-то решающего компонента. Купила я также новые шлепанцы, потому что забежать домой не получалось. А то, что Сонька предлагает гостям, восторга у меня не вызывает. Я брезгливая. То есть я могу поесть из одной плошки с собакой, животные в моем понимании чисты и их запахи для меня нейтральны, но сунуть ногу туда, где уже побывала чья-то босая нога, – выше моих сил. Даже в интимных отношениях я ловила себя на том, что мужчина приносит целый букет неприятных мне запахов – и ног, и пота, и вообще всего, что выделяет его тело. Можно какое-то время пересиливать себя, но когда раздражения накопится выше крыши, да еще приплюсуются всякие глупости, терпение лопается.

Если признаться совсем честно, то на подходе к Сонькиному дому я беспокойно озиралась. Я чувствовала, что этот сукин сын поблизости. Впрочем, Соньке я сказала, что у нее галлюцинации, что камушки бросали мальчишки и что напрасно я к ней притащилась.

Я после шести тренировок и беготни так умоталась, что за ужином клевала носом. А когда мы с Сонькой вместе ужинаем, то это получается в первом часу ночи.

Когда мы допивали по третьей чашке чая, в окно стукнул камушек. Мы одновременно вздрогнули.

– Он! – сказала Соня.

Я же и так знала, что это он. На сей раз Сонькина мания преследования имела-таки основания.

Камушек ударил еще раз и продребезжал по подоконнику.

– Туши свет! – приказала я. – Попробуем его разглядеть!

Я рассчитывала, что хоть у Сони это получится. Что-то внутри меня мешало мне увидеть его лицо, хотя я могла с третьего этажа увидеть сквозь куртку клетки на его рубашке.

– Эй! Соня! – позвали снизу. Мы переглянулись. Он успел узнать ее имя!

Сонька окаменела, а я протянула руку и выключила свет.

– Ты чего? Я боюсь в темноте! – заявила эта умница.

– Тебе обязательно нужно, чтобы он видел в освещенном окне твой силуэт? – как можно язвительнее поинтересовалась я. – Тебе обязательно нужно, чтобы он запустил в тебя кирпичом?

– Соня! – раздалось снизу. – Открой!

– Кто это? – дрожащим голоском спросила Соня. Я думала, он не услышит, окно все-таки было лишь чуточку приоткрыто, но у него оказался хороший слух.

– Не бойся, свои!

– Кто это свои? Вы кто?

Соня нашла время и место для интеллигентных препирательств!

– Открой, говорят тебе! – отвечал он. – Не бойся, я тебе ничего не сделаю!

– Как вас зовут? – додумалась спросить Соня.

Невзирая на кошмарность ситуации, меня разобрал хохот. Я привалилась к стене и тут вдруг сообразила, что он же не знает, что нас здесь двое.

– Сонька! Слушай! Ты с ним еще поговори, спроси, как его отчество, а я выскочу и побегу звонить в милицию! Поняла?