Демон справедливости

Баба Стася замолчала.

– Всякое у меня в жизни было. И мужу верности не соблюла, не то, что другие. Полсела у нас вдов было. Иная так до смерти и блюла, это я доподлинно знаю. А я – нет. И вот теперь могу тебе сказать, одна у меня была думка – уж если не он, нечистая сила, бес треклятый, так пропадай моя телега, все четыре колеса! Диковинно, правда? Ну, ладно уж, лети! Лети!..

Каждую ночь это повторяется – из-под земли вырастают белые тени, вся радость которых отныне – полет и справедливость.

Давным-давно умерли и Теофиль Готье – поэт, и Карлотта Гризи – его синеглазая подруга, танцовщица, и Жюль Перро – танцовщик, которого она тоже когда-то любила и который сочинил ей танцы. Те трое, тот извечный треугольник… Они и не знали, что угадали правду.

А я это знаю. И до них каждую ночь виллисы во главе с повелительницей Миртой неслись над землей. И после них несутся. Они лишь развели в стороны пару дев с гипсовыми лицами и в неживых веночках, чтобы поставить между ними еще одну – Жизель. И все изменилось – милосердие стало расшатывать изнутри непоколебимую справедливость виллис. Правда, Жизели удалось спасти лишь одного человека – именно того, кто, на мой взгляд, и не заслуживал спасения из ее рук. Только одного…

Но она летит вместе с ними, она среди них – воплощенное сомнение. А вдруг белая справедливость не безупречна?

И потому их танец прост, а ее танец – загадка даже для нее самой. Она никогда не знает, как станцуется будущей ночью. Потому что неизвестно – кто встретится на пути.

Это оказался пистолет.

Я нашла его на кухне.

Когда здесь установили газовую плиту, то обычную дровяную не убрали. Решили – если хозяйка захочет, вызовет мастеров, они разберут это чудище, заодно и целый угол на кухне высвободится. А хозяйке было не до того. И плита ей не мешала. Так она и достояла до появления Сони. А у Сони тоже до нее руки не дошли.

Коробка с пистолетом и патронами была засунута глубоко в топку – точнее, даже не в саму топку, а в пространство под ней, куда сквозь решетку проваливается зола. С меня семь потов сошло, я квартиру раз десять обошла по периметру, растопырив пальцы и скользя ладонями по всем стенам, на всякой высоте. О печке я подумала в последнюю очередь – еще и потому, что, как положено комфортабельной горожанке, не представляла ее внутреннего устройства. К тому же я не знала, что искала. И не подозревала, что туда можно затолкать такую большую коробку.

Когда мои руки ощутили холод, я подумала, что это холод от кирпичей и от тяжелых чугунных колец, обнаруженных под клеенкой. Вот что сбило меня с толку. Ведь в первый раз я прошлась только по верхней поверхности плиты. И лишь к концу поисков додумалась обследовать ее бока.

Струя холода оказалась настолько сильной, что я сразу полезла отворять топку. Ну и перемазалась, конечно, как черт.

Это был, мне кажется, «макаров». Мы еще в школе стреляли из «макарова», и я выбивала не меньше восьмидесяти пяти. Заряжать его я тоже умела.

И вот я зарядила этот пистолет и стала расхаживать по Сонькиной квартире, играя то ли в ковбоя, то ли в гангстера. Я воображала, что сзади раздался шорох, и мгновенно оборачивалась уже со вскинутым пистолетом. Мне безумно хотелось сделать хоть один выстрел – у нашего школьного «макарова» был изумительно плавный спуск, пуля вылетала от одного намека на прикосновение, и я научилась этим пользоваться. Пистолет был все-таки тяжеловат для моей руки, и я слегка его качала вверх-вниз, стреляя при мгновенном совмещении мушки с центром мишени. Но тут я угодила в собственную ловушку. В Сонькину квартиру-то я попала через окно и убраться отсюда могла только в вороньем виде. А как унести пистолет с коробками патронов? В клюве? Даже если хватит силенок – меня же собьет камнем любой мальчишка, увидевший это странное зрелище. Так что оставалось спрятать находку на прежнее место, дождаться во дворе Соню и умудриться вынуть оружие незаметно уже в ее присутствии.

Мы договорились, что она придет к пяти. Без трех пять я вылетела из окна, в пустой подворотне перекинулась и кротко села ее ждать.

Прождала до шести.

Сонька пришла совершенно невменяемая.

– Ну, что еще случилось? – спросила я.

– Таня Бочкун пропала. Уже третий день дома не ночевала, – взволнованно сказала Соня. – Я бы таких родителей стреляла! Собственными руками!

Оказалось – мать сгоряча выгнала из дому двенадцатилетнюю дочку из-за какой-то ерунды – то ли немытого пола, то ли немытой посуды, вспомнив при этом и прошлые грехи, вроде двойки по литературе и потерянного кошелька с десятью рублями. Девочка, видно, была упрямая, и мать с этим упрямством уже сталкивалась, потому и сорвалась на скандал.

Она подняла тревогу только на следующий день – была уверена, что дочка ушла ночевать к бабушке. Но у бабушки Таня не появлялась. Тогда начались бестолковые поиски – у подружек, давным-давно проживающих на дачах, у дальних родственников, к которым девчонку приходилось затаскивать в гости под страхом репрессий. Наконец, обессилевшая мать оставила заявление в милиции и побрела в школу – искать классного руководителя. Как будто Сонька могла хоть чем-то помочь!

И вот тут я ошиблась.

У Соньки оказалась знакомая – на телевидении, в «Новостях». Она пообещала, что фотографию девочки покажут в вечерней программе. Сонька потому и опоздала, что возила туда эту фотографию.

Мы наскоро перекусили вместе, и я потащила Соньку на тренировку. Насчет желудочных колик у Соньки я не беспокоилась – не такой человек, чтобы перетрудиться в зале! Кое-каких результатов она, конечно, достигла, а потом немедленно дала себе послабление.

Мы шли по городу – слева у меня находилась Сонька, а справа – спортивная сумка. Наверху в ней лежала коробка с патронами и заряженным пистолетом. И я мечтала – ну, появись только, маньячок! Ну, появись! Посреди улицы я срежу тебе клок волос метким выстрелом! Или ухо. Ну, появись только – не обрадуешься!

После тренировки я планировала забрать Соньку к себе ночевать. Даже ужин заранее приготовила – начистила картошки и оставила ее в кастрюле с холодной водой, чтобы прийти – и сразу поставить на огонь. Вареная картошка с творогом и сметаной – это замечательно.

Но домой мы попали довольно поздно. Одновременно с нами в соседнем зале качаются атлеты – ну так их тренер сдуру запер моих коровищ в душе, а сам ушел с ключом домой. Пришлось преследовать.

Покормив и уложив Соньку, я пошла принять ванну. Без ванны на сон грядущий я – не человек.

Тут и появился Зелиал.

Самое интересное – я нисколько не смутилась. Возможно, еще и потому, что была по уши в пенке. Ванна с пенкой – одна из немногих моих радостей.

– Добрый вечер, – сказал Зелиал. – Я проститься пришел. Теперь меня долгое время, возможно, не будет.

– Куда же вы собрались?

Он присел на край ванны.

– Трудно объяснить. Намекнули мне, что один маг вроде бы умеет вызывать ангела справедливости! Вот, лечу искать мага. Правда, неизвестно, что из этого получится. С магами держи ухо востро. Поэтому я вот что решил сделать…

Из-под плаща он достал стопку разноформатных листков. Сверху лежал мой договор.

– Гори они синим пламенем! – стараясь казаться беззаботным, воскликнул Зелиал. – Семь бед – один ответ!

И пламя действительно было синим.

Пепел он аккуратно стряхнул в раковину и залил водой.

– А я пистолет нашла, – похвасталась я. – Руками почувствовала! Потом, когда коробку в руки взяла, сквозь промасленную бумагу увидела.

– Руками – это баба Стася научила? – спросил он. – Хорошая бабушка. Я ее еще молодой помню. Обязательно ей скажите, что я договор сжег. Пусть вздохнет спокойно! И еще скажите такие слова – она свое уже получила. Если по справедливости – то уже получила, и пусть больше ни о чем не волнуется.

– Что-то мне ваш голос не нравится, – забеспокоилась я. – Вы что-то такое затеяли…

– Да, – честно сказал он. – Я не знаю, что из этого получится. Поэтому всех отпускаю на свободу. Так будет лучше всего. Они отстрадали. А если за кем-то и остался еще маленький долг – жизнь взыщет. Вот только за вас обидно. Не успел помочь. Даже не придумал еще, как помочь.

– Я сама справлюсь, – гордо ответила я. – Теперь у меня есть пистолет! Я найду его и так припугну, что не обрадуется!

– Вообще-то огнестрельное оружие следовало бы сдать в милицию… – неуверенно заметил Зелиал.

– Вот когда моя милиция будет меня беречь и защищать, я пойду и сдам пистолет, – пообещала я. – Честное слово!

И он понял, что это будет еще не скоро.

– Поосторожнее с ним все-таки, – попросил демон.

– Ничего, я умею. И ни один патрон даром не истрачу.

Зелиал улыбнулся, протянул тонкую, голубоватой бледности руку и вынул из моего узла свое черное перышко.

– Забираете? – растерялась я.

– Да в нем теперь, пожалуй, уже никакой колдовской силы не осталось, – усмехнулся демон. – Разве что оставить на память?

– Оставьте, – попросила я его. – Хоть такая память…

– Если вам угодно… – он сунул перо обратно в узел и установил его там торчком, как у индейского вождя. Это прощальное веселье и баловство грустного демона очень мне не понравились. А когда он провел холодной ладонью по моему лбу и щеке, стало совсем странно. Как будто эта ласка разбудила меня спящую, и оборвался сонный бред, и вокруг был мой хороший утренний мир, и вообще все стало хорошо.

– Вот так, – непонятно почему удовлетворенным голосом сказал Зелиал. – А теперь я лечу. Мне нужно в строго определенную минуту уйти в иное пространство. Там все построено на игре совмещений, видите ли. Если я пропущу совмещение этой ночи, то другое долго рассчитывать придется. Удачи вам!

– И вам удачи! – воскликнула я, приподнимаясь по грудь из ванны. Я поняла, что если не обниму его сейчас, то удачи никакой не будет! Но он уже обратился в столб тумана и стал втягиваться в щель между вентиляционной трубой и стенкой.

Мне надо было в тот момент, когда его пальцы скользили по моему лицу, поцеловать его руку! Вот что я вдруг поняла, хотя еще не могла осознать, почему бы.

Уютная ванна потеряла для меня всю прелесть. Я встала и включила душ. Мне надо было смыть с себя что-то этакое – не грязь, разумеется, я вообще до жути чистоплотна, а как будто пленку. Взяв головку душа в руки, я лупила себя со всех сторон тугими струями, и уходило что-то надоевшее, застарелое, лет примерно восемь мешавшее мне жить.

Ощущение пробуждения – иначе я не могла назвать свое новое чувство. И это даже озадачило меня – пробуждение нашло когда являться, во втором часу ночи! И придется мне теперь ворочаться рядом с Сонькой. Я вообще не терплю посторонних в постели, разве что в исключительных случаях. А теперь все сложилось вместе – и прощай, сон! До рассвета промучаюсь, не иначе.

Но вышло совсем не так.

Я легла. Сонька под своим одеялом была такая теплая, что я это резко ощутила и умилилась. Мне захотелось, чтобы рядом, и не за двумя одеялами, было живое тепло, к которому в любой миг можно приникнуть. И я удивилась – как же я жила все это время? А главное, зачем и почему я так жила? Заставили меня, что ли? Почему я даже не пыталась внести в свою жизнь тепло? Откуда взялось упрямство, породившее в недобрую минуту мое вечное заклинание: «Я никому не нужна, но и мне никто не нужен!»

Рядом была Сонька, всего лишь Сонька. Если бы рядом был пес или кот, я все равно бы задумалась о природе и свойствах живого тепла. И, возможно, додумалась бы до того, что самое сильное, мощное, густое тепло возникает под мужской ладонью на женской щеке. Даже если эта ладонь прохладна, как ночной ветер.

Но я неожиданно для себя уснула, привалившись к Сонькиному боку, а когда проснулась – она уже вылезла из постели, сидела на краю, кутаясь в одеяло, и с интересом на меня смотрела.

– Доброе утро, – сказала я.

– Доброе, – согласилась Соня. – Я сейчас на тебя смотрела и удивлялась, как человек во сне меняется. У тебя же вечно такое лицо, будто ты готова всех перекусать. А во сне – ну ни капельки.

– Это была не я, – странное подозрение смутило меня.

– Не просыпайся, – попросила Соня. – Я сама чай заварю и бутерброды намажу, ты только не просыпайся.

– Я уже проснулась.

– Тогда все это очень странно…

В Сонькиных словах вроде не было ничего удивительного – ей от меня немало доставалось, сперва на тренировках, потом за пределами зала. Я особа языкастая. Невзирая на это, она умудрилась понемногу привязать меня к себе. Видно, готова была терпеть мою кусачесть ради ощущения надежного, чуть ли не мужского плеча. Именно так я всегда понимала наши отношения.

Но сейчас они вдруг оказались совсем иными, и я даже не могла нашарить слов, чтобы объяснить их самой себе.

Я встала и подошла к зеркалу.

И мне не удалось сосредоточиться, чтобы встретить спокойный, уверенный и внимательный взгляд оттуда. А уж придавать лицу спокойствие я научилась вроде бы давным-давно.

Точно какую-то пленку унес на своих ладонях Зелиал. Мне не удавалось натянуть маску. Это раздражало. А когда я понемногу, словно сон из кусочков, сложила свой разговор с демоном, то стало мне совсем кисло. Я поняла, в чем дело, – это прощание выбило меня из колеи.

И потому я вся устремилась к единственному человеку, перед которым могу сейчас выговориться, – а такой потребности у меня не было, пожалуй, с юности. Меня понесло к бабе Стасе – причем я же совершенно не знала, где и как ее искать!

Спровадив Соньку, я устремилась туда, где меня ждали лишь по вторникам.

Анна Анатольевна открыла мне дверь, и. я впервые увидела ее улыбающейся. Она была растрепана, в халате и босиком, даже без тапочек.

– Вы меня разбудили! – объявила она, хотя был уже одиннадцатый час. – Заходите! Завтракать будете?

Я окинула взглядом прихожую, случайно заглянула во все распахнутые двери – в ванную, кладовку, на кухню, – и все поняла. В прихожей стояли два чемодана, на вешалке висело летнее мужское пальто, в ванной на видном месте стоял таз с замоченными рубашками, а на разложенном диване, который я углядела сквозь портьеры, спал высокий крупный мужчина, седой и с лысиной.

– Муж вернулся! – поймав мой взгляд, с гордостью сообщила Анна Анатольевна. – Выставила его молодая-то. Вот – жить будем…

Я спросила адрес бабы Стаси и быстренько исчезла.

Бабу Стасю я обнаружила на лавочке перед подъездом. Она читала соседкам письмо от дочери. Увидев меня, она быстренько свернула свой бенефис, сделала знак, и мы поднялись к ней в гости.

– Так и думала! – воскликнула она, когда я передала ей прощальные слова Зелиала. – Умница он и добрый. Где-то в глубине души верила я, что он всех нас на свободу отпустит, да и карает не за грехи наши глупые, а за мысль – душу нечистому продать. Да за само желание душу свою навеки погубить уже карать надо!

– Так что, бабушка, – вернула я ее от философских мыслей на землю, – придется мне теперь без него разбираться со своим маньячком. Он это знает и не возражает. Ты все грозилась обучить меня глаза отводить – ну, давай, я готова.

Баба Стася задумалась.

– А ведь не могу! – растерянно сказала она. – Ей-богу, не могу! Забыла! Словно и не умела никогда! Стой… поняла! Это же он договор сжег, и все силу утратило – и наша купля-продажа, и плата за душу с ней вместе!

Тут и меня охватило отчаяние. Из этого следовало, что и я лишилась всех своих способностей! Хотя – проник же мой взгляд сегодня сквозь портьеры?

– Баба Стася, а перекидываться?

Она неуверенно провела по себе руками.

– Перо! – вдруг воскликнула она, шаря в волосах. Но пера не было.

– И такой памятки не оставил… – пригорюнилась баба Стася.

– Мне оставил, – и я достала из узла свое заветное перышко, – Вот…

Баба Стася внимательно его рассмотрела.

– А ну, перекинься! – вдруг велела она.

Я сунула перо в волосы и мгновенно обернулась вороной.

– Обратно вертайся, – сказала баба Стася. – Ничего не разумею. Что ж он тебя-то на свободу не отпустил? Ты же из нас из всех самая невинная!

Я тоже задумалась – и внезапно поняла, в чем тут дело.

– Баба Стася, он-то отпустил! Он только забыл, что мы договор в двух экземплярах составили! Как полагается! Свой экземпляр он сжег, но мой-то, со всеми подписями, цел! Ясно?

– И не сожжешь? – пристально глядя мне в глаза, спросила баба Стася.

– Нет. Такой глупости не сделаю.

– И я бы не сожгла, – призналась она. – Будь что будет, а не сожгла бы. Но раз он так решил, раз он меня отпустил… Ладно. Все равно стара и хворобы одолели. А ты молодая еще девка… такой и останешься.

– Гадаешь, баба Стася?

– Чего гадать – вижу. Хоть бы и потому, что договор не сожгла. Выбрала ты себе дорожку – круче некуда, на такой дорожке не стареют.

– Откуда ты знаешь, бабушка?

– Сама хотела той дорожкой уйти. Каб не малые… да каб не сам Зелиал, бес треклятый… А ты ступай, ступай, лети…

Она гнала меня прочь, как тогда, с шабаша. Но теперь уж, похоже, навсегда. И я поняла – гонит меня не уютная старушка во фланелевом домашнем платьице, а та молодая да пригожая Станислава, которая уложила спать своих пятерых и вышла на порог, глядеть в ночь и ждать – не встанет ли из земли столб дыма и тумана, не обрисуется ли в нем силуэт, не улыбнутся ли ей печальные глаза милого демона… И я поняла – это в нас неистребимо, и всем нам вечно будет столько лет, сколько было в эти часы ожидания.

Каждой ночью, каждой ночью – все в том же полете… Не сходят ли от этого с ума? Не начинает ли мерещиться чушь? Как только выдерживают души умерших невест этот неизменно повторяющийся полет? Мы, земные невесты, можем уйти в смерть. Им-то где спрятаться и зализать раны?

Что утешает их в этом полете? Не может быть, что лишь абстрактная до белизны идея высшей справедливости. Что греет их, кроме обязательного лунного света? И если даже каждую ночь выдумывать для себя новый танец, то на миллионную ночь фантазия иссякнет.

Что такое наши понятия о долге и справедливости на фоне вечности? И радость, растянувшаяся на вечность, даже если это радость летящего танца и танцующего полета, – нужна ли кому?

Тот, кто тысячелетиями был демоном справедливости, – и то устал, затосковал, измучился сомнениями. Постойте! Как же назвать существо, в котором за сотни лет не зародилось сомнений? Человеческая ли это душа – та, что летит над землей с белой лилией невинности на груди? А если нет – то чья же? Даже зверь обретает опыт милосердия, и к старости его клыки и когти не так бесшабашно резвы, они делаются осторожны, они не тронут звереныша чужой породы, не причинят вреда даже в игре. Даже звериная душа изменится за столетия ночных полетов.

Чего же тогда хотеть и о чем мечтать?

Если не блаженство бесконечного танца, если не радость полета, то что же?

Я спешила домой, потому что забыла заказать для Сони ключ и занести его в школу. Она знала, когда у меня кончаются тренировки, и наверняка уже ждала меня на лестнице.

Соньку в школе просто эксплуатируют. Издеваются над ней, как хотят. Сдвинули ей отпуск, и вот она сидит в хорошую погоду в городе и решает проблемы ремонта. С ее организаторскими способностями это совершенно непосильная задача. Умные люди, наоборот, держали бы ее подальше от таких ответственных дел. Но дуры-учительницы обрадовались, что есть на кого свалить эти хлопоты. И умотали кто куда. Наивные дурочки, воображаю, как вы обрадуетесь, вернувшись из отпуска! Сонька не в состоянии проконтролировать ни халтурщиков-маляров, ни хитрых сантехников!..

Увидев снизу ее на подоконнике, я так и ждала жалоб с причитаниями насчет ремонта. Но Соньку волновало совсем другое.

– Скорее к телевизору! – завопила она. – Я у Бочкунов была, эта мамаша – краше в гроб кладут! Тани нет как нет! Сегодня по телевизору будут показывать портрет.

– Так ведь уже показывали!

– В том-то и дело, что нет! Я сегодня все бросила, понеслась на телестудию, час там зря потратила, порядка у них – ни на медный грош!

Гм… Сонька, рассуждающая о порядке… Что-то новое!

– Беги, включай, а я на кухню, – отворяя дверь, сказала я. – Сырники будешь есть?

– Черта с рогами съем! – пообещала Сонька.

Я стала выкладывать на кухонный стол пакеты, в том числе и странный сверток, который таскала за собой сперва с мальчишеской гордостью, потом с недоумением – ну и что? Это был «макаров», замотанный в цветной пакет, но так, что я могла прямо сквозь пакет взять его и выстрелить. Но мало было надежды встретить посреди улицы маньяка, и стрелять в него я все равно бы не стала. Поэтому я к вечеру и перестала понимать, зачем мне пистолет. Вот разве что он догадается напасть на меня – тогда конечно. И даже с удовольствием!

Возможно, я стала бы развивать дальше эту мысль – как я поселюсь в Сониной квартире, как несколько дней буду там маячить, как он врубится и ночью попробует и меня придушить. А главное – как я, не выходя за пределы необходимой самообороны, выстрелю в него самым неприятным образом – в пах. Жестоко, но зато серьезно. А с милицией разберусь очень просто – сама с дымящимся пистолетом пойду сдаваться в прокуратуру и там расскажу всю эту прелестную историю, а также отведу их в квартиру и покажу печку, в которой нашла оружие. Возможно, к моему счастью, оно уже фигурирует в каком-нибудь темном деле, тогда пусть проводят баллистическую экспертизу и радуются, установив причастность к этому делу моего ненаглядного маньячка!

Скелет этой фантазии у меня уже оформился, дело было за деталями, но тут из комнаты завопила Сонька. Я поставила сковородку на конфорку и пошла смотреть, как показывают Таню Бочкун, двенадцати лет, которая ушла из дома в дешевых джинсах, полосатой маечке, кроссовках и с резинкой в волосах, на концах которой – две деревянные крашеные клубничины.

Тут все мои планы полетели в тартарары.

Я увидела ее лицо.

Это была красивая девчонка, светленькая, с кудрявой челкой. Возможно, еще и фотография вышла удачной. Такая милая девчонка – даже в толпе на улице привлекла бы мое внимание. Я не сомневалась, что у нее ладная, стройная, спортивная фигурка. Но дело было не во внешности…

Я не слышала, что еще говорила за кадром дикторша, – с экрана вдруг пошла волна холода, и я приняла ее лицом и грудью. Это было – как будто я нырнула в лед. Я не знала, что означают такие волны холода, а догадка, которая пришла внезапно с волной, во-первых, была всего лишь догадкой, а во-вторых, настолько страшной, что я непроизвольно оттолкнула ее, всеми силами отказываясь принять.

Но если поверить этому озарению – то ребенок погибал! Девочка погибала мучительной, страшной смертью, если только это уже не свершилось!

Стоять и смотреть в телевизор было невозможно.

Я вдруг ощутила в себе что-то вроде компаса. Стрелка, подергавшись, легла на верный курс. Я знала, что если идти направо, под углом градусов в двадцать к плоскости своего тела, то я найду источник этого холода – я найду девочку!

Ничего не говоря, я кинулась на кухню, схватила пистолет, размотала его и выбежала из квартиры.

Если бы я перекинулась, то летела бы стрелой, не обремененная изгибами улиц и переулков, прямыми углами кварталов. Но я не могла и не хотела бросить пистолет. Он мог понадобиться, он должен был понадобиться!

Доверившись внутреннему компасу, я бежала, срезая по возможности все углы, пересекая улицы по диагонали. Когда какой-то шофер, высунувшись из машины, обругал меня, я сунула ему под нос пистолет. Шофер онемел, а я побежала дальше, и лишь через минуту поняла, что чудом вывернулась из-под колес.

И оказалась я в жутком дворе.

По-видимому, здесь раньше была лавка вторсырья. Лавку ликвидировали, но мерзкий запах остался. Двор был без признаков зелени, каменный мешок с деревянными, крытыми облупившейся краской сараями и конурами. Вид у этого двора был совершенно нежилой.

Я стояла у ворот, пытаясь продышаться, и вдруг вспомнила, что успела заметить на бегу, приближаясь к этим самым воротам. Окна были черные и пустые – даже без стекол.

Дыхание быстро пришло в норму, я могла бежать дальше, если потребуется – даже сквозь этот кошмарный двор. Я была как бусина, что нанизали на струну холода, и я скользила по этой струне уже, видно, помимо собственного желания.

Тут я услышала шаги.

Из-за угла вышел человек.

Нет, не человек – мой маньячок!

Он шел и улыбался. Притом он глядел на меня и в упор не видел. Его явственно покачивало.

Он отряхивал воображаемую пыль с рукава темно-синей куртки. Чувствовалось, что ему сейчас безмерно хорошо, что он просто счастлив, что судьба ублаготворила его и что желать ему больше нечего.

Я настолько ошалела, увидев его, что опустила руку с пистолетом и дала ему выйти в ворота.

Возможно, я даже не поняла толком, что раз здесь он – значит, дело плохо. Я понеслась, как бусина по струне, один конец которой резко переместился вниз.