Три комнаты на Манхэттене

I

– Алло! Это Рожиссар?

Прокурор стоял в нижней рубашке возле постели, а с постели на него взирали удивленные глаза супруги. Прокурору было холодно, особенно мерзли ноги. Звонок поднял его так внезапно, что он не успел нашарить ночные туфли.

– Да, а кто его просит?

Он нахмурился и повторил специально для жены:

– Лурса? Это вы, Гектор?

Заинтригованная разговором супруга прокурора, высвободив из-под одеяла длинную, неестественно белую руку, взяла отводную трубку.

– Что? Что?

Голос адвоката Лурса, доводившегося двоюродным братом супруге прокурора, невозмутимо продолжал:

– Я только что обнаружил у себя в доме незнакомого субъекта… На кровати на третьем этаже… Он как раз скончался, когда я вошел… Хорошо бы вам заняться этим делом, Жерар… Все это ужасно неприятно… По-моему, тут явное преступление…

Когда прокурор повесил трубку, Лоранс Рожиссар, которая терпеть не могла своего кузена, небрежно проронила:

– Не протрезвился еще!

В этот вечер все, казалось, было как обычно, пожалуй, еще и потому, что под струями проливного дождя все застыло, оцепенело. Холодный дождь – предвестник зимы – прошел в этом сезоне впервые, и кино на улице Алье пустовало, если не считать двух-трех влюбленных парочек. Кассирша, без толку мерзнувшая в своей стеклянной клетке, с отвращением поглядывала на дождевые капли, поблескивавшие в свете электрических фонарей.

Мулэн был именно таким, каким полагается быть Мулэну в октябре месяце. В «Отель де Пари», в «Дофине», в «Алье» за табльдотом обедали коммивояжеры, и им прислуживали официантки в черных платьях, черных чулочках и белых фартучках; изредка по улице проезжала машина, направляясь не то в Невер, не то в Клермон, а может быть, и в Париж.

Жалюзи магазинов были опущены, на вывески щедро лилась с неба вода – лилась на огромную красную шляпу над магазином Блюше, на гигантский хронометр над магазином Теллье, рядом с которым красовалась золотая лошадиная голова – знак того, что здесь торгуют кониной.

За домами просвистел монлюсонский местный поезд, увозивший всего с десяток пассажиров.

В префектуре давали ежемесячный обед на двадцать персон, громко именуемый «банкетом», на который неизменно собирались всегда одни и те же приглашенные.

Редко-редко попадалось не закрытое ставнями окно, а за ним – освещенные электрическим светом фигуры. И в этом лабиринте улочек, до блеска отлакированных дождем, шаги редких прохожих звучали как-то робко, чуть ли не конфузливо.

Стоявший на углу улицы, облюбованной нотариусами и адвокатами, дом Лурса – точнее, Лурса де Сен-Мара – выглядел еще более сонным, чем его соседи, или, вернее, более таинственными казались два его крыла, отделенные от улицы высокой стеной, мощеный двор, где посреди пустого бассейна красовался Аполлон, из его уст с зажатой в зубах трубочкой уже не била струя воды.

В столовой, помещавшейся на втором этаже, сидел сам Гектор Лурса, подставив сутулую спину теплу камина, откуда наползал в комнату желтоватый дым от еле тлевших брикетов.

Нынче вечером у Лурса были точно такие же, как и всегда, – ничуть не больше и не меньше – мешки под глазами и все такие же студенистые зрачки, что придавало его взгляду неопределенно-тревожное выражение.

Стол был круглый, скатерть – белоснежная. Сидевшая напротив Лурса его дочь Николь старательно жевала с сумрачным, невозмутимым видом.

Оба молчали. Лурса ел неопрятно, тянулся к тарелке, словно овца к траве, шумно чавкал и временами вздыхал то ли от скуки, то ли от усталости.

Покончив с очередным блюдом, он слегка отодвигался от стола, чтобы дать простор объемистому брюшку, и ждал.

Ожидание это было столь заметным, что Николь воспринимала его как сигнал и слегка поворачивала голову к горничной, стоявшей у стены.

Горничная тут же открывала крышку люка и кричала в шахту подъемника:

– Можно подавать!

Там внизу, в глубоком подвале, помещалась мрачная кухня со сводчатым, как в церкви, потолком; и, услышав крик, низенькая, тощая, уродливая женщина, только что пристроившаяся на кончике стола, чтобы поесть, вскакивала, брала с плиты блюдо и ставила его на подъемник.

И, как всегда, не дойдя нескольких метров до места назначения, механизм сдавал, сцепление заедало, и лишь после многочисленных попыток горничной, караулившей наверху, каким-то чудом удавалось выхватить из подъемника давно ожидаемое блюдо.

Каминная труба не тянула. Весь дом был полон вещей, которые вообще не действовали или действовали из рук вон плохо. Это сразу бросалось в глаза. Положив локти на стол, Лурса горестно вздыхал при каждой очередной аварии подъемника; а когда порывом ветра из камина выбросило длинный язык пламени, Николь забарабанила пальцами по краю стола, что служило у нее признаком дурного настроения.

– Ну что же, Анжель?

– Сейчас, мадемуазель.

Николь пила белое вино, которое подавали в графине. Ее отец предпочитал бургундское и неизменно выпивал за обедом целую бутылку.

– Мадемуазель может сразу же после обеда рассчитаться со мной?

Лурса рассеянно прислушивался к разговору. Он почти не знал этой горничной, только отметил про себя, что она значительно выше и плотнее, чем их прежние служанки, к которым он привык больше, чем к этой рослой девице с энергичной физиономией и спокойно-непочтительными повадками.

– Ваша расчетная книжка при вас?

– Я отдала ее Фине.

Финой, то есть Жозефиной, звалась их кухарка, карлица с дергавшимся лицом, отправлявшая наверх блюда из кухни.

– Хорошо.

Лурса не спросил у дочери, почему горничная уходит от них – по доброй воле или ее рассчитали. Каждые две недели у них появлялась новая служанка, и это было ему глубоко безразлично.

Он жевал вареные каштаны и ухитрился осыпать крошками свою домашнюю куртку из черного вельвета. Впрочем, это не имело значения, так как куртка была вся в пятнах. Слышно было, как из крана капает вода, – очевидно, и этот кран тоже нуждался в починке.

После каштанов Лурса подождал еще с минуту, но, поняв, что продолжения не последует, скомкал салфетку и бросил на стол, так как не в его привычках было складывать ее как полагается. Потом он поднялся со стула.

Сегодняшний вечер прошел совсем так, как и все прочие, без малейших отклонений. Отец не глядел на Николь. Только бросил ей уже с порога:

– Спокойной ночи.

К этому часу походка его становилась грузной, не слишком уверенной. В течение дня Лурса успевал выпить две или три бутылки – чаще всего три – все того же бургундского, за которым он сам спускался в погреб, едва пробудившись ото сна, и со всей осторожностью относил вино к себе в комнату.

При желании с улицы можно было бы проследить путь Лурса, так как сквозь узкие щели ставен по мере его продвижения пробивались тонкие лучики света, можно было даже установить, что адвокат добрался до своего кабинета, расположенного в крайней комнате правого крыла особняка.

Дверь кабинета была давным-давно обита клеенкой – еще во времена отца Лурса, тоже адвоката, а может быть, даже во времена деда, бывшего в течение двадцати лет мэром города. Черная клеенка местами разорвалась, как сукно на старом трактирном бильярде.

В камине, там, где полагается быть подставке для дров или решетке для угля, еще в незапамятные времена и по забытым уже сейчас причинам поставили, конечно временно, маленькую чугунную печурку, но она так и прижилась в кабинете со своей коленчатой трубой. Печурка пыхтела, старательно раскалялась докрасна, и время от времени Лурса подходил к ней, как к доброму псу, и, дружески бросая в ее пасть совок углей, присаживался возле нее на корточки, чтобы помешать золу.

Пассажирский поезд на Монлюсон уже прошел. Теперь за городом посвистывал другой, на сей раз, очевидно, товарный состав. На экране для горстки зрителей, жавшихся в углах кинозала, пахнувшего мокрой одеждой, проплывали, подрагивая, кадры какого-то фильма. Префект пригласил своих гостей в курительную комнату и открыл ящик сигар.

Прокурор Рожиссар, воспользовавшись тем, что сегодня партия бриджа не состоялась, решил пораньше лечь спать, а его жена читала рядом в постели.

Лурса высморкался так, как сморкаются только старики да крестьяне: сначала развернул платок во всю ширину, потом произвел носом трубный звук три раза подряд, после паузы еще пять раз и так же аккуратно сложил платок.

Он был один в своем жарко натопленном логове, которое всегда запирал на ключ по склонности натуры. Из-за порочной склонности, уточняла Николь.

Его седые волосы были всклокочены от природы, а он еще усиливал живописный беспорядок, проводя по ним всей пятерней от затылка ко лбу. Бородка была подстрижена клинышком, но не совсем ровно, а седые усы пожелтели от никотина.

Повсюду – на полу, в пепельницах, у печурки, даже на стопках книг – валялись окурки.

Тяжело ступая, Лурса с сигаретой во рту пошел за бутылкой, которая пока что доходила на углу каминной доски до нужной температуры.

По Парижской улице, минуя отдаленные жилые массивы, изредка проезжали автобусы, вокруг фар вскипали капли дождя, непрерывно двигались «дворники», а внутри автобусов мертвенно белели пятна лиц.

Делать Лурса было нечего, он дал потухнуть окурку, потом снова зажег, потом выплюнул его на пол, а рука его тем временем нащупала первую попавшуюся книгу и открыла ее на случайно попавшейся странице.

Так он читал, не особенно усердно, потягивая маленькими глотками вино, мурлыкая себе что-то под нос, сплетая и расплетая ноги. Книг в кабинете было множество, чуть не до самого потолка. И в коридорах тоже, и во всех прочих комнатах были книги, его собственные и те, что достались ему от отца и деда.

Без особой охоты Лурса подходил к полке, стоял перед ней, очевидно забыв, зачем он здесь, и успевал выкурить сигарету, прежде чем выбирал книгу, потом утаскивал ее в свой кабинет совсем как щенок, который старательно запрятывает сухую корку под соломенную подстилку конуры…

Так длилось двадцать, точнее, восемнадцать лет, и никогда еще никому не удавалось уговорить его пообедать вне дома, ни у Рожиссаров – его родичей, которые устраивали по пятницам обеды, после чего следовал бридж, ни у старшины адвокатского сословия, который был ближайшим другом его покойного отца, ни у его зятя Доссена, у которого собирались политические деятели, ни у префекта, хотя каждый вновь назначенный префект, не зная еще нрава Лурса, поначалу посылал ему приглашение.

Он почесывался, отфыркивался, сморкался. Ему было жарко. На домашнюю куртку с сигареты щедро сыпался тонкий пепел. Он прочел десять страниц какого-то труда по юриспруденции и сразу же открыл на середине чьи-то мемуары семнадцатого века.

Время шло, с каждым часом Лурса все больше тяжелел, глаза становились все более водянистыми, а движения торжественно медлительными.

Спальня, которую звали просто «комната», то есть та спальня, где поколение за поколением спали хозяева дома и которую сам Лурса занимал с женой, находилась в противоположном крыле дома на том же этаже. Но он уже давно не пользовался этой спальней. Когда вино кончалось, иной раз к полуночи, а иной раз значительно позже, он покидал кабинет, но, прежде чем уйти, никогда не забывал выключить электричество и приоткрыть окно, чтобы не угореть от печурки.

Затем он перебирался в соседнюю комнату, бывшую секретарскую, где теперь по распоряжению Лурса поставили железную кровать; не закрывая дверей, он раздевался, ложился и курил еще несколько минут в постели и наконец, шумно вздохнув, засыпал.

Сегодня вечером – это была вторая среда месяца, раз в префектуре давали обед для избранных, – Лурса особенно тщательно занялся печуркой, подложил угля и наслаждался более обычного разлившимся по комнате теплом, так как на дворе стояли холода, а в стекла барабанил дождь.

Он слышал стук капель, порой скрипел неплотно прикрытый ставень; внезапно поднялся ветер, шквальными порывами пролетал по улицам. Слышал он также размеренное, как стук метронома, тиканье своих золотых часов, лежавших в кармане жилета.

Он перечел несколько страниц путешествия Тамерлана, от книги шел запах ветхости, а переплет обтрепался. Возможно, он собрался уже идти за новой порцией духовной пищи, как вдруг медленно поднял голову, удивленный, заинтригованный.

Обычно, кроме свистков товарных составов да отдаленного шелеста автомобильных шин, сюда не долетало ни звука, если не считать шагов Жозефины Карлицы, которая всегда ложилась точно в десять часов, но с каким-то маниакальным упорством, прежде чем лечь в постель, раз двадцать обходила во всех направлениях свою каморку, помещавшуюся как раз над кабинетом хозяина.

Но ведь Фина давно легла. Какой-то новый звук, звук непривычный, достиг слуха Лурса, погруженного в сонное оцепенение.

Сначала ему почудилось, будто щелкает кнут, утрами он слышал такое щелканье, когда по их улице проезжал мусорщик на своей повозке.

Но этот звук шел не с улицы. И это было не щелканье кнута. Эхо от этого звука распространилось шире, звучало дольше. Вернее, ему показалось, будто его с размаху ударили в грудь, и он стал прислушиваться с недовольным, хмурым лицом; в общем, чувство, охватившее его в первую минуту, хоть и не было тревогой, но весьма походило на тревогу.

Но что показалось ему особенно странным, это тишина, наступившая затем. Тишина какой-то противоестественной плотности, в которой как бы дрожали взбаламученные волны.

Поднялся он не сразу. Сначала налил в стакан вина, выпил его залпом, зажал в зубах новую сигарету, встал, недоверчиво оглядываясь, шагнул к двери, но, прежде чем открыть ее, снова прислушался.

В коридоре он повернул выключатель, и три пыльные лампочки вспыхнули под потолком, подчеркнув длину коридора и осветив лишь пустоту и безмолвие.

– Николь! – произнес он вполголоса.

Теперь он уже знал, что слышал выстрел. Он, правда, пытался убедить себя, что, возможно, стреляли на улице, но сам в это не верил.

Он не очень испугался. Шел он медленно, по обыкновению ссутулясь, переваливаясь на ходу, как медведь, за что упрекала Лурса кузина Рожиссар, уверявшая, что он нарочно так ходит, желая поинтересничать. Впрочем, чего только она о нем не говорила!

Он добрался до каменной белой лестницы с металлическими перилами и, перегнувшись, оглядел пустую прихожую.

– Николь!

Хотя позвал он негромко, голос его разнесся эхом по всему дому.

Возможно, он ограничился бы тем, что прошел бы по коридору и снова заперся бы в своем мирном и жарко натопленном кабинете.

Но вдруг ему почудилось, что над его головой раздались поспешные шаги, хотя в этой половине верхнего этажа сейчас никто не жил, а раньше, когда у Лурса были еще дворник, шофер, садовник и горничные, мансарду занимала прислуга.

Спальня Николь помещалась в самом конце левого крыла дома, и отец направился туда по длинному коридору, совсем такому же, как тот, что вел в его кабинет, с той лишь разницей, что здесь из трех лампочек горели всего две. Он остановился перед дверьми спальни, бегло отметив про себя, что в щелку пробился луч света и тут же погас.

– Николь! – снова позвал он.

И постучал в дверь.

– Что случилось? – спросила дочь.

Он готов был поклясться, что голос доносится не из кровати, которая, по его расчетам, находилась много левее, – по крайней мере, так было в тот раз, когда, года два назад, Лурса случайно забрел в спальню дочери.

– Откройте! – сказал он только.

– Сию минуту…

Минута, однако, длилась довольно долго, за дверью кто-то суетился, стараясь не стукнуть и не зашуметь.

В дальнем конце коридора находилась винтовая лестница, которой пользовались все обитатели дома, хотя считалась она лестницей для прислуги.

Лурса все еще ждал, когда внезапно скрипнула ступенька винтовой лестницы. Тут уж сомнений быть не могло. И когда он обернулся со всей отпущенной ему природой ловкостью, ему показалось, нет, не показалось, он отчетливо увидел, как кто-то скользнул по ступенькам, скорее мужчина, чем женщина; он мог бы даже поклясться, что это был молодой человек в бежевом плаще.

Дверь открылась, Николь оглядела отца с обычным своим спокойствием, где не было места ни любопытству, ни любви, с тем спокойствием, которое порождается лишь глубочайшим равнодушием.

– Что вам надо?

Лампа под потолком и ночник горели, кровать была смята, но Лурса решил, что простыни разбросаны с умыслом. Николь была в халатике, но в чулках.

– Вы ничего не слышали? – спросил он, снова бросив взгляд на винтовую лестницу.

Она сочла нужным объяснить ему:

– Я спала.

– В доме кто-то есть.

– Вот как?

Одежда Николь валялась на коврике.

– Мне показалось, что кто-то стрелял…

Лурса направился в дальний конец коридора. Он не испытывал страха. Не волновался. Еще немного, и он, презрительно пожав плечами, возвратился бы к себе в кабинет. Но если действительно стреляли, если он действительно видел молодого человека, промелькнувшего на лестнице, пожалуй, лучше пойти посмотреть.

Самое удивительное было то, что Николь не сразу последовала за отцом. Она замешкалась в спальне, и, когда он, почувствовав за спиной ее присутствие, оглянулся, Николь уже была без чулок.

Ему это было все равно. Николь могла делать все, что ей заблагорассудится. Все эти подробности он отмечал про себя просто так, бессознательно.

– Я уверен, что по лестнице только что спустился какой-то человек. Раз дверь внизу не хлопнула, значит он укрылся где-нибудь в темноте.

– Интересно, чем здесь может поживиться вор. Разве что старыми книгами…

Николь была выше отца, такая же ширококостная, даже, пожалуй, полная, ее густые белокурые волосы отдавали рыжиной, а желтые, как часто бывает у рыжих, глаза казались особенно светлыми.

Она шла за отцом без всякой охоты, но и без страха, такая же хмурая, как и ее родитель.

– Я ничего больше не слышу, – сказал Лурса.

Взглянув на Николь, он подумал, что, может быть, молодой человек как раз приходил к дочери, и снова чуть было не повернул к себе в кабинет.

Но, случайно подняв голову к лестничной клетке, он заметил наверху расплывчатое пятно света.

– На третьем этаже горит лампочка.

– А может быть, это Фина?

Он бросил на дочь тяжелый презрительный взгляд. Что делать Фине в полночь в этой части дома, куда складывали всякую рухлядь? К тому же Фина отчаянная трусиха; когда Лурса уезжал из дому, она заявляла, что будет ночевать в комнате Николь, и действительно перетаскивала туда свою раскладушку.

Он неторопливо поднимался со ступеньки на ступеньку, догадываясь, что это их ночное путешествие неприятно дочери. Впервые за долгие годы он отступил от своего обычного, жестко ограниченного маршрута.

Сейчас он словно проникал в неведомый ему мир и усиленно принюхивался, потому что чем выше он поднимался, тем явственнее становился запах пороха.

Коридор на третьем этаже был совсем узкий. В незапамятные времена, лет тридцать тому назад, в коридоре второго этажа сменили ковры и старый ковер расстелили здесь. Вдоль стен шли полки, плотно забитые книгами без переплетов, журналами, сборниками, разрозненными комплектами газет.

Николь все так же невозмутимо шла за отцом.

– Вы же видите, здесь никого нет!

Она не прибавила: «Вы выпили лишнего». Но невысказанный упрек явно читался в ее глазах.

– Кто-то ведь зажег здесь свет! – возразил он, указывая на горящую электрическую лампочку.

И, нагнувшись, добавил:

– И бросил незатушенную сигарету!

Сигарета, которую он подобрал с пола, уже прожгла красноватый ковер, и в дырку виднелись нитки основы.

Он шумно вздохнул, потому что подъем дался ему нелегко, нерешительно шагнул вперед, все еще прикидывая в уме, не разумнее ли вернуться к себе в кабинет.

С третьим этажом у него были связаны воспоминания детства – тогда все три комнаты, расположенные по левой стороне коридора, занимала прислуга. В первой с края жила Ева, горничная, предмет его тайных воздыханий, которую он как-то вечером застал с шофером в весьма недвусмысленной и надолго запомнившейся ему позе.

Заднюю комнату занимал Эзеб, садовник, и к нему Лурса мальчишкой ходил мастерить силки для воробьев.

Ему показалось, что дверь в эту комнату неплотно прикрыта. Он прошел вперед, дочь на этот раз осталась стоять на месте, и толкнул дверь без особого любопытства, просто чтобы посмотреть, что сталось с жильем Эзеба.

Стоявший здесь запах не оставлял никаких сомнений, к тому же ему почудилось в глубине комнаты какое-то легкое движение, вернее, какой-то трепет жизни.

Лурса поискал выключатель, так как уже забыл, с какой стороны он расположен. При свете лампочки он увидел пару устремленных на него глаз.

Он не шелохнулся. Просто не мог. Было что-то необычное во всем этом происшествии, в этих глазах.

Этими глазами смотрел на него человек, лежавший на постели. Плед прикрывал его лишь до пояса. Одна нога в пухлой повязке, возможно даже с шиной – такие шины накладывают при переломах, – свисала с кровати.

Впрочем, всего этого Лурса почти не заметил. Единственное, что имело значение, – это глаза незнакомца, смотревшего на Лурса в его собственном доме, под его кровом, с невысказанным мучительным вопросом.

На постели лежал мужчина; лицо, коротко подстриженные бобриком густые волосы – все было явно мужским, а вот глаза, глаза были совсем детские, огромные, испуганные, и Лурса показалось даже, что в них застыли слезы.

Ноздри вздрогнули, губы шевельнулись. Лицо исказила еле заметная гримаса вроде той, что предшествует крику или плачу.

Звук… Человеческий звук… Не то бульканье, не то первый хриплый зов новорожденного…

И сразу же тело опало, застыло в неподвижности, и произошло это так внезапно, что Лурса на мгновение затаил дыхание.

Когда наконец он пришел в себя, ему хватило сил лишь провести ладонью по волосам и сказать, причем он услышал свой голос будто со стороны:

– Да он, очевидно, умер…

Лурса повернулся к Николь, которая стояла чуть поодаль, в коридоре, в лазоревых домашних туфлях на босу ногу. Он повторил:

– Умер.

И тут же озадаченно спросил:

– А кто он?

Нет, Лурса не был пьян. Да он никогда и не бывал пьян. По мере того как день близился к вечеру, поступь его становилась вся тяжелее, голова, особенно голова, тоже тяжелела, мысли лениво цеплялись одна за другую, и случалось, он произносил вполголоса какие-то слова – слова, которых не мог понять никто из посторонних и которые были единственными внешними проявлениями его внутренней жизни.

Николь смотрела на отца с ошеломленным видом, будто самым необычным за сегодняшний вечер был не выстрел, не зажженная лампочка, не человек, умерший в этой комнате, а сам Лурса, как всегда, невозмутимо спокойный и грузный.

Кассирша в кинотеатре наконец закрыла свою стеклянную кассу, где сидеть зимой было подлинной мукой, хотя она приносила с собой из дома грелки. Парочки на минуту появлялись в полосе света и сразу исчезали в сыром мраке. Скоро во всех кварталах откроются и тут же захлопнутся двери, в уличной тишине гулко разнесется:

– До завтра…

– Покойной ночи…

В префектуре уже разносят оранжад – первый сигнал гостям, что пора расходиться.

– Алло! Рожиссар?

Прокурор, стоя в ночной рубашке – он так и не мог привыкнуть спать в пижаме, – нахмурился и покосился на жену, поднявшую от книги глаза.

– Что вы говорите?.. Как, как?

Лурса вернулся к себе в кабинет. Николь, все еще в халате, стояла у порога. Фина – она же Карла – не подавала признаков жизни; если даже она проснулась, то, наверное, забилась от страха под одеяло и жадно ловит все шумы в доме.