Три комнаты на Манхэттене
Лурса повесил телефонную трубку, ему захотелось выпить, но бутылка оказалась пустой. Дневной запас уже иссяк. Придется спускаться в погреб, где до сих пор так и не собрались провести электричество.
– Думаю, что вас будут допрашивать, – обратился он к дочери. – Поэтому советую хорошенько собраться с мыслями. Может быть, вы все-таки оденетесь?
Николь жестко взглянула на отца. Впрочем, это не имело никакого значения, раз они все равно не любили друг друга и с молчаливого согласия уже давно ограничили свои отношения только встречами в столовой. Да и то скорее по привычке, потому что даже за едой они по большей части молчали.
– Если вы знаете этого человека, по-моему, разумнее сразу в этом признаться. А что касается того, который прошел…
Николь повторила:
– Я ничего не знаю.
– Как вам угодно. Будут допрашивать также Фину и, безусловно, горничную, которую вы рассчитали…
Он не глядел на дочь, но ему почудилось, будто эти слова произвели на нее впечатление.
– Они скоро придут, – заключил он, вставая и направляясь к двери.
Впрочем, не так-то уж скоро! Конечно, Рожиссар явится не один, он непременно вызовет секретаря суда, комиссара полиции или жандармов. В курительной комнате в стенном шкафу стояли ликеры и винный спирт, но Лурса к ним никогда не притрагивался, он направился в погреб; свечу он с трудом отыскал в кухне, потому что, за исключением облюбованного им уголка, был словно чужой в собственном доме.
Раньше в этой кухне, еще во времена Евы…
Он взял бутылку там, где и обычно, – на полках, тяжело отдуваясь, поднялся из погреба, сделал передышку на первом этаже и из любопытства решил проверить дверь черного хода, выходившую в тупик Таннер.
Дверь не была заперта на ключ. Он открыл ее – с улицы на него неприятно пахнуло холодом и вонью помоек, – снова закрыл дверь и побрел в свой кабинет.
Николь здесь уже не было. Должно быть, пошла одеваться. С улицы донесся шум; приоткрыв ставни, Лурса заметил полицейского на мотоцикле, которого, очевидно, прислал Рожиссар и который теперь ждал прокурора на обочине тротуара возле дома.
Лурса аккуратно содрал воск с пробки, откупорил бутылку, думая о том мертвеце, о том человеке наверху, которому выстрелили прямо в грудь, почти в упор, думал он также о стрелявшем: по-видимому, тот не отличался особенным хладнокровием, ибо пуля не пробила сердца, а попала много выше, почти в шею. Очевидно, поэтому раненый и не крикнул, а издал какое-то урчание. Он умер от потери крови там, наверху, и одна нога у него свисала с постели.
Был он высокого роста, почти гигант, и оттого, что он лежал неподвижно, вытянувшись, он казался особенно огромным. Стоя, он был, должно быть, на голову выше Лурса, и черты лица у него были грубые, в них проглядывало что-то бессознательно зверское, как это бывает порой у крестьян могучего телосложения.
Как удивился бы Лурса, если бы заметил, что, выпив полстакана бургундского, произнес вслух:
– Странно все-таки!
Сверху донесся какой-то шорох. Карла ворочалась на своей постели, но поднять ее удастся только силой.
В «Отель де Пари» трое коммивояжеров сели играть в белот с хозяином, время от времени поглядывавшим на часы. Пивные уже закрывались. В префектуре привратник собственноручно запер тяжелые двери, и последняя машина отъехала от подъезда.
Дождь лил все так же упорно, только падал он теперь косыми струями, потому что поднялся северо-восточный ветер и там, далеко в море, должно быть, разыгрался шторм.
Поставив локти на письменный стол, Лурса скреб пальцами голову, осыпал пеплом отвороты куртки, потом обвел комнату взглядом своих водянистых глаз, тяжело с присвистом вздохнул и пробормотал:
– Они от этого прямо с ума сойдут.
«Они» – это в первую очередь, конечно, Рожиссар или, скорее, Лоранс, его супруга, которую страстно интересуют проблемы добра и зла, все, что делается, и все, что, по ее мнению, следовало бы делать; а затем уже прочие, например судейские в полном составе, которые обычно не знали, как себя вести, когда Лурса случалось выступать защитником; в общем, все они – судьи, его коллеги адвокаты и еще такие типы, как Доссен, его зять Доссен – владелец завода сельскохозяйственных машин, который трется среди политических деятелей и метит на должность генерального советника; как его жена Марта, вечно больная, вечно скорбящая, вечно одетая в какие-то разлетающиеся хламиды, – и хотя доводится она родной сестрой Лурса, они не видятся годами; вся улица, все солидные люди, по-настоящему состоятельные или прикидывающиеся таковыми, коммерсанты и рестораторы, члены различных комитетов, равно как и члены фешенебельного клуба, все сливки общества и все его подонки.
Хочешь не хочешь – придется начать расследование!
Потому что незнакомца убили на постели в его доме…
А он, Лурса, в сущности их родич, родич тех, с которыми считаются, которые достигли известного положения, родич по узам крови или по узам брака, внук бывшего мэра, чьим именем названа одна из улиц города и чей бюст водружен в одном из городских скверов!
Он осушил стакан и сразу налил еще вина, но выпить не успел, так как к дому шумно подкатили машины, две или даже больше; Фина по-прежнему не желает вылезать из постели, Николь ни за что не спустится, и придется самому идти вниз, возиться с непривычными засовами, пока там, на улице, хлопают дверцы автомобилей.
II
Когда Лурса открыл глаза, было уже одиннадцать, но он еще не знал этого, так как ему лень было протянуть руку и вынуть из жилетного кармана часы. В комнате из-за закрытых ставен стоял полумрак, как в подвале, и только в ставнях ярко светились две маленькие круглые дырочки.
На эти два блестящих глазка Лурса обычно глядел с сосредоточенным вниманием, как, пожалуй, ни на что больше во всем свете, – с таким сосредоточенным вниманием часами могут рассматривать какой-нибудь пустяк дети – ведь по этим глазка́м он должен был угадать, какая сегодня погода. Отнюдь не будучи суеверным, Лурса создал свою собственную систему примет: так, в те дни, когда он правильно угадывал, какая на дворе погода, все шло благополучно.
Солнце! – решил он. Потом грузно повернулся на бок и нажал кнопку звонка, который заверещал под сводами похожей на склеп кухни, где царила их Фина. Как раз сейчас она наливала стакан вина полицейскому, без церемоний усевшемуся за стол.
– Что это? – осведомился полицейский.
И Фина равнодушно ответила:
– Да так, ничего.
Лежа с открытыми глазами, Лурса ждал, прислушиваясь к тому, что творится в доме, но звуки доходили сюда расплывчатые, приглушенные расстоянием и поэтому непонятные. Он позвонил еще раз. Полицейский взглянул на Фину, а та в ответ пожала плечами:
– Чтоб он сдох!
Она сняла кофеварку, стоявшую на краю плиты, сердито тряхнула ее, наполнила кофейник, схватила со стола засиженную мухами сахарницу. Поднявшись наверх, она не дала себе труда ни постучать в дверь кабинета, ни пожелать хозяину доброго утра. Просто грохнула поднос на стул, служивший ночным столиком, затем подошла к окну и открыла ставни.
Лурса понял, что проиграл. Небо было серо-зеленое, цвета ртути. Правда, через мгновение оно вроде просветлело, но тут же снова нахмурилось, его заволокли дождевые тучи, дышавшие холодом.
– Кто там внизу?
Каждое утро, просыпаясь, Лурса переживал малоприятный час, но он уже свыкся и разработал целую серию приемов, чтобы хоть отчасти смягчить утренние муки. Главное – не торопиться вставать и двигаться, потому что голова после сна какая-то пустая и в желудке начинаются спазмы. Надо подождать, пока Карла разожжет огонь, что она и проделывала, грубо хватая уголь и спички, словно срывала на них злость.
– Людей полно и внизу, и наверху! – ответила она, бросая на кровать хозяйскую рубашку.
– А где мадемуазель?
– Заперлась с одним из этих господ и сидит целый час в большой гостиной.
Злобный нрав Карлы уже не казался ему таким забавным, как в былые времена, он уже успел к нему привыкнуть. Николь было всего два года, когда Фину взяли в дом смотреть за девочкой, и внезапно в один прекрасный день она возненавидела всех на свете, а в особенности самого Лурса.
Впрочем, адвоката это мало заботило. Он вообще не замечал, что делается в доме, и все же ему случалось, открыв по ошибке дверь, застать их Карлу, которая, стоя на коленях, старалась отогреть в руках или у тощей своей груди босые ноги Николь, что не мешало ей злиться на свою молодую хозяйку иногда по несколько недель кряду по каким-то своим таинственным причинам!
После чашки кофе наступила очередь минеральной воды, он прополаскивал ею горло, потом выпивал целую бутылку. Только после всех этих процедур можно было вставать. Но окончательно он начинал чувствовать себя человеком часом позднее, выпив два-три стакана вина.
– Прокурор тоже приехал?
– Я его не знаю!
Лурса редко пользовался ванной комнатой, находившейся в противоположном конце дома, напротив его бывшей спальни. Ему вполне хватало тазика в стенном шкафу, стакана с зубной щеткой и гребенки. Он одевался в присутствии Фины, присевшей на корточки возле печурки, печурка у нее капризничала и никогда не загоралась сразу.
– А как себя чувствует мадемуазель?
И Фина, скорчившись у печурки, ответила ему, словно укусила своими острыми, как у грызуна, зубами:
– А как она, по-вашему, должна себя чувствовать?
Вчера все получилось довольно забавно. Рожиссар, очень высокий и очень тощий субъект, так же как и его жена, – недаром в городе их прозвали Жердями! – с озабоченным видом пожал кузену руку и, недовольно нахмурившись, спросил:
– Что это вы такое нарассказали по телефону?
Чувствовалось, что он ничуть не удивится, если адвокат фыркнет ему в лицо и крикнет:
– А вы и поверили?
Но не тут-то было! На кровати действительно лежал труп, и прокурор готов был поклясться, что Лурса демонстрирует его с гордостью, чуть ли не с радостной улыбкой на лице.
– Вот! – заявил он. – Не знаю ни кто он, ни как он сюда попал, ни что с ним случилось. Думаю, это уж по вашей части, не так ли?
Секретарь то и дело кашлял, и Лурса, не удержавшись, взглянул на него сначала нетерпеливо, а потом с нескрываемой злобой, до того его раздражало это назойливое покашливание. Приехал также комиссар – не то Бине, не то Визе, коротышка с выпученными рыбьими глазами, с поредевшей шевелюрой; этот с каким-то маниакальным упорством вставлял кстати и некстати «извините». Без всякого злого умысла он все время попадался вам под ноги, и скоро Лурса не мог без отвращения видеть ни самого Бине, ни его ратиновое пальто шоколадного цвета.
– Николь дома? – осведомился Рожиссар, который, пожалуй, впервые в жизни испытывал столь неприятное ощущение.
– Одевается. Сейчас придет.
– Она знает?
– Она была со мной, когда я открыл дверь.
Очевидно, Лурса выпил много, даже чуть больше, чем обычно, и язык у него слегка заплетался. Это было неприятно, особенно перед секретарем, перед комиссаром, перед товарищем прокурора, который только что прибыл вместе с начальником полиции.
– Никто в доме этого человека не знает?
Все-таки Николь молодец. Уже вышла к посетителям, да еще как вышла! Лурса удивился – настоящая светская дама. Казалось, она просто появилась в салоне, где ее ждут гости, и протянула прокурору руку.
– Здравствуйте, кузен…
И, повернувшись к остальным, проговорила, ожидая, когда их ей представят:
– Господа…
Это было подлинное откровение, отец впервые видел дочь такой.
– А что, если мы отсюда уйдем? – предложил Рожиссар Жердь. На его нервы начинал действовать этот труп с открытыми глазами. – Может быть, комиссар, вы воспользуетесь случаем и осмотрите комнату?
Перешли в столовую, так как уже много лет хозяева не пользовались гостиной нижнего этажа.
– Разрешите, Лурса, побеседовать с Николь?
– Пожалуйста. Если я вам понадоблюсь, я буду у себя в кабинете.
Через полчаса к нему в кабинет пришел Рожиссар, на сей раз один.
– Николь твердит, что ничего не знает. Вообще малоприятная история, Лурса. Я велел отвезти тело в морг. Не стоит начинать расследование ночью. Придется оставить здесь в доме человека…
Пусть оставляет, если хочет! Взгляд адвоката был еще более мутным, чем обычно, а на письменном столе стояла пустая бутылка.
– Вы действительно не имеете ни малейшего представления о том, что произошло?
– Ни малейшего!
Произнес он эти слова таким тоном, который при желании можно было счесть за угрозу. А может, он просто насмехался над своим кузеном.
Положение было особенно щекотливым потому, что Гектор Лурса, даже пьяница и нелюдим, каким он стал с годами, все еще принадлежал к хорошему обществу Мулэна.
Конечно, он не посещал салонов, но ни с кем не был в ссоре, и при случайных встречах на улице или в суде ему пожимали руку.
А если он пил, то пил в одиночестве, в своей норе, и правил приличия не нарушал.
В чем же можно было его упрекнуть? Напротив, еще приходилось его жалеть, сокрушенно вздыхать: «Какая досада! Безусловно, самый одаренный человек в городе!»
Это было истинной правдой, хотя вспоминали об этом лишь в тех редких случаях, когда Лурса соглашался выступить защитником в суде.
Прежде за ним ничего такого не замечали до тех самых пор, когда восемнадцать лет назад перед Рождеством его жена вдруг навсегда покинула дом, оставив на руках мужа двухлетнюю крошку Николь. Передавая друг другу эту историю, люди невольно улыбались. В течение долгих недель дверь его дома была на запоре. Более или менее близкие родичи Лурса, такие как Рожиссар, выговаривали ему:
– Нельзя так раскисать, дорогой мой. Нельзя же в самом деле жить вне общества, как больное животное!
Но оказалось – можно, раз он прожил так целых восемнадцать лет! Целых восемнадцать лет, в течение которых он не испытывал нужды в человеческом обществе; ему не требовались ни друзья, ни любовницы, ни даже слуги, так как Фина, которую он нанял, не занималась ничем, кроме Николь.
А он ею не занимался. Он просто не замечал дочь, и не замечал с умыслом. Не то чтобы он ее ненавидел, ведь не может в самом деле девочка отвечать за чужие грехи, но, сопоставив кое-какие факты, Лурса даже стал подозревать, что Николь не его дочь, а дочь помощника тогдашнего префекта.
Эта драма без драмы взбудоражила все умы. Главным образом потому, что произошло все это совершенно неожиданно, потому, что бегству жены Лурса не предшествовали сплетни, потому, что никто так и не узнал, что было потом.
Звали ее Женевьева. И она принадлежала к одному из десяти лучших семейств города. Была она хорошенькая, хрупкая. Когда она вышла за Лурса, все считали, что это брак по любви.
Ни сплетен в течение трех лет после свадьбы, ни компрометирующих слухов. И вот в один прекрасный день стало известно, что Женевьева укатила, не сказав никому ни слова, с Бернаром, что она уже давно, чуть ли не с первых дней замужества, была его любовницей, иные уверяли даже, что и до замужества тоже.
И с тех пор о беглецах не было ни слуху ни духу. Ничего, совсем ничего! Лишь один-единственный раз родители Женевьевы получили открытку из Египта, а на открытке стояла только ее подпись.
Чувствуя во рту вязкую горечь, он прошел по коридору, добрался до лестницы и увидел с площадки, что на нижней ступеньке сидят какие-то два человека в шляпах. С минуту он глядел на них тяжелым и рассеянным взглядом, который с трудом можно было вынести, взгляд этот появился в последние годы, и в нем ничего нельзя было прочесть, – потом поднялся на третий этаж, откуда доносился шум голосов и шаги.
Комиссар Бине, пятившийся задом, натолкнулся на Лурса, перепугался и завел свои бесконечные «извините». Тут было еще три человека, один из них фотограф с чудовищно огромным аппаратом, и все работали так, как привыкли работать: кто с трубкой, кто с сигаретой в зубах, что-то вымеряли, что-то искали, передвигали мебель в комнате, где был обнаружен труп.
– Прокурор не приехал? – спросил Лурса, поглядев с минуту на эту возню.
– Не думаю, что он вообще приедет: здесь следователь.
– А кто именно?
– Дюкуп. По-моему, он внизу ведет допрос. Извините, пожалуйста…
– За что извинить? – довольно миролюбиво осведомился Лурса.
– За… за весь этот беспорядок…
Пожав плечами, Лурса уже вышел прочь. Пора было спуститься в погреб за дневной порцией вина.
Нынче утром дом был холодный, шумный, по нему гуляли непривычные сквозняки, раздавались странные для уха звуки. На каждом шагу он наталкивался на незнакомых людей, спускавшихся или подымавшихся по лестнице. Иногда звонили у входной двери, и кто-нибудь из полицейских шел открывать.
Должно быть, прислуга соседей, вместо того чтобы заниматься своим делом, торчит на пороге или выглядывает в окна. А Лурса тем временем сходил в погреб и, отдуваясь, поднялся наверх с тремя бутылками, равнодушно обходя полицейских.
В ту минуту, когда он проходил мимо большой гостиной, открылась дверь. Оттуда вышла Николь, очень высокая, очень прямая, с наигранно невозмутимым выражением лица, и инстинктивно остановилась, заметив отца. Позади вырисовывался силуэт Дюкупа в новенькой паре, с подвитыми волосами, с крысиной болезненной мордочкой и с иронической улыбкой на губах, которую он усвоил на все случаи жизни, главным образом потому, что считал ее неотразимой.
Одну бутылку Лурса держал в левой руке, две другие – в правой, и, хотя Дюкуп уставился на него, он не испытал ни малейшего смущения. Николь тоже посмотрела на эти злосчастные бутылки. Ей, очевидно, хотелось что-то сказать, но она подавила это желание и, тяжело вздохнув, прошла мимо.
– Дорогой мэтр… – начал Дюкуп.
Ему было лет тридцать. Его выдвигали. И всегда будут выдвигать, ибо он делал все для этого необходимое. И женился он на косоглазой, зато вошел через нее в местное высшее общество.
– Поскольку мне сказали, что вы еще спите, я счел своим долгом вас не беспокоить…
Лурса вошел в гостиную и поставил бутылки на стол; стол этот, очевидно, принесли из другой комнаты, потому что раньше его здесь не было. Гостиная была пустая, огромная. Натертый паркет покрывала густая пыль, позолоченные стулья – единственная здесь мебель – стояли вдоль стен, словно сейчас должен начаться бал. Ставни открыли только на одном окне, а на трех других они были заперты, и, так как гостиную давно не топили, Дюкуп не решился снять пальто с хлястиком. Секретарь, сидевший над бумагами, поднялся при виде Лурса. И при каждом шаге, даже при слабом дуновении ветерка, позвякивала люстра, огромная люстра с хрустальными подвесками, издававшими мелодическое треньканье.
– По совету господина прокурора первой мы допросили вашу дочь.
Нет, Лурса решительно не улыбалось сидеть здесь, в этой гостиной, чересчур большой, чересчур холодной и чересчур пустой. Он оглядел комнату; казалось, он ищет укромный уголок, куда можно забиться, а возможно, просто стакан, чтобы выпить вина.
– Пойдемте в мой кабинет! – буркнул он, собрав свои бутылки.
Секретарь не знал, идти ли ему за ними. Дюкуп тоже не мог решить этого вопроса. Поэтому Лурса сам сказал секретарю:
– Когда вы понадобитесь, вас позовут.
Он все еще не зажег сигарету, хотя уже давно держал ее в зубах, и теперь кончик ее совсем размок. Он поднялся по лестнице. Дюкуп шел за ним следом. Лягнув дверь ногой, Лурса захлопнул ее, и тут, в своей норе, снова стал наконец самим собой, снова начал фыркать, сморкаться, взял из стенного шкафчика стакан, налил себе вина и, поглядев на следователя, спросил, держа бутылку в руке:
– Угодно?
– Так рано не пью… Спасибо… У меня с вашей дочерью была длинная беседа, мы говорили почти два часа. Мне удалось ее убедить, что молчание пойдет ей же во вред.
Лурса, покружив по комнате, как кабан в логове, нашел наконец удобную позицию – сел в потертое кожаное кресло так, чтобы можно было, не сходя с места, помешать кочергой в печурке или налить себе стакан вина.
– Вряд ли стоит вам говорить, дорогой мэтр, что, когда сегодня утром прокурор возложил на меня эту тяжелую миссию…
Трудно же приходилось ему с Лурса; во-первых, Лурса не слушал, а во-вторых, в глазах его ясно читалось: «Болван!»
– Только уступая его настойчивым просьбам, я согласился…
– Сигарету?
– Благодарю вас! Согласитесь сами, должен же был кто-то в доме знать, откуда взялся этот человек. Исходя из этих соображений, мне оставалось одно – выбрать между…
– Послушайте-ка, Дюкуп, расскажите мне сразу, что говорила вам моя дочь.
– К этому я и веду! Признаюсь, мне стоило немалого труда ее убедить; но пусть даже она повиновалась самым благородным чувствам, в данном случае в ней говорило желание выгородить своих друзей…
– Вы мне надоели, Дюкуп!
Лурса сказал не «надоели», а прибег к гораздо более грубому выражению и еще глубже ушел в кресло, чувствуя, как тепло алкоголя и печурки приятно расходится по всем жилкам его тела.
– Сейчас вам станут понятны мои затруднения… Все мы, так уж устроен человек, охотно принимаем на веру видимость, все то чисто внешнее, что нас окружает, и нам трудно вообразить себе, что под этой вполне мирной оболочкой существует своя, так сказать, подспудная жизнь, и она-то…
Лурса высморкался, цинично издав носом трубный звук, показывая этим, что хватит с него рассуждений, и Дюкуп застыл в позе оскорбленного достоинства.
– Как вам угодно! Но только да будет вам известно, мадемуазель Николь иной раз вечерами уходила со своими друзьями. Или принимала их у себя, здесь…
Он ждал, как отнесется отец к этому разоблачению, но Лурса даже бровью не повел, казалось, он в восторге от этой вести.
– У себя в спальне? – спросил он.
– На третьем этаже. Там есть комната, скорее кладовка, так вот они окрестили ее «Хлам-баром», если не ошибаюсь…
Зазвонил телефон. Лурса поступил точно так же, как их Карла нынче утром: он просто не взял трубку и решился снять ее, лишь когда от звона заломило в ушах.
– Кто говорит? А, это вы, Рожиссар? Да! Он у меня в кабинете. Нет! Ничего еще не знаю. Он только что начал… Хорошо! Передаю ему трубку.
И Дюкуп с вежливым трепетом взял трубку:
– Да, господин прокурор… Да, да, господин прокурор. Значит, вы хотите… Хорошо, господин прокурор.
Косой взгляд в сторону Лурса.
– Да, он здесь… Простите? Будет исполнено, господин прокурор… Я сообщил ему, что компания молодых людей имела обыкновение собираться или в городе, в баре, что у рынка, или здесь… Да, да, на третьем этаже… Нет! Не в той комнате, а в соседней. Две недели назад в их компанию попал новичок… Шутки ради они его напоили… А потом, так сказать, в качестве испытания поручили ему угнать машину и отвезти всю компанию в кабачок, расположенный в двенадцати километрах от Мулэна… Да, разумеется, я записал имена… Да, да! Я об этом сразу подумал… Машина принадлежит помощнику мэра, и в то утро ее нашли с помятым крылом, а пятна крови были на… Хорошо! Как, как?.. Простите, господин прокурор. Сейчас возьму бумажку, где записаны имена…
Какое иное чувство, кроме желания взбесить следователя, могло заставить Лурса подняться с кресла и начать кружить по кабинету? И хотя Дюкуп бросал на него нетерпеливые, чуть ли не умоляющие взгляды, Лурса топтался вокруг него и громко сопел.
– Сейчас, господин прокурор… Первый – Эдмон Доссен… Да, сын Шарля Доссена… Пока точно не знаю. Пока еще трудно установить роль каждого участника… Затем Жюль Дайа, сын колбасника с улицы Алье… Правильно! Я собираюсь туда зайти… Просто записал имена, среди прочих есть также один банковский служащий… Его отец – кассир в Кредитном банке, где работает также и сын, фамилия – Детриво… Алло, алло! Да, господин прокурор… Потом некий Люска… И наконец, новичок Эмиль Маню, его мать вдова и дает уроки музыки… На обратном пути Маню был в высшей степени возбужден… Они заметили на дороге силуэт высокого человека с поднятой рукой… Резкий толчок. Тогда молодые люди остановили машину и увидели раненого человека… Да, господин прокурор, мадемуазель Николь была с ними… Должно быть, они совсем растерялись, что и понятно! Кажется, тот тип им грозил, и мадемуазель Николь предложила отвезти раненого к ней… Ну да, господин Лурса ничего не знал. Нет, кухарка узнала об этом на следующий день. Безусловно!.. Сейчас ее допрошу… За доктором Матре ходил Эдмон Доссен… У раненого оказался перелом ноги, сантиметров на десять сорвало с костей мясо… Да, он по-прежнему здесь.
«Он» тем временем спокойно наливал себе вино. Ибо, совершенно очевидно, речь шла о Лурса!
– Алло… Что, что? Простите, рядом шумят… Я ее спрашивал… После того они собирались несколько раз, да, да… Она уверяет, что у раненого оказался несносный характер, он их совсем замучил своими требованиями…
Лурса улыбнулся с таким видом, будто его до крайности позабавило известие, что в течение двух недель под его кровом, без его ведома, находился какой-то раненый, да к тому же еще больного посещал доктор Матре (его соученик по лицею), и что здесь происходили сборища молодых людей, из коих он знал только одного Доссена, сына своей родной сестры, этой Зануды, как он величал ее про себя.