Неужели они не поняли, что когда Люска бросился на пол, то причиной тому была усталость, страстное желание покоя? И если он заплакал, то потому, что почувствовал облегчение. Потому что теперь он уже мог не быть наедине с самим собой, со всей этой грязной правдой, которую знал только он и которая приобретет иное качество, качество драмы, подлинной драмы, такой, какой представляют ее себе люди.
Покончено раз и навсегда с болезненным гнетом, с этим ежеминутным унижением, а главное – покончено со страхом!
Знал ли он хоть то, почему убил? Это уже не имело никакого значения! Все переиначат. Переведут на пристойный язык.
Будут говорить о ревности… О загубленной любви… О ненависти к сопернику, который отбил у него Николь, хотя сам он и заикнуться не смел о своей любви…
Все это станет правдой! Почти прекрасной!
А ведь до этой минуты Люска, оставаясь один и медленно перебирая свои воспоминания, испытывал лишь болезненную зависть бедного юноши, зависть Эфраима Люска, даже не зависть бедного к богатому, к Доссену, которому он добровольно согласился служить, а зависть к такому же, как он, к тому, кого он сам ввел в их круг, к тому, кто продавал книги в магазине напротив и кто перешел ему дорогу, не заметив этого…
– Все то же самое! – вздохнул Лурса.
Который час? Он представления не имел. Его поразило зрелище похоронной процессии, двигавшейся по улице. На тротуаре стояли судейские, адвокаты в своих мантиях… А позади катафалка шли люди, одни тоже в торжественном облачении, другие в трауре. И оба лагеря с любопытством переглядывались, как служители двух различных культов.
Дебаты в судейской комнате все еще шли, то и дело звонили по телефону. Красные мантии вихрем носились по коридорам. Хлопали двери. На все обращенные к ним вопросы жандармы пожимали плечами.
Лурса – на усах у него поблескивали лиловатые капли вина – заказал еще стакан. Вдруг кто-то тронул его за локоть:
– Отец, вас зовет председатель…
Догадавшись, что Лурса не расположен идти на зов господина Никэ, Николь с мольбой поглядела на отца:
– Только на минуточку!
Он допил третий стакан и стал шарить в карманах, ища мелочь.
– Заплатите потом, господин Лурса… Ведь вы еще зайдете к нам?..
V
Бедная Карла! Как она старалась придать своей уродливой физиономии чуть ли не заискивающее выражение!
– Месье должен выйти к столу… Месье должен что-нибудь скушать…
Ей удалось даже не огорчиться, хотя на письменном столе открыто стояли две бутылки, весь пол был усеян окурками и в кабинете царила обычная для дурных дней гнетущая атмосфера.
Лурса взглянул на нее, зеленовато-бледный, нелепый:
– Хорошо… Нет… Скажите им, Фина, что я устал…
– Месье Эмиль с матушкой так хотят вас поблагодарить…
– Хорошо… Ладно…
– Значит, я им скажу, что вы сейчас выйдете?..
– Нет… Скажите… Скажите им, что я увижусь с ними как-нибудь на днях.
Николь, ждавшая в столовой, сразу все поняла, взглянув на Карлу. Она с трудом выдавила улыбку и обратилась к госпоже Маню:
– Прошу вас, не обращайте внимания. Отец все это время ужасно много работал… Он не такой, как другие…
Эмиль счел необходимым заявить:
– Он спас мне жизнь!
Потом добавил просто:
– Молодец!
Госпожа Маню, беспокоившаяся лишь об одном – как бы получше держаться за столом, – держалась слишком хорошо, слишком напряженно, слишком торжественно.
– Как мило с вашей стороны, что вы пригласили нас обедать… Хотя я, пожалуй, впервые в жизни так счастлива, но боюсь, что в нашем маленьком домике нам вдвоем с Эмилем в этот вечер было бы грустно…
Ей хотелось плакать, хотя причин для слез словно бы и не было.
– Если бы вы только знали, как я исстрадалась! Когда я подумаю, что мой сын…
– Но все ведь кончено, мама!
На Эмиле был все тот же синий костюм, все тот же галстук в горошек. Карла кружила вокруг стола, щедро накладывала Эмилю кушанья с таким видом, словно хотела сказать: «Ешьте-ка! После всего, что вы натерпелись в тюрьме…»
Временами Николь прислушивалась. Маню заметил это и почти заревновал. Он чувствовал, что она не следит за разговором, что думает она о другом, о том, кого здесь нет.
– Что с вами, Николь?
– Ничего, Эмиль…
Как раз в эту минуту она пыталась припомнить, были ли они с Эмилем до всего случившегося на «ты» или на «вы». Ей казалось, что сегодня произошло что-то ни с чем не сообразное.
– Вы ему сказали, что я уезжаю в Париж?
– Да…
– А что он об этом думает?
– Что это очень хорошо.
– А он разрешит вам приехать ко мне, разрешит нам пожениться, когда я создам себе положение?
Почему он так много говорит, и говорит слишком определенно? Она прислушивалась. Но слышно было лишь завывание ветра в каминной трубе да деликатное постукивание вилки о тарелку, вилки, которую госпожа Маню из утонченности держала кончиками пальцев и из тех же соображений подчеркнуто бесшумно жевала пищу.
– Я думаю, как ему удалось это открыть и главное – заставить того признаться…
Подали телятину. Она оказалась пережаренной. Карла извинилась, но ей пришлось все делать одной, она нынче выставила прочь очередную горничную, которая позволила себе дурно отозваться о мадемуазель.
– Разрешите, я отлучусь на минутку?
