У нее был высокий лоб, глаза китаянки или куклы и большая брошь в виде камеи, пристегнутая к черному шелковому корсажу, под которым не было даже намека на женские формы.
И хоть бы я съедал конфеты, которые она считала себя обязанной приносить по пятницам, – нет, потому что они были облиты цветной глазурью.
– Не надо ей говорить об этом… Я куплю тебе другие… – Так решила матушка.
И на следующий день конфеты съедали два наших жеребца – Кофе и Кальвадос!
Мадемуазель Фольен никогда не приходила с пустыми руками. Это была у нее даже какая-то страсть. Ей всегда представлялось, будто она делает слишком мало, остается в долгу, тогда как я совершенно уверен, что платили мы ей за полный рабочий день никак не больше двух франков, ну и еще кормили обедом и в четыре часа давали чай.
Если она из отцовских старых брюк перекраивала мне штанишки, то захватывала из дому кусок сатина или тафты на подкладку.
– Незачем брать хороший товар из лавки… – говорила она. – У меня остались лоскуты от манто, которое я на прошлой неделе шила мадам Донваль…
Когда мы в то утро поднялись в комнату, тетя Валери сидела наряженная в шелковое платье, словно собралась в гости.
– Ты мне поможешь, Жером? – попросила мадемуазель Фольен.
Надо было подтащить к свету задвинутую в угол швейную машинку, на которой, сколько я себя помнил, никогда не было крышки. Вероятно, отец купил ее, подобно большинству вещей у нас в доме, на какой-нибудь деревенской распродаже.
Мадемуазель Фольен с удовольствием посматривала на керосиновую печь и на яркое красное пламя; она всегда зябла и по утрам бывала пугающе бледной, словно только что поднялась с постели.
– Она страшно малокровна, – вздыхала матушка.
Потом помню тетю сидящей в кресле в выходном платье и в золотой цепочке, стрекотанье швейной машинки, обрезки материи на полу и за решеткой дождя, более редкой и сквозной, чем все последние дни, часы на рыночной площади, показывающие девять.
Свисток местного поезда. Белые клубы пара позади крытого рынка заволакивают серое небо.
Затем провал. Видимо, я заигрался со своими зверюшками. Несколько раз внизу продребезжал колокольчик. Но вздрогнул я, только услышав мужской голос в лавке, и тут же из отверстия в полу, прерывисто дыша, выглянула матушка.
– Там вас спрашивает какой-то господин, тетя Валери… А на кухне еще не прибрано!..
– Пусть подымется.
Матушка торопливо огляделась, проверяя, не валяется ли что-нибудь.
– Вы считаете, можно его принять здесь?
– Раз я сказала!
Мадемуазель Фольен хотела было подняться подобрать свои лоскуты, но тетя ее остановила:
– Останьтесь! Секретов никаких нет…
Шаги на лестнице. Тетя, не меняя положения, все так же повернувшись бюстом к окну, произносит, как на сцене:
– Входите же, месье Ливе…
Очень крупный, полный человек с каштановой бородой и в пальто с меховым воротником. Он казался слишком крупным для нашей маленькой комнаты.
– Подай стул, Жером.
– Жером! – позвала снизу матушка.
– Он не помешает! – крикнула ей тетя Валери. – Присаживайтесь, месье Ливе…
Впервые я почувствовал, что тетя – это сила. Естественно, что появление у нас такого человека, как господин Ливе, в пальто с воротником из выдры и кожаным портфелем под мышкой, вывело из равновесия матушку. Тетя даже не пошевельнулась. Она заполняла все кресло. Выпирала из него. И будто предвещая самую страшную кару, она грозно, как мне показалось, произнесла:
– Так вы нашли способ прижать этих негодяев?
– Видите ли…
Месье Ливе открыл портфель и достал оттуда документы.
Мадемуазель Фольен вскочила, засуетилась:
– Я освобожу стол…
– Не беспокойтесь… Я вам уже говорил, мадам Буэн, что дело это весьма щекотливое и что…
– То есть как щекотливое?.. Не станете же вы утверждать, что с такими жуликами…
– Я имею в виду не их, а закон…
Он явно был смущен. Покашливал. Могу поклясться, что гигант побаивался нашей тети.
– Прежде всего, если бы закон был справедлив, этих проходимцев давно бы упрятали в тюрьму. Сажают и не за такие дела… Подумать только, я взяла эту поганку с улицы!.. Что там с улицы! Вытащи я ее из сточной канавы, она не была бы чище… Девчонка жила с дюжиной братьев и сестер в таком хлеву, в каком не стали бы жить и свиньи! Отец каждый вечер напивался. Я поселила ее у себя, в четырнадцать лет она и читать-то не умела… Послала в монастырскую школу… Но я этим монашкам попомню!.. Кто же, как не они, обучили ее всем этим штучкам…
Месье Ливе, выжидавший паузы, чтобы вставить слово, качал головой, предпочитая делать вид, будто соглашается. Мадемуазель Фольен не смела стучать на машинке и, не желая оставаться без дела, сметывала пройму, набрав в рот булавок, и время от времени кидала испуганные взгляды на тетю.
– Элиза Трике… – начал было месье Ливе.
За столом уже называли эту фамилию, но я не обратил внимания. И в Сен-Никола я никогда не был и даже не знаю, как я тогда представлял себе эту деревню. Теперь-то я там побывал.
Довольно большое село, но фермы лежат разбросанно, и только несколько домов скучилось вокруг церкви с приземистой колокольней.
– Прежде всего, я бы предпочла, чтобы вы не упоминали при мне фамилию Трике… Элизе не следовало ее принимать. Мне не следовало соглашаться… Я не сделала бы большего для собственного ребенка…
– Вы лишили наследства своих племянников… – попытался вставить месье Ливе, все еще державший на коленях портфель.
– Этих проходимцев, еще бы! Все Буэны проходимцы. Еще не успели предать земле моего дорогого усопшего, а они уже привалили всем семейством и стали распоряжаться как у себя дома! Не останови я их, они вынесли бы всю обстановку… И хоть бы один подошел ко мне на кладбище выразить соболезнование… К тому же такие прорвы… Эх, если б знать!.. Был же другой способ не оставить им ничего. Так распорядиться своим имуществом, чтобы иметь пожизненную ренту…
Очень долго, надо признаться, слова «пожизненная рента» оставались для меня загадкой.
– Я хотела им насолить… Подобрала Элизу… Я подобрала бы первую попавшуюся соплячку с улицы… И не будь у Элизы родителей, я бы ее удочерила…
Она взглянула на мадемуазель Фольен, словно ожидая одобрения.
– Вы даже не представляете, какие гадости эти люди мне делали, – продолжала она. – Я говорю о Буэнах, племянниках мужа. С самого начала они не желали признавать во мне родню… Достаточно сказать, что их пащенки подвешивали мне к звонку дохлых кошек… Добро бы только это! Они обмазывали несчастных тварей… надеюсь, догадываетесь чем?.. Я рассчитывала, что с Элизой мне будет не так одиноко в нашем большом доме… Первые годы она не знала, как мне угодить… Такая тихоня, с исповеди возвращается, сложив ручки и потупив глаза… А на самом деле… Верно говорят: в тихом омуте черти водятся… Это у нее в крови сидело, и когда она втюрилась в Трике, так всякий стыд потеряла!.. Одна только я, дура старая, ни о чем не догадывалась… Принимала ее сюсюканье за чистую монету. «Крестненькая» – вот как она меня называла.
