Без права на возвращение
Он попытался переключиться на дальний свет. Снежная вьюга тут же встала белой непроницаемой стеной перед глазами. На какое-то время он даже потерял ориентацию, словно ослеп и поспешил снова переключиться на ближний. Сашка не мог понять, на каком отрезке пути они находятся и насколько далеко это от дома. Потеряв способность определить время и пространство, он снова разволновался и вслух, вполголоса, произнёс:
– Так. Двадцать вёрст по прямой. После поворота ещё километра четыре, потом ещё три- четыре до развилки. И ещё два до дома… Неужели мы ещё не проехали двадцать километров?!
Именно, в этот последний момент он успел выхватить взглядом злополучный поворот и, крутанув резко руль вправо, а затем влево, чтобы уйти от заноса, чудом вписался в дорожный вираж.
Направление ветра сменилось и стало полегче. Теперь снег не бил в лобовое стекло, а лепил сбоку. Вьюга засвистела сквозь зазоры в неплотно прилегающие двери. Этот звук напоминал злобный визг стаи озверевших собак, стремящихся во чтобы-то ни стало ворваться внутрь машины. «Надо завтра не забыть подрегулировать замки и уплотнители поменять».
Внезапно, на долю секунды, погас свет фар и тут же вспыхнул вновь. «Этого ещё не хватало. Скоро должен быть второй поворот». Через пару сотен метров ситуация повторилась, и несколько мгновений машина двигалась в кромешной темноте. Он сбавил ход, съехал на предполагаемую обочину, включил «аварийку» и остановился. Почти в то же мгновение свет замигал энергичнее, и Сашка переключился на «габариты».
– Пашка, вставай, – растолкал он друга.
– Приехали? – основательно заснувший напарник встрепенулся, вглядываясь в окна. – Это мы где?
– В Караганде. У нас проблемы какие-то со светом, пойдём, посветишь. Машину не глушим.
Застегнув наглухо «молнии», надвинув капюшоны курток и с трудом открывая двери, преодолевая сопротивление ветра, они приподняли крышку капота. Всё подкапотное пространство было забито снегом, лишь на коллекторе и блоке цилиндров пузырилась талая вода.
– Ох, ё! Тут Степанычевой лопатой выгребать. Наверное, коротит где-то? – предположил Павел. – Давай я колодку гляну.
И он, засучив рукав погрузился в снежное месиво, нащупывая только ему ведомую причину неполадки.
– Ты там пока предохранитель посмотри, может неплотно сидит или от перегруза подгорел.
Сашка присел на колени. Ветер рвал дверь из рук, забрасывая в салон охапки снега.
– Вроде бы, нормально.
– Ты там пошебурши в держателях, – стремился перекричать шум ветра Пашка. – Бля, рука окоченела…Нашёл! Колодка ослабла.
– Садимся!
– Сейчас, от снега немного очищу!
– Садись, с открытым капотом ещё больше насуропит…
Они запрыгнули в машину и захлопнули двери. Вентилятор охлаждения двигателя натужено загудел и в салоне запахло гарью.
Вырулив с обочины и переваливаясь через языки сугробов, начинающих образовываться на дороге, они продолжили путь. Вскоре друзья миновали второй поворот.
– Ещё немного и развилка, а там до дома рукой подать, – потирал замёрзшую руку Пашка. Сашка молчал, у него сильно замёрзла левая нога, и он поджимал её поближе к печке, чтобы согреться.
– Завтра в клуб пойдём?
– Подожди ты «про завтра», давай до дома доедем.
Неожиданно из снежной пелены, слепя встречным светом, вырос тёмный силуэт большегруза. Державшийся середины дороги Сашка, вцепившись в руль, впритирку прошёл рядом с бортом.
– Откуда этого чёрта вынесло?! Возьми правее! А то они нам зеркала снесут.
– Ага! Пока ты спал, я уже брал правее. Сейчас бы в сугробе ночевали. Он тоже боится с дороги улететь.
– Вроде бы поменьше метёт, прибавь газку.
– Нет, а то развилку проскочим.
– Да я смотрю, – отозвался Пашка, прильнувший к правому окну.
«Всё-таки Степаныч был прав, надо было заночевать. Или пораньше выезжать. Да и машину придётся около двора бросить, какой смысл чистить ворота, всё на ходу заметает, – размышлял Сашка. Он почувствовал, как усталость опустилась пудовой тяжестью на плечи, руки стали непослушными, словно деревянными, – Скорее бы доехать».
– Развилка! – неожиданно крикнул Пашка, и он резко рванул руль вправо.
Машину занесло. Задние колёса юзом заскользили по дороге, поднимая столб снежной пыли, и «Нива», кренясь и заваливаясь набок, свалилась по снежному настилу под обочину. Мотор взревел и, захлебнувшись, заглох.
Тихо. Темно. Кто-то из них застонал.
– Живой?
Тишина.
– Санёк? Ты живой?!
– Да живой я, живой, – застонал Сашка.
Они висели вниз головой на ремнях безопасности. Пашка почувствовал: что-то капало на лицо, но, судя по запаху, не бензин. Он, подобно мухе в паутине, беспомощно затрепыхался, но высвободиться не удалось.
– Санёк, ты не молчи! Руки, ноги целы?
– Нога болит, кажется, сломал. Я её не чувствую.
– Сейчас попробую ремень отстегнуть. Не пойму, заклинило что ли? – Пашка продолжал безуспешно возиться в натянутых ремнях, врезавшихся в шею. Было трудно дышать, а лицо заливала, невесть откуда взявшаяся, вода.
– Тонем что ли? – попытался пошутить он.
– В бардачке поищи нож. Должен быть там, – отозвался Сашка и снова застонал.
Пашка набрал воздух в грудь, насколько это было возможно, и отпустил руку, сдерживающую ленту страховочного ремня. Повозившись в вещевом ящике и нащупав нож, он, полузадушенный и взмокший от напряжения, принялся пилить свои путы. То ли нож был тупой, то ли ремни прочные, только результат пришёл не сразу. Больно ударившись о торчащий с заднего сиденья черенок лопаты, он свалился вниз, хотя недавно это было верхом. В первую очередь Пашка попытался открыть дверь. Защёлка сработала, но всё осталось по-прежнему.
– Мы под снегом. Попробуй окно разбить, – отозвался со своего места Сашка.
– Держись. Сейчас я твой ремень перережу.
– Подожди. Если я с ремня свалюсь, ноге кирдык будет. Не пойму, как она у меня туда попала? – озадаченно откликнулся приятель.
– Ладно. Может заднее стекло выдавить? Боюсь, что снега много отгребать придётся. Тебя завалю.
– Попробуй, – согласился Сашка.
Пашка перебрался в заднюю часть машины, нащупал точки упора и двумя ногами ударил в заднее стекло. Маленькой лавиной, в машину вполз снежный сугроб. Помогая себе руками, Пашка устремился вверх. Минут через пять, задохнувшийся, он выбрался из снежной ловушки на поверхность.
Шапку сорвало с головы порывом ветра, и она моментально исчезла в ночи. Это не была метель или вьюга, здесь, наверху, был настоящий снежный шторм. Пашка, не раздумывая, стал пытаться вернуться обратно в машину. Он напоминал большую белую гусеницу, извивающуюся всем телом и пытающуюся спрятаться в выгрызенном ею отверстии.
Сашка по-прежнему молча висел на ремнях и тихо постанывал.
– Шура, давай пытаться высвобождаться. Жаль, нечем посветить. Я не пойму, где она у тебя застряла? – Павел дотянулся до ног друга, наощупь просунул руку к ступням. Одна из них была неестественно выгнута и зажата между краем сиденья и металлической рейкой регулятора положения кресла.
– Как она смогла туда попасть?
– Не знаю. Может быть, когда ногу отогревал?
– Чёрт! И перепилить рейку нечем… Может, всё-таки, ремень обрежем? Попробуешь сам ногу высвободить.
– А если не получится? Тут хоть ремни держат. А на больной ноге я долго не провишу.
Пашка снова потянулся в темноту к ногам товарища и попытался аккуратно вывернуть ступню в нужное положение, но Сашка закричал, и он понял бесполезность этой затеи. Попытка отжать рейку тоже не удалась, она не поддалась.
Пашка дотянулся до лопаты и подтянул её к себе, потом, засунув черенок на излом под кронштейн, попытался сломать его. Древко лопаты хрустело, но металлическая планка не поддавалась из-за слишком маленького рычага. Выбиваясь из сил и скрепя зубами от напряжения, ему всё-таки удалось обломить черенок. Он снова пробрался к ногам повисшего на ремнях Сашки, просунул огрызок палки и что есть сил надавил. Острая боль пронзила тело в области солнечного сплетения. Павлу показалось, что внутри у него что-то оборвалось. Вскрикнув, он свалился назад, рейка не поддалась.
Его взяло отчаяние. В машине стало заметно холоднее. Часть снега, попавшая в кабину, таяла и медленно покрывала хрусткой ледяной коркой виниловую обивку крыши кузова. «Что же делать?! Выбираться из этой могилы и идти в село? Два с половиной, три километра… Я не дойду. И здесь оставаться? Замёрзнем наверняка», – лихорадочно думал он. Ему хотелось выть от бессилия.
Сашка, словно услышав его мысли, подал голос:
–Паш, надо в село за помощью идти. Мы здесь скоро околеем. Я уже ног не чувствую.
– А как я тебя здесь одного оставлю?
– А какие у нас варианты? Ты только дыру не закрывай, а то я задохнусь, – он помолчал и добавил, – и это, … возвращайся поскорее.
Павел сорвал чехол с переднего сиденья и обмотал вокруг головы. Сашка снизу вверх смотрел на него и молчал. Накинув капюшон поверх самодельного тюрбана, Пашка хлопнул друга по рукаву и полез наружу.
Машина почти полностью была погружена в сугроб, и чёрное пятно днища на глазах становилось белым. Только задние колёса ещё продолжали возвышаться над зимними барханами, словно две замёрзшие ладони, сжатые в кулаки и взывающие о помощи.
Он совершенно не понимал, в какой стороне дорога. Наобум, утопая по пояс в снегу, Пашка нащупывал предполагаемый склон обочины. Чем дальше он шёл, тем глубже проваливался в растущие на глазах сугробы. «Надо возвращаться. Если мы съехали носом вперёд, то идти надо в противоположном направлении». По своим следам Павел вернулся к машине, обошёл её и, буквально в трёх шагах, нащупал крутой откос обочины. Взобравшись на насыпь, он огляделся: последние тёмные пятна дорожного покрытия затягивало снежным покрывалом. «Значит, развилка совсем рядом. Прямо и направо, прямо и направо, прямо …, – бился пульс в голове. Юноша брёл, преодолевая сопротивление ветра, по едва различимой дороге под каким-то немыслимым углом, нарушая все законы физики.
Развилка! «Если бы я не ошибся с поворотом, если бы Сашка не послушал меня, то мы были бы давным-давно дома», – бормотал он про себя, захлёбываясь от встречного ветра. Лицо покрыла сплошная корка снега, тающая и тут же превращающаяся в лёд. Тонкие перчатки не спасали от стужи, тем более ему постоянно приходилось прислонять ладони ко лбу, чтобы защитить глаза от колючих снежных порывов.
Каждый новый десяток метров давался с неимоверным трудом. Порой Павел закрывал глаза и шёл в кромешной темноте, наугад, проваливаясь в сугроб по колено и осознавая, что заступил на обочину. Он снова возвращался на твердь покрытого льдом асфальта, закрывая глаза от лупивших по лицу мелких и злых льдинок. Порой, в прогалинах между дорожными лесопосадками, ему приходилось ползком, помогая себе руками, преодолевать языки наметённых сугробов. Перчатки промокли и залубенели, напоминая чёрное вымя коровы.
Юноша с трудом передвигал ноги по снежной каше, словно по вязкому речному песку, скользя и падая на бок, боясь подстраховаться рукой. Ему казалось, что если он выставит онемевшую ладонь, то она расколется на тысячи мелких осколков. Потеряв счёт времени и пройденного пути, Пашка присел на корточки и втянул голову в плечи. Ладони в разбухших перчатках с налипшими ледяными катышками не лезли в карманы куртки, и он зажал их между коленями и животом. Икры ног сводило от холода и неудобной позы. «Сейчас бы прилечь», – ласково пела вьюга. Он внезапно услышал еле различимую мелодию сквозь визг пурги и нахмурил брови, прислушиваясь и стараясь понять, откуда звучит эта странная, едва уловимая уху музыка. Кто в этом поле мог играть для него в такой неурочный час? Удивительно, но этот мотив казался знакомым ему и, вместе с тем, он мог поручиться, что никогда раньше его не слышал.
Кто-то с силой толкнул его в спину, опрокидывая лицом в сугроб. «Поскорее возвращайся …». Пашка поднялся и пошёл, потом снова остановился: «А откуда я иду? И куда?!» Ужас объял его. Он не знал в какую сторону брести, пришлось вернуться на место недавнего отдыха. Сознание не слушалось его. Все причинно-следственные связи и ориентиры, стороны света и суть происходящего сбились в один мохнатый огненный клубок, который разрывал голову от боли и неопределённости. Напрягая последние усилия воли и разума, Пашка определил недавнее направление своего движения. Верным ли был этот путь, никто не знал.
Подобно скорбному путнику в этой безбрежной и безразличной ко всему снежной пустыне, забывший, как его имя, кто он, и что здесь делает, юноша помнил главное – ему нужно помочь попавшему в беду другу. Он продолжал идти, волшебная музыка вокруг играла всё громче и громче, Пашка мог поклясться, что таких чудесных мотивов ему не приходилось слушать никогда.
Преодолев ещё несколько сотен шагов, сквозь пелену стонущей непогоды и бахрому инея, налипшую на ресницы, он увидел тусклую искру света. Ему приходилось слышать о видениях измождённых путников в пустыни, но искра не гасла, она не была миражом, теряя последние силы, Пашка направился к ней. Это было «подслеповатое» окно фермы, подсвеченное изнутри слабенькой лампой. Сойдя с дороги и провалившись в снег, он прополз ещё несколько метров…
С торца приземистого строения виднелись ворота. С трудом приоткрыв одну из створок, Пашка оказался в тёмном тамбуре. Ему показалось, что здесь, в защищённом от ветра убежище, метель продолжала свою дикую пляску в его голове. Тусклый свет сквозь едва различимую щель вторых ворот падал жёлтой лентой на соломенную подстилку. Дверь оказалась закрытой. Пошарив по полу руками, он нащупал в углу кусок толстой проволоки, поддел внутренний крючок и ввалился внутрь помещения. Коровы, стоявшие поодаль, взволнованно подались к стене. В воздухе висело облако тумана, мокрыми каплями оседавшее на стенах и кровле, в проходе парила силосная куча. Павел упал на неё ничком, сунув остекленевшие руки в пахучее тепло. Ладони свело болью в отходящих от мороза руках, но он продолжал погружать их всё глубже и глубже. Плечи его вздрагивали, а через короткое время он затих.
Станция Бедное, Заволжье. Ноябрь, 2022 г.
– Можно? – старик оглядел соседей по купе и откашлялся. – Здоровы были. Он снял телогрейку, оставшись в вязанном свитере с причудливым мотивом стилизованных лапландских оленей, опустил на пол две тяжёлые сумки, подвернул краешек одеяла и осторожно присел.
– Дед, давай, устраивайся поудобнее, – радушно предложил ему широкоплечий веснушчатый парень лет тридцати, судя по всему, «хозяин» нижней полки. – Меня Василием зовут. А Вас?
– Николай Иванович, дядя Коля, – ответил старик и протянул ладонь для знакомства. – Тоже до Москвы?
– До неё, до первопрестольной-матушки, – согласился Василий, и они обменялись рукопожатием.
– Марина, – откликнулась девушка с противоположного края, закрыв книгу и положив на край стола. Через плечо на грудь свисала толстая коса, что для её возраста было редкостью. «Наши- то в деревне давно уже все косы порезали, сплошь «гарсоны и каре», не поймёшь, где девка, а где парень. А то, вот, ещё моду взяли выстригать буквы и рисунки разные. Сам днями видел у одной неприличное слово на башке. Буквы-то, они в голове должны быть, а не наружу торчать».
– А Вы, Николай Иванович, в гости или домой?
– В гости, дочка, – отозвался старик. – Внучку решил проведать.
И с гордостью добавил:
– В Москве она у меня учится, в институте.
– Билетики приготовим, отец, – проводник забросил пакет с постельным бельём на верхнюю полку, старик протянул ему сложенный вчетверо проездной.
– Так, все до Москвы. Чай, кофе? В туалете бумагу в унитаз не бросать, курить только на остановках. Хорошего пути, – напомнил он заученной скороговоркой и прошёл дальше по вагону.
Поезд набирал ход. В купе зашёл ещё один пассажир. Юноша азиатской внешности держал в руках три стакана с чаем. Осторожно, чтобы не расплескать кипяток, поставил их на стол, присел напротив деда и приветственно кивнул.
– Тулкун. Толя по-нашему. Узбекский друг российского народа, – представил его Василий.
– Дедушка, Вам чай принести? – участливо спросил молодой человек.
– Нет. Спасибо, сынок, я же недавно из дома. Попозже попью, – отказался Николай Иванович.
– Так что, внучка? На кого учится? – придвинулся поближе сосед по полке.
– Философом будет, что-то по языкам. Читать очень любила. Вместе с Ломоносовым учится, – гордо пояснил дед, но тут же поправился. – Точнее, он там тоже учился.
– В МГУ? Наверное, филологом? – взглянув с любопытством, вопросительно уточнила Марина.
– А какая разница? Я ей предлагал на ветеринара выучиться. Или, хотя бы, зоотехника. У нас, кто был в деревне, все померли или разъехались. Вот тебе кусок хлеба, – но вспомнив, что бурёнок и овец пустили под нож лет двадцать назад, добавил. – А может и правильно, что уехала.
– Ну, не обязательно агрономом возвращаться в село. Можно и учителем, – предположил Василий.
– Я тоже так думал, да она мне говорит, что, мол, нет, дед, в ваш Мухосранск больше не вернусь. Ей теперь виднее. Да и правда, чего она у нас забыла? Школу, и ту закрыли, на автобусах возят детишек в соседнее село за десять километров. А так-то, разобраться, ни свет, ни заря, буди малого спозаранку. Какая ему учёба? Он на уроках засыпает. По что детей детства лишают, кто знает?
– Может быть в селе не осталось учителей, кто мог бы чему-то новому научить? А в другой школе, возможно, новаторы ещё остались, – возразила осторожно Марина.
Николаю Ивановичу не было знакомо слово, и он пояснил:
– Компьютеры у них, в новой школе, есть, а насчёт новаторов ничего не слышал.
Девушка улыбнулась. Василий тоже включился в разговор:
– Ну, а что, уедут от пьяного папки в другую школу, немного потеряют. А в своей «деревяшке» чему научат? Коровам хвосты крутить? А так, глядишь, как ваша внучка выучатся, большими людьми станут.
– Так не всем же большими быть, кто-то же должен хлеб растить, страну кормить, – не сдавался дед. – Кто же на селе останется, коль дальше дело так пойдёт?
– Так купим, дядя Коля, за бугром. «Заграница нам поможет, запад с нами», – весело процитировал Великого Комбинатора Василий.
Старик молчал: «Держи карман шире. Эти помогут, если последнее не отберут». Он помнил послевоенное детство, как под палящим солнцем шли они по бескрайнему полю собирая в холщовую сумку несжатые колоски, а после школы спешили в поле к родителям на помощь, захватив бутылку молока и кусок хлеба на перекус, как рвали неподдающуюся из земли свёклу и смотрели с надеждой вдаль: есть ли у этого «пая» конец? Он не забыл, как засыпал и просыпался в кабине разбитого «газончика» по дороге на сахарный завод, а руки гудели от вручную, «по борта», загруженную свёклой машину. И никто не помог и не поможет. На себя надеяться надо.
– Кнут коню не помощник, – вздохнул Николай Иванович, не желая обижать попутчиков своим особым мнением, кряхтя наклонился к сумкам, достал пакет и выложил на столик несколько жёлтых с красноватым румянцем яблок. Купе наполнилось ароматом душистого аниса. – Вот угощайтесь. Только помыть надо.
– Красивые, – восхитилась Марина. – Из своего сада?
– Нет, эти соседка доложила. Сумки помогла мне до поезда донести. Эти яблоки долго не хранятся. А из моего сада – антоновка со штрифелем те до Нового года лежат, а то и дольше, – пояснил старик.
Когда девушка вышла из купе, Василий предложил убрать сумки под лавку.
– Что же ты дед такую тяжесть таскаешь? Мне и то тяжело.
– Так я всего понемногу: медку, варенья, соленья, яблоки те же. Раньше с хозяйкой ездили… Теперь вот приходится одному. Раз в год – не велика ноша.
– А что хозяйка? Приболела?
– Два года, как убралась. Полегче с ней было. Так-то, и мне пора, но внучку надо до ума довести, ей ещё год учиться.
– А что же родители не помогают?
– Так жизнь распорядилась, что мы её родители, – дед грустно улыбнулся. – Да чего теперь…
– Понятно, – не стал настаивать Василий.
«А мне вот до сих пор непонятно, – задумался Николай Иванович. – Как можно родного ребёнка на забавы, да развлечения променять?»
Зятя он недолюбливал с самого начала, «вихлястый какой-то, как на шарнирах, художник, мать его ети». Бывало, приедут с дочкой на пару дней, вытащит зятёк складной стульчик с какой-то деревянной раскладушкой: «Я на пленэр». Нет, чтобы с дочкой поиграть, погулять. К вечеру вернётся с, прости господи, мазнёй на картонке, корова хвостом лучше нарисует.
Однажды застал его зять за разглядыванием очередного «шедевра». Николай Иванович и так смотрел, и переворачивал. Только что, на зуб не пробовал.
– Николя, Вам не дано понимание авангардизма в живописи, – произнёс он неожиданно из-за спины. Передвинул картинку к окну, отошёл и, прищёлкнув языком, со вздохом произнёс. – Конечно, не Камиль Писсаро. Но всё же.
«И чего в нём дочь нашла? Балабол никчемный. Да и сама хороша, сдала девчонку к старикам, и душа не болит. Нам то с бабкой, в своё время, забава, но Катерине материнская ласка нужна. Разве мы можем её чем-то заменить?»
Вернулась Марина, и все захрустели яблоками. Снова запахло летом, солнцем, чем-то пряным и духовитым. Николай Иванович отказался, сославшись на отсутствие зубов.
– У нас, в Фергане, такие же вкусные и сочные! – мечтательно произнёс Тулкун. – А ещё груши, персики, виноград. В Москве такие не купишь. Как будто из ваты, ни вкуса, ни запаха. Почему, а?
– А сейчас всё, что ни возьми, как из ваты. Что хлеб, что колбаса, – отозвался Василий. – Вот мы, на промысле краба прямо на судне готовим. Это же пища богов! Как-то в магазине баночку взял – есть не будешь. Не наш краб, подменили.
– А может быть, нас подменили? Может быть, мы разборчивее стали? – вопросительно, с долей подвоха, вставила Марина. – Как считаете, дядя Коля?
– Не могу дочка судить. Хлеб сами печём, такой же вкусный, как раньше. Бывало, скотину держали, свою колбасу делали, пока от стола силком не оторвут, сами не отойдём. Кажись, всё по-прежнему. Правда, вот, чай жидковатый стал, тут я соглашусь. Раньше ведь как, бросишь ложку индийского «со слонами» – плёнка масла на поверхности как из-под солярки. Бокал с содой не отмоешь. А душистый какой? А сейчас не то. Дочери заказал, из Малайзии привезла. «Исклюзив», говорит. А я говорю, гавно. Пишут же – мировой кризис! – подвёл итог старик.
Соседи по купе рассмеялись.
Старик ничего не знал о попутчиках и обратился к ближнему:
– Ты, Василий, на побывку приезжал?
– На побывку, к старикам. Как угадал, отец?
– Дык в наших степях морей нет, а крабов – и подавно. Чуть ниже нас возьми, так там одни солончаки, да тушканчики.
– От тушканчиков и сбежал в своё время, – улыбнулся веснушчатый красавец.
– Как подумал, что всю жизнь здесь проведу, так и затосковал. Родители отговаривали. А я срочную на море служил, акустиком. Был в своё время в Североморске крейсер «Мурманск». Говорят, что на металлолом порезали. А я на нём два значка «За дальний поход» заслужил. Эх, в какие моря мы ходили, какие края видели. Сказка! – мечтательно поднял к потолку глаза Василий. – Помучился я месяца три после увольнения, пображничал. И такая меня тоска взяла по морю, по сослуживцам, по дальним странам.
Глаза рассказчика погрустнели и он, неожиданно для всех, чистым, приятным голосом тихо запел:
– Тянется долго ночь в Заполярье.
Где-то граница недалека.
Лиинахамари, лиинахамари,
Адрес короткий у моряка…
Василий помолчал немного и продолжил:
– Своим говорю, мол, я сушить вёсла здесь не намерен и укатил на Камчатку.
– Почему на Камчатку, а не туда, где служили, – спросила из угла внимательно прислушивающаяся к разговору Марина.
– Туда, где служил? Так я первым делом туда и отправился. Там теперь всё иначе. Трудно сказать, как, порядка, что ли меньше. Ну, мне друзья и присоветовали на край земли вместе с ними. Ну, а потом, что же в одном месте застревать, а так, хоть мир посмотрю.
– Далековато с этой окраины до всего мира, – снова поддразнила девушка.
– Далековато, – согласился Василий. – Только теперь для меня Камчатка и есть весь мир. Я поначалу устроился на прогулочный катер туристов по Авачинской бухте катать. Поначалу всё устраивало: и зарплата, и условия. Только через год всё это однообразие стало надоедать. Ну, что это? Дальше острова Старичков или Трёх Братьев в океан не выйти. Скучно стало, а тут ещё наплыв китайцев. Шустрые они, от любопытства, того и гляди за борт вывалятся, отвечай потом за них.
– Какой вы неугомонный! – скорее утвердительно, чем вопросительно рассудила Марина.
– Да нет, я спокойный, но очень стихию люблю, если ветер, так штормовой, если дождь, то ливень…
– … Ну, а если море, то океан, – смеясь перебила попутчица.
– Досмеёшься, заберу тебя с собой, – шутливо пригрозил моряк и, посерьёзнев, добавил. – А океан, это не море, даже очень большое. Океан это…, стихия.