Грозовой перевал

До тринадцати лет ни единого разу она не ступала одна за границу парка. Господин Линтон уводил ее на милю или около того, но лишь изредка; а больше никому не доверял. Слово «Гиммертон» для ее слуха было эфемерным; церковь – единственным зданьем, куда она приближалась или заходила, не считая собственного дома. Громотевичная Гора и господин Хитклифф для нее не существовали; она жила совершенной затворницей и, по всему судя, была совершенно же довольна. Порою, впрочем, озирая округу из окна детской, она говорила:

«Эллен, а когда мне можно подняться на вершины тех холмов? Что там за ними – море?»

«Нет, госпожа Кэти, – отвечала я, – там тоже холмы, в точности как эти».

«А если встать под этими золотистыми утесами – они тогда какие?» – однажды спросила она.

Отвесный обрыв Пенистонских скал сильней всего притягивал ее взгляд, особенно когда заходящее солнце освещало его и вершины в вышине, а весь прочий пейзаж погружался в тень. Я объяснила, что это попросту каменные глыбы – в расселинах едва ли хватит земли, дабы напитать корявое деревце.

«А почему они так долго сияют, когда здесь уже вечер?» – не отступала она.

«Потому что они гораздо выше нас, – объяснила я. – На них не заберешься – слишком высоки и круты. Зимою морозы приходят туда прежде нашего; а в разгар лета я находила снег вон под той черной расселиной на северо-востоке!»

«А, так ты там бывала! – возликовала она. – И я, значит, тоже пойду, когда стану взрослой женщиной. А папа ходил, Эллен?»

«Папа вам скажет, госпожа, – поспешно ответила я, – что смотреть там не на что. Пустоши, где вы с ним гуляете, гораздо приятнее, а красивее Скворечного парка ничего в мире нет».

«Но парк я знаю, а их не знаю, – пробормотала она себе под нос. – Вот будет прекрасно – оглядеться, стоя над самым высоким обрывом; моя пони Минни однажды меня туда отвезет».

Раз служанка помянула Пещеру Фей, и Кэти так возжаждала туда попасть, что чуть умом не повредилась; вконец измучила господина Линтона, и тот обещал свозить ее, когда она подрастет. Но юная госпожа Кэти лета свои отсчитывала месяцами, и вопрос: «А теперь я уже взрослая? Можно мне на Пенистонские скалы?» – не сходил с ее уст. Дорога туда лежала вблизи от Громотевичной Горы. Эдгару не хватало духу по ней проехать, и посему ответ был столь же неизменен: «Пока еще нет, голубушка; пока еще нет».

Я говорила, что госпожа Хитклифф, оставив мужа, прожила еще лет двенадцать. Род ее отличался телесной хрупкостью; и ей, и Эдгару недоставало крепкого здоровья, обыкновенного для наших мест. Не берусь сказать, что за недуг ее уморил, но, думается мне, оба они умерли от одной болезни, какой-то лихорадки, что зарождалась медленно, но была неизлечима и под конец снедала их стремительно. Изабелла написала брату – сообщила, чем, вероятно, завершится ее четырехмесячное недомоганье, и попросила его приехать, ежели возможно, ибо ей надлежит уладить немало дел, она желает попрощаться и благополучно передать Линтона на дядино попечение. Надеялась она, что Линтон останется с Эдгаром, как оставался с нею, и с легкостью себе внушила, что отец ребенка не желает взваливать на себя бремя его содержания и воспитания. В ответ на ее мольбу хозяин мой не колебался ни минуты; неохотно покидая дом ради обиходных визитов, он мигом полетел на сестрин зов, в свое отсутствие поручив Кэтрин моему особому попечению и не раз заказав дочери выходить из парка – не хотел ее выпускать даже под моим приглядом.

Не было его три недели. День-другой подопечная моя посидела в уголке библиотеки и погрустила, не в силах ни читать, ни играть, и в тихом этом расположении духа беспокойства мне не доставляла; но затем настала пора досадливой капризной скуки; я же была уже слишком взрослая, бегать да прыгать ради ее потехи не могла, а посему измыслила ей способ развлекаться самой. Я отсылала ее странствовать по угодьям, когда пешком, а когда и на пони, а по возвращении терпеливо выслушивала повесть обо всех ее подлинных и воображаемых приключеньях.

Лето стояло в разгаре, и Кэти так пристрастилась к этим одиноким блужданьям, что нередко ухитрялась гулять с завтрака до самого чая, а потом весь вечер посвящала фантастическим своим сказаньям. Я не боялась, что она преступит границы: ворота мы обыкновенно запирали, и я полагала, что она едва ли отважится шагнуть наружу, стой они даже открытыми нараспашку. Увы, так я думала напрасно. Как-то поутру, в восемь, Кэтрин пришла и объявила, что нынче она арабский купец, с караваном отправится через Пустыню и надо обильно снабдить провиантом ее и животных – лошадь и трех верблюдов, коих изображали пони и пара пойнтеров. Я снарядила угощенье, сложила в корзину и приторочила к седлу; Кэти же, от июльского солнца защитившись широкополою шляпой и газовой вуалью, запрыгнула в седло легко, точно эльф, и удалилась рысью, весело хохоча, насмехаясь над опасливым моим советом не пускать лошадь галопом и возвратиться пораньше. К чаю озорница не явилась. Вернулся один путник – борзая, собака старая и к трудам несклонная; но ни Кэти, ни пони, ни пойнтеров нигде было не видать; я послала разведчиков по одной тропе, по другой, а затем отправилась на поиски и сама. У полевой изгороди на окраине угодий работал батрак. Я спросила его, не встречалась ли ему наша юная госпожа.

«Утром видал, – ответил он. – Велела срезать ей ореховый прут, на пони своем гэллоуэйском скакнула через забор вон там, где пониже, пустилась в галоп – только я ее и видел».

Сами понимаете, каково мне было услыхать такие вести. Я тотчас решила, что она, должно быть, направилась прямиком к Пенистонским скалам. «Что же с ней станется?!» – воскликнула я, протиснулась в дыру, которую заделывал батрак, и зашагала к большаку. Шла я – все одно что взапуски на пари бежала, милю за милей, покуда за поворотом не показалась Громотевичная Гора; но не вблизи, ни вдалеке я не видела Кэтрин. Скалы лежат в полутора милях за поместьем господина Хитклиффа, а оттуда до Усада еще четыре мили, и я уж боялась, что до ночного темна прийти не успею. «А вдруг она поскользнется, карабкаясь по скалам, – размышляла я, – и убьется или кости себе переломает?» Тревога моя была поистине мучительна, и попервоначалу я вздохнула с радостным облегченьем, когда, пробегая мимо фермы, увидела, что под окном лежит Чарли, наш самый свирепый пойнтер, с распухшей башкой и окровавленным ухом. Я открыла калитку, кинулась к двери и в нее забарабанила. Открыла мне знакомая женщина, из Гиммертона: после смерти господина Эрншо ее наняли служанкой.

«А, – сказала она, – хозяйку малую потеряли? Не пугайтесь, она тут цела-невредима; но токмо я рада, что не хозяйн пришел».

«Так его дома нет?» – пропыхтела я, совсем задохнувшись от быстрой ходьбы и испуга.

«Не, нету, – отвечала она. – Ни его нету, ни Джозефа, и еще с час, пожалуй, не повертаются, а то и больше. Заходите, переведите дух».

Я вошла и увидела, что блудная моя овечка сидит у камина, раскачиваясь в креслице, где в детские годы качалась ее мать. Шляпа ее висела на стене, и Кэти чувствовала себя как дома: в невероятном оживлении смеялась и болтала с Хэртоном – кой дорос до восемнадцати годков и стал крупным и сильным парнем, – а тот таращился на нее с немалым любопытством и изумленьем, ничего толком не разумея в потоке замечаний и вопросов, что не уставали слетать с ее языка.

«Замечательно, госпожа! – вскричала я, под сердитой гримасою пряча радость. – Покуда ваш папа не вернется, больше никуда не поедете. Я вас за порог не выпущу, озорная вы девчонка!»

«Ага, Эллен! – весело вскричала она, вскочила и кинулась мне навстречу. – Я сегодня такую историю тебе расскажу! но ты меня раскусила. А ты здесь бывала прежде?»

«Ну-ка шляпу на голову сию секунду и живо домой, – ответила я. – Вы меня страшно огорчили, госпожа Кэти; вы поступили очень дурно! И нечего губы надувать и слезы лить; это меня не утешит – я всю округу обегала, покуда вас искала. Подумать только, господин Линтон велел мне вас из Усада не выпускать, а вы взяли и эдак улизнули! Вот вы какая хитрая лиса! Ни одному вашему слову больше веры нет!»

«Что я такого сделала? – прорыдала она, мгновенно пав духом. – Папа мне ничего подобного не велел; он меня не заругает, Эллен, – он-то никогда не сердится, злишься ты одна!»

«Ну-ка подите сюда, – повторила я. – Я вам ленту подвяжу. И давайте-ка без капризов. Как же вам не стыдно-то! Тринадцать лет – а всё как младенец несмышленый!»

Последнее восклицанье побуждено было тем, что Кэти отпихнула шляпу и отступила к каминной полке, от меня подальше.

«Ну полно, – встряла служанка, – не ругайте девочку, госпожа Дин. Это мы ее зазвали – она-то бы дальше поскакала, все боялась, что вы напугаетесь. Хэртон предлагал поехать с нею, да и я ему сказала, что это верно будет: дорога-то по холмам глухая».

В протяжении этих дебатов Хэртон стоял, сунув руки в карманы, и смущался открыть рот; похоже было, впрочем, что моему вторжению он не рад.

«Сколько мне еще ждать? – продолжала я, не обращая внимания на служанкино вмешательство. – Стемнеет уж через десять минут. Где пони, госпожа Кэти? И где Феникс? Я вас тут брошу одну, ежели не поторопитесь; и тогда поступайте как знаете».

«Пони во дворе, – отвечала она, – а Феникс вон там заперт. Его покусали, и Чарли тоже. Я хотела всё тебе рассказать; но раз ты не в духе, ты тогда меня слушать не заслужила».

Я подобрала шляпу и приблизилась, дабы водрузить ее на законное место; Кэти же, уразумев, что обитатели дома на ее стороне, заскакала по комнате; я бросилась ее ловить, а она мышкой шныряла вокруг мебели, и поверх, и под мебелью, и бегать за нею сделалось нелепо. Хэртон и служанка хохотали, а она засмеялась вместе с ними и стала нахальничать еще пуще, покуда я не вскричала в великой досаде: «Знаете что, госпожа Кэти? Кабы вы знали, чей это дом, вы бы только рады были отсюда удрать».

«Дом жетвоего отца, да?» – спросила она, взглянув на Хэртона.

«Не», – отвечал тот, потупив глаза и застенчиво вспыхнув.

Ее взгляд в упор был ему нестерпим, хотя на него смотрели его же глаза.

«А чей тогда – твоего хозяина?» – спросила она.

Он покраснел гуще, но уже с иным чувством, буркнул проклятие и отвернулся.

«А кто его хозяин? – продолжала докучливая девчонка, обращаясь ко мне. – Он говорит “наш дом” и “наши люди”. Я думала, он сын владельца. И он ни разу не сказал “госпожа” – а он ведь должен, да? Раз он слуга?»

Хэртон от этих детских речей стал чернее тучи. Я молча встряхнула свою допросчицу и все-таки умудрилась снарядить ее в обратную дорогу.

«Ну-ка приведи мою лошадь, – сказала она, обращаясь к неузнанному своему кузену, точно к конюху из Усада. – И можешь пойти со мной. Я хочу посмотреть, где из болот торчит гоблин-охотник, и послушать проольфов, как ты их называешь; только поторопись! Ну что такое? Приведи пони, я сказала».

«Да будь ты проклята – не хватало ещетебе прислуживать!» – проворчал юноша.

«Будь ячто?» – удивилась Кэтрин.

«Проклята, нахальная ты ведьма!» – отвечал он.

«Вот видите, госпожа Кэти! в славное общество вы угодили, – вмешалась я. – Нечего сказать, хорошо ты обращаешься к юной леди! Умоляю, не спорьте с ним. Пойдемте сами поищем Минни и уберемся отсюда».

«Но, Эллен, – застыв в изумлении, возразила она, – он же посмел так со мной разговаривать? А его разве не надо заставить сделать, что я велела? Ах ты злюка, вот я папе нажалуюсь, что ты сказал. Ну?»

Хэртон, по видимости, угрозы не прочувствовал, и на глаза Кэти навернулись слезы негодования. «Тогда ты приведи пони, – закричала она служанке, – и выпусти мою собаку сию секунду!»

«Вы полегче, госпожа, – отвечала та, – коли будете вежливой, с вас не убудет. Господин Хэртон, хоть и не сын хозяину, однако же вам двоюродный; а меня не нанимали вам прислуживать».

«Вотэто – мой двоюродный брат!» – презрительно рассмеялась Кэтрин.

«То-то и оно», – отвечала ее укорительница.

«Ой, Эллен! пусть они так не говорят, – в великом расстройстве упорствовала Кэти. – Папа поехал за моим двоюродным братом в Лондон, мой кузен – сын джентльмена. Чтобы мой…» – И тут она осеклась и разрыдалась в голос, огорчившись одной мыслью о том, что у нее в родственниках эдакий деревенщина.

«Ну тише, тише! – прошептала я. – Кузены у людей бывают разные, госпожа Кэти, и людям от того хуже не становится; зато, ежели кузены неприятные или дурные, можно с ними не дружить».

«Он… он мне не кузен, Эллен!» – сказала она, из рассуждений почерпнув новое горе, и кинулась мне в объятья – спасаться от эдакой мысли.

Я шибко рассердилась и на нее, и на служанку за взаимные их откровенья, ибо не сомневалась, что о грядущем возвращении Линтона поведано будет господину Хитклиффу, и равно была уверена, что по приезде отца Кэтрин первым делом испросит объяснений касательно известия о неотесанной родне. Хэртон уже успел позабыть, как возмутился тем, что его сочли слугою, а слезы Кэти его, похоже, тронули; он подвел пони к двери, а затем, дабы умилостивить гостью, достал из собачни крепкого кривоногого щенка терьера, вложил ей в руку и утешил – дескать, уймись! я ж ничего такого не хотел. Прервав свои ламентации, моя госпожа смерила его взглядом, полным трепета пополам с ужасом, и вновь заголосила.

Я едва сдерживала улыбку, видя эдакую антипатию к бедному парню; тот был хорошо сложен и силен, приятен лицом, крепок и здоров, но облачен в наряд, сообразный повседневной его работе на ферме и блужданьям по пустошам в поисках кроликов и прочей дичи. И все же я как будто различала в его чертах ум, коим обладатель его превосходил своего отца. Добро, конечно, теряется в зарослях сорняков, чье зловонье гораздо превосходит беспризорный их рост; и все-таки ясны свидетельства богатой почвы, что в иных, благоприятных обстоятельствах дала бы пышные всходы. Господин Хитклифф, думается мне, физической пагубы Хэртону не причинял, ибо тот обладал бесстрашной натурой, не соблазнявшей мучителя к подобному угнетенью, – не было в Хэртоне робкой чувствительности, коя в глазах Хитклиффа придала бы издевательствам пикантности. Должно быть, злоба побуждала сего последнего превратить мальчика в сиволапого скота: того никогда не учили читать и писать, никогда не ругали ни за какие дурные привычки, не вызывавшие у опекуна досады; никогда ни на шажок не подводили к добродетели и ни единым наставленьем не отвращали от порока. И, по слухам, к его падению немало приложил руку Джозеф, коего узколобое пристрастье побуждало льстить ребенку и ласкать его потому лишь, что ребенок тот – глава старой семьи. Детьми он винил Кэтрин Эрншо и Хитклиффа за то, что выводят хозяина из терпения и своей, как он говаривал, «неключимостью» толкают искать утешенья в бутылке; ныне же все бремя вины за Хэртоновы изъяны Джозеф возлагал на узурпатора Хэртоновой собственности. Ежели парнишка ругался, Джозеф его не поправлял и не журил, как бы негоже тот себя ни вел. Джозеф, похоже, испытывал удовлетворенье от того, что ребенок способен на любые гадости; он дозволял парнишке катиться в пропасть, обречь душу на погибель, однако полагал, что ответ за это понесет Хитклифф. Кровь Хэртона непременно будет на его руках; и в сем Джозеф черпал неизмеримое утешение. Он научил Хэртона гордиться именем и происхожденьем; он, кабы посмел, внушил бы ему ненависть к нынешнему владельцу Громотевичной Горы, но страшился Хитклиффа, точно гостя какого потустороннего, и изъявления чувств к нему ограничивал инсинуациями себе под нос и обличеньями с глазу на глаз. Я не утверждаю, будто мне близко знаком образ жизни, царившей в те дни в Громотевичной Горе; я говорю лишь то, что слыхала, ибо мало что видела сама. Деревенские уверяли, что господин Хитклифф – человекокаянный, а съемщикам своим – жестокий и суровый землевладелец; однако дом под женским водительством вновь наполнился стародавним уютом, и мятежные сцены, обычное дело во времена Хиндли, в стенах его более не разыгрывались. Хозяин был до того угрюм, что не искал людского общества, ни доброго, ни дурного; он и посейчас таков.

Впрочем, история-то моя застопорилась. Госпожа Кэти отвергла искупление терьером и потребовала собственных собак, Чарли и Феникса. Те приковыляли, хромая и повесив головы, и мы отправились домой – все как на подбор, увы, потрепанные. Я так и не вызнала, как моя маленькая госпожа провела день, – вот разве что, как я и догадывалась, целью ее паломничества были Пенистонские скалы, она без приключений добралась до ворот фермы, и тут нечаянно вышел Хэртон с псовой свитою, и эти псы атаковали караван Кэти. Случилась жаркая битва, затем владельцам удалось разнять собак; так и состоялось знакомство. Кэтрин рассказала Хэртону, кто она такая и куда направляется, и попросила указать ей дорогу, а под конец выманила обещанье проводить ее. Он открыл ей тайны Пещеры Фей и двух десятков других диковинных мест. Но, поскольку я была в опале, описанья интересных предметов, кои она видела, я не удостоилась. Я, однако, пришла к выводу, что проводник ее числился в фаворитах, покуда Кэти не задела его чувств, назвав слугою, а Хитклиффова экономка не заделаее чувств, назначив Хэртона ей в кузены. Слова, коими он ее наградил, больно терзали ей сердце; ее, кто для всех в Усаде была «миленькой», и «голубушкой», и «королевной», и «ангелочком», так возмутительно оскорбил чужак! Она этого никак не могла уразуметь, и я приложила немало трудов, добиваясь от нее обещанья не жаловаться на эдакую несправедливость отцу. Я растолковала, что тот вообще недолюбливает всех обитателей Громотевичной Горы и страшно расстроится, узнав, что дочь там побывала; но хуже всего, твердила я, что, открой она, как я ослушалась приказов хозяина, он, наверное, разозлится, и мне придется уйти, а с этим Кэти смириться не могла: она дала слово и держала его ради меня. Все-таки она была чудесная девочка.