Грозовой перевал

«Отчего вы поссорились?» – спросила Кэтрин, заметно пав духом.

«Он счел, что я слишком беден и не могу жениться на его сестре, – отвечал Хитклифф, – и огорчился, когда я ее заполучил; гордость его была задета, и он никогда меня не простит».

«Так не годится! – заявила моя юная госпожа. – И я ему однажды о том скажу. Но ваша ссора не имеет касательства до нас с Линтоном. Значит, я не стану приходить; пускай он приходит в Усад».

«Для меня это слишком далеко, – прошептал ее кузен. – Четыре мили пешком меня убьют. Нет, приходите иногда сюда, госпожа Кэтрин; не каждое утро, но раз-другой в неделю».

Отец пронзил сына взглядом горького презрения.

«Боюсь, Нелли, труды мои останутся втуне, – шепнул он мне. – Госпожа Кэтрин, как выражается этот мямля, узнает, чего он стоит, и пошлет его к дьяволу. Вот будь это Хэртон!.. Знаешь ли ты, что по двадцать раз на дню я мечтаю иметь в сыновьях Хэртона, невзирая на все его одичание? Будь парень кем другим, я бы его любил. Но, пожалуй,ее любовь ему не грозит. Если это рыбье отродье не встряхнется, я напущу на него Хэртона. По нашим расчетам, оно едва ли протянет до восемнадцати. Ох, будь он проклят, размазня! Ноги вытирает, а на нее и не взглянет… Линтон!»

«Да, отец», – отвечал мальчик.

«А тебе нечего показать кузине в округе? Кроличью нору, может быть, или ласкину? Отведи ее в сад, пока не переобулся; своди в конюшню, покажи свою лошадь».

«А вы не хотите остаться здесь?» – спросил Линтон мою юную госпожу, всем тоном своим выдавая нежеланье снова куда-то идти.

«Не знаю», – отвечала она, с тоскою взглянув на дверь и явно жаждая чем-нибудь заняться.

Он остался в кресле и придвинулся поближе к огню. Хитклифф поднялся, вышел на кухню, а оттуда во двор, окликая Хэртона. Тот отозвался, и вскоре оба вошли в дом. Юноша успел помыться, о чем свидетельствовали румяные щеки и мокрые волосы.

«О, вот я спрошувас, дядя, – сказала госпожа Кэти, припомнив уверенья экономки. – Он же мне не двоюродный брат?»

«Именно так, – отвечал Хитклифф, – племянник вашей матери. Он вам не нравится?»

Кэтрин покосилась с сомнением.

«Разве не красавец?» – продолжал Хитклифф.

Невоспитанный юнец встал на цыпочки и что-то прошептал ему на ухо. Тот рассмеялся; Хэртон помрачнел; думается мне, его больно задевали воображаемые обиды, и он смутно постигал, сколь низко его положенье. Однако хозяин, или же опекун, стер с его лица хмурую гримасу, воскликнув:

«Да ты наш любимец, Хэртон! Она утверждает, ты… Как вы сказали? Говоря коротко, нечто лестное. Я знаю – проведи-ка ты ее по ферме. И будь добр вести себя как джентльмен. Не произноси плохих слов; не смотри, когда юная госпожа отвернулась, и будь готов отвернуться, когда смотрит она; а если говоришь, слова произноси медленно и не суй руки в карманы. Всё, иди развлеки даму изысканным манером».

Он посмотрел, как эти двое прошли под окном. Эрншо совершенно отвернул лицо от спутницы. Знакомый пейзаж он созерцал с интересом, точно издалека пришлый художник. Кэтрин взглянула на него украдкой и без малейшего восхищенья. А затем принялась искать вокруг занятные предметы и весело поскакала вперед, распевая песенку и тем восполняя недостачу беседы.

«Я прищемил ему язык, – заметил Хитклифф. – Он за всю прогулку ни полслова не промолвит! Нелли, ты же помнишь меня в его годы – да нет, еще моложе. Я что, тоже смотрелся таким глупым – таким “малумным”, как говорит Джозеф?»

«Хуже, – отвечала я, – вы ведь в придачу еще и угрюмились».

«Мне он доставляет радость, – продолжал Хитклифф, размышляя вслух. – Он оправдал мои ожиданья. Родись он дураком, я бы и вполовину так не насладился. Однако он не дурак; и я умею сопереживать его чувствам, ибо сам чувствовал то же. Сейчас, к примеру, я знаю в точности, как он мучается: впрочем, это лишь начало его страданий. Ему никогда не подняться из пропасти варварства и невежества. Я его окоротил быстрее, чем его негодяйский родитель заловил меня, и погрузил в грязь глубже, ибо он своей дремучестью гордится. Все, что выше зверя, я наставлял его презирать за глупость и слабость. Как полагаешь, узри его Хиндли, он бы гордился сыном? Примерно так же, как я своим. Но есть и различье: один – золотой слиток, что служит мостильным камнем, другой же – отполированная жестянка, коей назначено служить серебром.Мой ни малейшей не представляет ценности; и однако мне посчастливится выжать все до капли из негодного матерьяла. Его обладает высочайшим качеством, но все утрачено; мертвее пустыни бесплодной. Мне сожалеть не о чем; у него поводов для сожалений во множестве, кое ведомо лишь мне одному. И что лучше всего, Хэртон чертовски ко мне привязан! Согласись, тут уж я Хиндли обскакал. Восстань мертвый злодей из могилы, дабы отмстить за невзгоды отпрыска, мне выпадет забава увидеть, как оный отпрыск с боем загоняет его назад в гроб, негодуя, что на его единственного друга во всем мире папаша посмел возвысить голос!»

При этой мысли Хитклифф зверски усмехнулся. Я, видя, что ответа от меня не ждут, ничего и не ответила. Между тем наш молодой компаньон, сидевший слишком далеко от нас и разговора не услыхавший, стал выказывать симптомы беспокойства – думается мне, раскаивался, что отказал себе в радости общества Кэтрин из страха чуточку утомиться. Отец заметил тревожные взгляды в окно и руку, нерешительно простертую к шапке.

«Вставай, бездельник! – вскричал он, изображая дружелюбие. – Беги за ними! они едва свернули возле пасеки».

Линтон собрался с силами и расстался с очагом. Окно было распахнуто, и, когда он вышел, я разобрала, как Кэти осведомляется у необщительного своего проводника, что написано над дверью. Хэртон устремил взгляд ввысь и поскреб затылок в манере подлинного горохового шута.

«Каракули чертовы, – отвечал он. – Я не умею прочесть».

«Не умеешь прочесть? – вскричала Кэтрин. – Я вот умею – там по-английски. Но я спрашиваю, почему это здесь написано».

Линтон захихикал, впервые выказав веселье.

«Он букв не знает, – пояснил он кузине. – Представляете? чтоб на свете существовал такой колоссальный остолоп!»

«А он таким и должен быть? – серьезно спросила госпожа Кэти. – Или он дурачок и болеет? Я его уже дважды спрашивала, а он всякий раз смотрел так глупо – мне кажется, он меня не понимал. Я и сама-то его с трудом понимаю!»

Линтон снова засмеялся и ехидно взглянул на Хэртона, каковой в эту минуту и впрямь ясностью мысли похвастать не мог.

«Ничего он не болен, просто ленивый; да, Эрншо? – сказал Линтон. – Моя кузина почитает тебя за идиота. Видишь, что бывает, если пренебречь, как ты говоришь, “книгоченьем”. А вы заметили, Кэтрин, какой чудовищный у него йоркширский выговор?»

«А чогой в том, к дьяволу, проку-то?» – проворчал Хэртон, с большей охотой обращаясь к обиходному своему компаньону. Он уже собрался было распространиться на сей предмет, но младшие разразились шумным весельем: моя легкомысленная госпожа пришла в восторг от того, что диковинные речи Хэртона могут служить поводом для потехи.

«А что проку в этой фразе от дьявола? – хихикал Линтон. – Папа велел тебе не говорить плохих слов, а едва ты откроешь рот – они из тебя так и сыплются. Уж постарайся вести себя по-джентльменски, будь добр!»

«Кабы ты был парнем, а не девкой, ты б у меня сей миг получил, тварюка хилая!» – огрызнулся рассерженный невежа и отступил, горя лицом от ярости и стыда! ибо он постигал, что его оскорбляют, и не ведал, как на это ответить.

Господин Хитклифф, вместе со мною подслушавший беседу, вслед Хэртону улыбнулся, но тотчас взглядом необычайного отвращенья смерил беспечную пару, оставшуюся болтать в дверях; мальчик нашел источник живости в повествовании о провинностях и изъянах Хэртона и пересказе анекдотов об оного поступках, девочка же наслаждалась этими задиристыми и язвительными речами, не замечая, до чего они злонравны. Я уже питала скорее антипатию, нежели сочувствие к Линтону, и готова была отчасти извинить его отца за то, что почитает сына низким созданьем.

В Громотевичной Горе мы пробыли едва ль не до вечера; оторвать госпожу Кэти от насельников раньше мне не удалось; по счастью, хозяин мой из покоев не выходил и о длительном нашем отсутствии не прознал. Шагая домой, я тщилась просветить мою подопечную касательно нрава людей, коих мы оставили, но та вбила себе в голову, будто я питаю против них предубежденье.

«Ага! – вскричала она. – Ты на папиной стороне, Эллен; я знаю, ты пристрастна, иначе не обманывала бы меня столько лет, внушая, что Линтон живет далеко отсюда. Я, честное слово, ужасно сердита; просто не могу это выказать, до того я рада! Но омоем дяде ни слова мне не говори; он мне дядя, не забывай; и я выбраню папу за то, что с ним поссорился».

В эдаком вот духе она и рассуждала, покуда я не бросила старанья ее разубедить. Тем вечером она о своем визите не обмолвилась, поскольку господина Линтона не видела. Назавтра все узналось, к великому моему прискорбию; впрочем, я не шибко о том сожалела – я полагала, бремя руководства и предостереженья хозяин снесет лучше меня. Он, однако, явил чрезмерную робость, тщась удовлетворительно объяснить, отчего ему так желанно, чтоб она прервала всякие сношенья с Громотевичной Горой, а Кэтрин любила, чтоб, ограничивая ее своеволие, ей приводили веские доводы.

«Папа! – закричала она, поздоровавшись с ним поутру. – Угадайте, кого я вчера встретила, гуляя по пустошам. Ах, папа, вы вздрогнули! вы дурно поступили, правда? Я видела… но вы послушайте, я расскажу, как разгадала вас и Эллен, которая с вами заодно, а притворялась, будто жалеет меня, когда я всё надеялась и падала духом, мечтая о возвращении Линтона!»

И она правдиво поведала о своей прогулке и о том, что воспоследовало; хозяин же мой, хотя и не раз наградил меня укоризненным взглядом, ни слова не промолвил, покуда она не договорила. Затем он привлек дочь к себе и спросил, знает ли она, отчего он сокрыл Линтоново соседство? Полагает ли она, что он поступил так, дабы отказать ей в невинном удовольствии?

«Это оттого, что вам не по душе господин Хитклифф», – сказала она.

«Значит, ты полагаешь, будто мои чувства мне дороже твоих? – спросил он. – Нет, Кэти, это не оттого, что мне не по душе господин Хитклифф, а оттого, что господину Хитклиффу не по душе я; а он человек дьявольский, пагубу причиняет с наслажденьем и ненавистных ему уничтожает, едва они предоставят малейший к тому случай. Я знал, что, поддерживая дружбу с кузеном, ты неизбежно столкнешься с господином Хитклиффом; и знал, что из-за меня он возненавидит и тебя; посему сугубо ради твоего блага я постарался, чтобы вы с Линтоном больше не виделись. Я хотел объясниться, когда ты станешь постарше, и жалею, что откладывал».

«Но, папа, господин Хитклифф был весьма сердечен, – заметила Кэтрин, ни капли ему не поверив, – и не возразил против наших встреч: он сказал, я могу приходить, когда захочу, только пусть не рассказываю тебе, потому что ты с ним поссорился и не желаешь его простить за женитьбу на тете Изабелле. И не простишь. Этоты виноват; он хотя бы дозволяет нам дружить – нам с Линтоном, – а ты нет».

Хозяин мой, уразумев, что одних только слов о злой дядиной природе недостанет, вкратце поведал о том, как оный дядя поступал с Изабеллой и как стал владельцем Громотевичной Горы. Обсуждать сей предмет в подробностях Эдгар не находил в себе сил; он мало о том поминал, однако ужас и ненависть к стародавнему врагу, что поселились в его сердце со дня смерти госпожи Линтон, ничуть не рассеялись. «Если бы не он, может, она осталась бы в живых!» – горько рассуждал он снова и снова; в его глазах Хитклифф был убийцей. Юная госпожа Кэти – не ведавшая иных дурных поступков, кроме собственного мелкого непослушанья, несправедливых суждений и страстей, порожденных вспыльчивостью и бездумностью, а назавтра перечеркнутых раскаяньем, – была изумлена чернотою души, что способна годами замышлять и таить месть, а затем рассудительно осуществить свои планы, не испытав ни капли сожаленья. Кэти, по всему судя, так потрясла и огорчила эта новая картина человеческой природы, прежде не встречавшаяся ей ни на уроках, ни в помыслах, что господин Эдгар почел излишним развивать тему. Он лишь прибавил: «Отныне ты знаешь, голубушка, почему тебе лучше избегать и дома этого, и этой семьи; а теперь вернись к прежним своим делам и забавам и больше об этих людях не думай».

Кэтрин поцеловала отца и пару часов, как было заведено, тихонько просидела за уроками, затем прогулялась с отцом по угодьям, и день миновал подобно всем прочим дням; но к вечеру, когда она поднялась к себе, я пришла помочь ей раздеться и увидела, что она стоит на коленях у постели и плачет.

«Фу-ты, какой стыд, глупая девочка! – возмутилась я. – Будь у вас настоящие горести, вы бы постыдились и слезинку пролить из-за эдакой мелкой напасти. Вам, госпожа Кэтрин, не выпадало ни тени подлинной печали. Вообразите на минуту, что мы с хозяином умерли, а вы остались одна-одинешенька в целом мире; каково бы вам было тогда? Сравните нынешние свои обстоятельства с эдакой вот невзгодой и скажите спасибо за тех друзей, что у вас уже есть, а не алкайте новых».

«Я не о себе плачу, Эллен, – отвечала она, – а о нем. Он надеялся завтра меня увидеть и ужасно огорчится; станет ждать, а я не приду!»

«Что за гиль! – сказала я. – Полагаете, он о вас столько же думает? У него же есть Хэртон. Ни один человек из сотни не зарыдает о родне, кою видел лишь дважды по полдня. Линтон догадается, как обстоят дела, и больше о вас горевать не станет».

«Но можно мне хотя бы записку ему послать, объяснить, отчего я не могу прийти? – спросила она, поднявшись. – И книжки – я обещала ему одолжить. У него не такие чудесные книги, и он сильно их возжелал, когда я рассказала, до чего они интересные. Можно, Эллен?»

«Ни в коем случае! еще не хватало! – решительно ответствовала я. – Тогда он напишет вам в ответ, и это никогда не кончится. Нет, госпожа Кэтрин, ваше знакомство надобно вовсе прекратить; этого требует ваш папа, и уж я прослежу, чтобы так оно и вышло».

«Но всего одна маленькая записочка…» – не отступала она, глядя на меня умоляюще.

«Хватит! – перебила я. – Никаких записок. Живо в постель».

Она прожгла меня шибко злым взглядом – до того злым, что мне и на ночь ее целовать было неохота: я укрыла ее одеялом и в великом неудовольствии захлопнула дверь, но, на полпути раскаявшись, тихонько вернулась – а моя юная госпожа стоит у стола с листком бумаги и карандашом, кои она при моем появлении виновато спрятала.

«Никто ее у вас не возьмет, Кэтрин, – сказала я, – коли даже и напишете; и я сию секунду гашу свечу».

И я накрыла пламя гасильником, за труды свои тотчас получив удар по руке и обиженное «злюка!». Затем я снова ушла, а она в наихудшем и наисварливейшем расположении духа задвинула за мною засов. Письмо было дописано и переправлено по назначенью молочником из деревни; я, однако, узнала о том лишь спустя время. Миновали недели, и Кэти слегка повеселела; впрочем, она замечательно полюбила одиноко прятаться по углам, а ежели я внезапно заставала ее за чтеньем, она нередко вздрагивала, склоняясь над книгою ниже, дабы спрятать ее от меня, и меж страниц я подмечала уголки отдельных бумажных листов. Еще у нее завелась привычка рано поутру спускаться в кухню и сидеть там, словно ждет чего-то, и часами возиться над ящичком бюро в библиотеке, а уходя, запирать его и непременно уносить ключ.

Как-то раз она заглянула в свой ящичек, и я заметила, что прежние игрушки и безделушки преобразились в сложенные листы бумаги. Любопытство и подозренья мои разыгрались; я вознамерилась глянуть на таинственные ее сокровища, и ночью, едва Кэти и хозяин удалились наверх, я поискала и быстро нашла в связке домашних ключей тот, что подошел к замку. Открыв ящичек, я вывалила его содержимое в фартук и отнесла к себе в спальню, дабы не спеша изучить. Я и без того не могла отделаться от опасений, но все одно удивилась, обнаружив обильную корреспонденцию – едва ли, пожалуй, не ежедневную – Линтона Хитклиффа, ответы на посланья, переправленные моей юной госпожой. Самые ранние были неуклюжи и кратки, но мало-помалу разрослись многословными любовными эпистолами; были они глупы, что естественно для автора в его годы, однако тут и там мне чудились штрихи, позаимствованные из более опытного источника. Порой они составляли необычайно странную мешанину тона пылкого и сухого; открывались сильным чувством и завершались вычурным жеманством, к коему прибегнул бы школьник, обращаясь к выдуманной нематерьяльной возлюбленной. Уж не знаю, приносили ли они удовлетворенье Кэти; мне-то они казались никчемным хламом. Полистав их и наконец сочтя, что насмотрелась довольно, я увязала их в платок и отложила, а опустевший ящичек заперла.

По своей привычке юная моя госпожа спозаранку сошла вниз и навестила кухню; я посмотрела, как она приблизилась к двери, едва прибыл некий мальчуган; покуда молочница ему наливала, Кэти что-то сунула в карман жакетки и что-то из кармана вынула. Я обошла сад кругом и затаилась, поджидая посланца; тот отважно сражался, защищая свою ношу, и молоко мы с ним расплескали, однако я успешно добыла эпистолу и, пригрозив серьезными последствиями, велела мальчугану дуть домой, а затем прочла нежное посланье Кэти, укрывшись под стеною. Было оно проще и красноречивее писем ее кузена; очень красивое и очень дурацкое. Я покачала головой и в раздумьях направилась в дом. В тот день дождило, отвлечься прогулками по парку Кэти не могла и, завершив утренние занятья, пошла искать утешения в ящичке. Отец ее читал за столом, а я нароком взялась трудиться над ничуть не порванной бахромою занавески и между тем неотступно наблюдала. Птица, что возвратилась к щебечущим птенцам в гнездо и нашла его в разоре, не кричала бы и не металась в отчаянии и тоске, какие прозвучали в одном-единственном «Ой!» и проступили во внезапно вытянувшемся лице моей юной госпожи. Ее отец поднял голову.

«Что такое, голубушка? Ты поранилась?» – спросил он.

Отцовские тон и взгляд уверили ее, что сокровища обнаружил неон.

«Нет, папа! – пролепетала она. – Эллен! Эллен! пойдем со мною наверх… мне нехорошо!»

Я откликнулась на ее зов и сопроводила ее прочь из библиотеки.

«Ой, Эллен! они у тебя, – заговорила она, едва мы закрылись в комнате, и упала передо мною на колени. – О, отдай их мне, и я никогда-никогда больше так не буду! Не говори папе. Ты же не говорила папе, Эллен? Скажи, что нет. Я ужасно дурно себя вела, но я больше так не поступлю!»

С великой суровостью я велела ей встать.

«Итак, – промолвила я, – госпожа Кэтрин, вы, похоже, далеко зашли; неудивительно, что вам за них стыдно! Какой же хлам вы читаете на досуге; хоть сию минуту в печать! Что, по-вашему, скажет хозяин, когда я ему покажу? Я еще не показывала, но не думайте, будто я стану хранить ваши нелепые тайны. Как же вам не стыдно! и ведь это вы начали писать такую чушь; он бы наверняка первым не додумался».

«Это не я! Не я! – прорыдала Кэти так, будто у нее разрывалось сердце. – Я ни минуточки и не думала его любить, пока…»

«Любить! – вскричала я как можно презрительнее. – Любить! Вы только послушайте ее! Не начать ли и мне рассуждать, как я люблю мельника, что приходит к нам за пшеницею раз в год! Ничего себе любовь! за две встречи в жизни вы Линтона успели повидать едва ли четыре часа! Вот вся ваша ребяческая ерунда. Я несу ее в библиотеку; поглядим, что ваш отец скажет про эдакую любовь».

Она кинулась за драгоценными своими письмами, но я подняла их над головою повыше; она засы́пала меня лихорадочными мольбами сжечь их, что угодно с ними сделать, только не показывать. Я-то больше склонна была смеяться, нежели корить – мне все это виделось девчоночьим тщеславьем, – и посему в конце концов я слегка уступила и сказала ей: «Ежели я соглашусь их сжечь, обещаете клятвенно не посылать и не получать ни единого письма, ни одной книги (я так понимаю, вы посылали ему книги), ни локона, ни кольца, ни игрушки?»

«Мы не обмениваемся игрушками!» – возмутилась Кэтрин, чье самолюбие пересилило стыд.

«Вообще ничем не обмениваться, госпожа, – сказала я. – Ежели не пообещаете, я пошла».

«Обещаю, Эллен! – закричала она, вцепившись мне в подол. – О, прошу тебя, брось их в огонь!»

Но когда я кочергой отодвинула заслонку, жертва оказалась Кэти не по силам. Она жарко взмолилась, чтоб я сохранила письмо-другое.

«Одно или два, Эллен, на память о Линтоне!»

Я развязала платок, принялась швырять листы в огонь, и в очаге взвилось пламя.

«Я сохраню хоть одно, жестокая ты мерзавка!» – возопила Кэти, сунула руку в очаг и, не жалея пальцев, выдернула какие-то недогоревшие обрывки.

«Вот и славно – мне будет что показать папе!» – отвечала я, вытряхнула остаток обратно в платок и снова повернулась к двери.

Она бросила почерневшие клочки в очаг и знаком велела мне закончить сожженье. И сожженье свершилось; я размешала пепел и высыпала на него совок угля; Кэти же, не говоря ни слова и терзаясь нестерпимо, удалилась к себе в спальню. Я спустилась и сказала хозяину, что приступ недомоганья у юной госпожи почти миновал, но ей лучше, пожалуй, немножко полежать. От обеда она отказалась, но вышла к чаю, бледная, с красными глазами и замечательно подавленным видом. Наутро я ответила на письмо запиской, в коей сообщалось: «Молодого господина Хитклиффа просят более не слать писем юной госпоже Линтон, ибо получать их она не станет». С того дня мальчуган приходил с пустыми карманами.