Я тебя никогда не забуду

И вот мы простились на станции, и я побрел домой, к своим унылым девятиэтажкам, которые тогда казались образцовым, почти шикарным жильем. Я чувствовал полное довольство собой. И опустошение. И счастье.

Я не вспоминал в тот момент о ней. Мне хватало собственных ощущений.

Я даже не задумывался тогда, как мало я о ней знаю. Она не рассказывала, а я, дурак, не интересовался. Секс с загадочной незнакомкой, подумать только! Я почти гордился этим. В голову почему-то лез рассказ Бунина «Легкое дыхание». Я даже готов был – вот дурак! – ограничиться одной этой встречей, настолько я был переполнен и удовлетворен ею.

И все, что я ведал о Наташе, было самым общим: живет в Подмосковье. Вуз закончила в этом году. Работает в НИИ. Ни адреса ее не знал, ни телефона. Домашнего, она сказала, не было. (Похоже на правду – за Кольцевой и нынче, тридцать лет спустя, с телефонизацией напряженка. Недавно я был на местном телефонном узле, соседка сказала, что в очереди числится уже тридцать восемь лет.)

– Дай тогда мне свой рабочий телефон, – попросил я Наталью.

– Без толку. Все равно меня не подзовут. Не положено.

Я немного поприкалывался, спрашивал, где же она трудится: в КГБ?.. надзирательницей в женской тюряге?.. в секретном бункере?

Я помню, как она сидела, завернувшись в простыню, на широкой тахте в спальне моих родителей и в ответ на мои шуточки хохотала… Когда это было? Утром, днем, ночью? А может, уже потихоньку опускался новый вечер? воскресный?..

Сутки – а точнее, около двадцати шести часов счастья, с того момента, как мы встретились у Пушкина и отправились в «Ленком», и до нашего расставания в метро «Ждановская» слились в моей памяти в один сверкающий, переливающийся всеми цветами радуги шар… И спаялись воедино воспоминания о нашей первой ночи – семнадцать часов разговоров, ласк и сна урывками…

У меня был крошечный сексуальный опыт. Ночь с Натальей оказалась первой ночью с девушкой, которую я действительно любил.

Я никогда не чурался в своих детективах постельных сцен. Даже, честно скажу, описывал их с удовольствием. Мне и самому, признаться, нравится все телесное. И читатели клубничку любят. Даже женщины. Даже те, кто сетует потом: фу, как пошло, как грубо!..

Но о том, как у нас было с Наташей, я вам не расскажу. Это слишком личное. Слишком родное. Слишком интимное.

Скажу только, что она оказалась, к моему безмерному удивлению, девушкой. Мне ведь, молодому идиоту, перед той ночью мнилось – я даже слегка опасался…

Тревога или страх всегда присутствуют, даже в счастье…

Даже в любви…

Как и слезы…

Так вот, мне представлялось: раз она такая общительная, открытая, раз столь быстро согласилась поехать ко мне домой и сразу я смог залучить ее в койку, то она – опытная, а может, даже и распутная женщина. Но нет: она оказалась девушкой! И это было странно. Даже по тем, чуть более сдержанным временам: все-таки она окончила институт, значит, и лет ей как минимум было двадцать один – двадцать два. И я… Я в ту ночь не смог сделать ее женщиной. Я пожалел ее. Зачем? Дурак, для кого?

Но мы постарались подарить друг другу счастье. У нее получалось. Неумело, но получалось. А у меня – не знаю.

И еще – я ей в ту ночь, тогда, сказал все. Все главные слова, которые я говорил только ей. И которые потом не повторял ни разу. Ни одно из них. Никому. Ни единой женщине на свете.

Я сказал ей:

«Я люблю тебя».

И еще:

«Выходи за меня замуж».

И даже:

«Я хочу от тебя ребенка».

Пусть это звучало смешно, пусть я выглядел, возможно, в ее глазах лжецом (или идиотом), или тем и другим вместе, но я и вправду любил ее, и хотел жениться на ней, и хотел от нее ребеночка.

И не считал нужным это скрывать.

Сначала она просто смеялась в ответ на мои признания, а потом, уже на излете наших двадцати шести часов, прошептала-прошелестела еле-еле слышно, в самое мое ухо: «Я тоже люблю тебя, Ванечка…»

И этот миг я храню в своей памяти, как один из самых дорогих на свете.

Мы договорились, что она позвонит мне в понедельник после своей работы. И мы условимся, что вечером во вторник куда-нибудь сходим. К примеру, в кино.

Но она в понедельник не позвонила.

Я протомился у телефона до десяти вечера. Мои родители вернулись в воскресенье с дачи. Вышли на работу, и я перестал быть полновластным хозяином квартиры.

В десять вечера в понедельник, отчаявшись ждать, я поехал к школьным друзьям в Люберцы. Строго-настрого наказал маме: если вдруг позвонит девушка – дать ей номер моего люберецкого приятеля. Но – никаких звонков.

Во вторник я вернулся домой часа в четыре дня, опухший от полуночного преферанса и портвейна.

И опять: весь вечер ожидал ЕЕ звонка. И опять – ничего.

Можно было сойти с ума от фантазий и предположений.

С ней могло случиться несчастье: «Когда состав на скользком склоне от рельс колеса оторвал…» (Тогда ведь никто не сообщал о бедствиях и катастрофах. А если бывали слухи, то они, даже по Москве, доходили на вторые-третьи сутки.)

Она могла заболеть.

У нее могли случиться какие-то проблемы дома.

Она, наконец, могла (и такие мысли у меня появлялись) врать мне, что любит, врать, что – девушка, а на самом деле быть прожженной хищницей и сердцеедкой. И она просто использовала меня – легкое, коварное приключение! – и бросила…

Какие только мысли не лезли в голову…

У меня не оставалось другого выхода, кроме как в среду вечером поехать в ДК имени М. Горького. Я помнил: по средам у нее там в хоре репетиции. Мне казалось, это верный шанс с нею увидеться.

Я приехал за полчаса до начала. Никого, разумеется, в репетиционке еще не было.

Я наблюдал, как в зал стягиваются хористки. Они обдавали меня, стоящего у дверей, любопытствующими взорами.

Сердце мое стучало. Я мечтал вновь ЕЕ увидеть.

Натальи не было. И подруги ее, Надежды, тоже.

За три минуты до начала, когда уже проследовал в зал дирижер, толстенькая Надя наконец прибежала. Глянула на меня со смесью любопытства, зависти, ревности. (Наверное, Наташа, как это свойственно подружкам, многие свои тайны своей наперснице – раз они увиделись вечером в воскресенье – успела поведать.)

– Привет! – остановилась Надя. – Встречаешь?

– Она тебе не звонила?

– Нет, а что?

– Где она?

– Не знаю.

– Будет на репетиции?

– Понятия не имею.

– А ты не знаешь ее телефон? Хотя бы рабочий? Хоть какой?

– А что – она исчезла? Не звонит?

– Да, хотя мы договаривались.

– Кто ж знает, может, и приболела… А может, – укусила меня подружка, – кем-то другим увлеклась… Да ты подожди, Наташа придет… Ох, мне пора, я побежала!

– Постой! Где она живет?

– А что, если не придет, ты к ней домой поедешь?

– Поеду!

– Охота пуще неволи…

– Так где?

– Адреса я не знаю.

– Н-да? – глянул я исподлобья, недоверчиво.

– Честное пионерское.

– Никогда не поверю.

– А что ты хочешь? Я с ней всего три месяца знакома. Встречались на репетиции, она пару раз мне домой звонила, и все.

– В каком хоть городе она живет?

– Я не помню.

– Пожалуйста, Надя!

– Что, помчишься к ней? Сейчас, на ночь глядя?

– И помчусь!

– Ох, ладно, ты слышишь: репетиция началась. Я побежала.

– Надя!

Я схватил ее за плечи и хорошенько тряхнул.

– Ну, ладно, ладно, отцепись… В З*** она живет, доволен?

Она вырвалась и убежала.

…Никуда я, разумеется, в тот вечер не поехал. Где бы я искал ЕЕ на ночь глядя в довольно большом подмосковном городе З***, зная одно лишь имя?

Не поехал я к ней и назавтра. У меня ведь тоже была своя жизнь. И свои планы. И свой цейтнот.

Я уезжал в Сибирь. Красноярский край, Хакасия, город Абакан.

В стройотряд.

Вылет был запланирован на воскресенье.

В четверг с утра я отправился в общагу к командиру нашего линейного отряда Юрке Кашину.

Сейчас Юрка – виднейший чиновник в нашей отрасли. После вуза он сделал комсомольскую карьеру, в конце восьмидесятых пошел в бизнес, затем, в нулевые, пополнил стройные ряды бюрократов. Словом, совершил прорыв наверх, классический для нашего времени: комсомол – бизнес – чиновничество.

Не знаю, помнит ли он меня сейчас. Я его помню до сих пор. Уже тогда Кашин был харизматичной личностью.

Со мной Юрка ни разу с тех пор позывов встретиться не проявлял. Занятой человек. Да и зачем я ему?

Я к Юрке тоже не стучался. Подумает еще, что мне чего-то от него надо. Хватит и того, что мои друзья, бывшие однокурсники, вечно выпрашивали у меня: подпиши свою книжку Юрке, чтоб через нашу общую студенческую и стройотрядную юность к нему поближе подобраться.

Уже тогда, в восемьдесят первом, мой командир был умным и хватким парнем. И видно было, что он далеко пойдет. Правда, тогда я воображал, что его потолок – главный инженер провинциального завода. Крупного, но заштатного. Выходит, я его недооценивал.

Кашин был на два года меня старше – и учился двумя курсами младше. Он отслужил армию, потом прошел через подготовительное отделение вуза…

Они почти все были такими, бывшие служивые: хваткими и ловкими. Знали, чего хотят от жизни – не то, что мы, домашние лопухи.

А тогда мы с Кашиным во второй раз должны были работать вместе. Прошлым летом, в Олимпиаду, мы трудились в стройотряде на Смоленщине, в одной бригаде. Мне нравились Юркин своеобразный юмор и умение справедливо распоряжаться.

В этот раз его назначили командиром, а он настоял перед руководством стройотряда, и у меня выпросил, чтобы я у него стал комиссаром.

Сейчас даже странно слышать и писать: я – был комиссаром. Так и ждешь вопроса: а сколько вам лет, дедушка? Вы в Великую Отечественную воевали или в Гражданскую? А многие – даже и Сашенька – могут спросить: а комиссар – это вообще кто?

В то время в стройотрядах комиссары не поднимали бойцов в атаку. И идеологических бесед уже не вели. Они были главными массовиками-затейниками, так бы я определил. На них висели самодеятельность, конкурсы, стенгазеты, боевые листки, КВНы, спартакиады…

Комиссар линейного отряда – самая, наверное, собачья должность в тогдашних стройотрядах, оцениваю я сейчас. Он ведь не был освобожденным. Он пахал наравне со всеми. А после трудовой вахты придумывал скетчи и репетировал песни. Поэтому работенка у него была веселая во всех смыслах этого слова.

И, ясное дело, Юрка на меня рассчитывал. Он был самолюбивым парнем. Он хотел, чтобы его линейный не только в производственных достижениях всех перекрывал, но и в смотрах художественной самодеятельности. Для него я являлся ценным кадром. Кто б еще трудился так самозабвенно (думаю я сейчас). И так умело.

Юрку я застал в его комнате в общаге. Одного. Его соседи разъехались на каникулы. Он, сдав сессию, ожидал отправки в Сибирь.

Кашин сидел по-турецки на койке, босой, в выцветших трениках, голый по пояс. Полуденное солнце золотило его жилистое тело.

Юрка читал «The Сatсher in the Rye» на языке Сэлинджера. В руке – карандаш. Рядом на койке – англо-русский словарь.

С английским у командира была беда. Зачеты с пятого раза сдавал. Какой умник посоветовал ему штудировать неадаптированное «Над пропастью во ржи», я не знаю. Но он упорно продвигался все дальше: книжечка была раскрыта уже на середине.

Я не разделял его упорной тяги к английскому. Язык нам, будущим инженерам, был нужен для того, чтобы переводить технические тексты. Или, не дай бог, доведется допрашивать военнопленных. Тогда, в начале восьмидесятых, я, честно говоря, сомневался увижу ли хоть раз в жизни живого англичанина или американца. Не говоря уж – стану ли о чем-то беседовать с ним.

Юрка моему приходу обрадовался. Каким бы ты самолюбивым и целеустремленным ни был, вряд ли сладко заниматься английским в летний полдень, когда только что сдана сессия.

– О, какие люди! Привет, Иван Сергеич!

– Привет, Юрий Семеныч!

Называть друг друга по имени-отчеству – такая у нас была тогда фенька. (Или слово «фенька» стали употреблять чуть позже – не в начале, а в конце восьмидесятых? Не упомню…Ну, тогда можно написать универсально, стерто: не «фенька», а «манера»…) Такая, значит, у нас была манера: величать друг друга по отчеству. Звучало сие, конечно, странно: двадцатилетние кличут друг друга словно старые деды. Но мы чувствовали себя взрослыми.

А может, мы и были уже тогда взрослыми.

– Чему обязан вашим визитом, Иван Сергеич?

Юрка был скуп на слова. Я невольно подделывался под его манеру.

– Надо побалакать.

Командир кивнул и накинул на голые плечи рубашку. Встречать гостя голяком, а тем более – разговаривать, неприлично: провинциальная приятная уважительность.

– Чайку?

– Не откажусь.

Юрка взял изрядно помятый тусклый чайник, сунул ноги в тапочки и пошлепал на кухню. Кухни были по концам коридора, две на этаж.

Пока его не было, я заглянул в Сэлинджера. Страницы были испещрены карандашными пометками. В каждом предложении он не знал по два-три слова и мельчайшим почерком рядом писал перевод.

Упорный парень.

Потом мы гоняли чаи из граненых стаканов. Чай был таким крепким, что по цвету напоминал портвейн. Юрка ел вишневое варенье, намазав его толстым слоем на хлебный ломоть. Я от варенья отказался. У меня были дома шоколадные конфеты.

– Я вот о чем, – приступил я наконец к делу.

Командир кивнул.

– Говори.

– Что мне будет, если я в отряд не поеду?

Юрка глянул остро:

– По какой причине?

– По семейным обстоятельствам.

Кажется, я покраснел.

Мой товарищ невозмутимо кивнул и продолжал пить чай.

Потом вдруг спросил:

– Девушка?

Тут уж я точно покраснел.

– Как вы догадались, мистер Холмс! – воскликнул я, пытаясь развязностью замаскировать смущение.

– It’s elementary, Mr.Watson, – с чудовищным акцентом промолвил сотрапезник.

– But how?

– Ты ведь у нас романтик, – сказал Юрка, переходя на наречие первой в мире страны социализма.

Его утверждение, что я – романтик, прозвучало из его уст, как мне показалось, даже с оттенком зависти.

Вдруг он спросил:

– Что, не пускает?

– Кто? – смешался я.

– Ну, она.

– Да нет… – протянул я.

ОНА ведь даже не знала, что я куда-то уезжаю. Да и вообще – ОНА сама исчезла. Неизвестно куда и, может быть, навеки.

Я казался сам себе очень странным. Особенно – если посмотреть на меня посторонними, непредвзятыми, невлюбленными глазами. Глазами Юрки, например. Что бы я мог ему рассказать?

Я знаком с герлой всего одну неделю. Провел с ней лишь ночь – и уже готов порушить все свои планы. Пустить под откос собственные каникулы. Подвести товарищей. Наконец, отказаться от огромного заработка…

– Значит, сам прикипел, – заметил командир. В его тоне еле слышно прозвучала нотка сожаления.

Потом он перевел разговор на другую тему.

И только под конец чаепития сказал:

– Я тебя, если надо, прикрою. Скажу, что в твоей семье заболел кто-то, и по-серьезному. Мама, например. Билет твой сдадим, не проблема. Ничего тебе не будет. Колхоз – дело добровольное.

В итоге мы договорились, что я еще подумаю до завтра. Время пока терпит. Утром сам позвоню Юрке в общагу.

Кашин среди вахтеров общежития пользовался авторитетом. Они даже ходили за ним в его комнату подзывать к телефону.

Оттого, что мой товарищ не сделал мне ни упрека – хотя по всему было видно, что ему мой отказ неприятен, ведь я ломал его планы, – меня как-то покорежило.

И еще: там, в Хакасии, меня ждали другие друзья. И девушки в отряде тоже ожидались. В малом количестве, но все же. (В их числе повариха Элина, которая была ко мне неравнодушна).

Вдобавок стройотряд – большие деньги. Для студента вообще заоблачные. (За то лето я получу – скажу, забегая вперед – аж девятьсот пятьдесят рублей. В ценах восьмидесятых – это целое состояние).

А кроме того, работа позволит мне забыться. К тому же: какого черта! Чтобы я ради какой-то герлы ломал все свои планы?! А она к тому же мне не звонит?

Я загадал: если она проявится до следующего утра – звоню Юрке и говорю, что не еду.

Она так и не позвонила.