Свободна от обязательств

– Прости, но я не помню, как тебя зовут.

– Ничего страшного. Меня зовут Илья. Я здесь системным администратором работаю. И программу в компьютер я вам в первый день устанавливал. Не помните? Полдня у вас в кабинете провел.

– А… Да-да, как же… Конечно, припоминаю…

Ничего она на самом деле не припоминала. Действительно, крутился в кабинете какой-то высокий парень. Она на него внимания тогда не обратила. Она в тот день вообще временно разучилась концентрировать на ком-нибудь свое внимание. Когда тебя из нормальной привычной жизни резко выталкивают, летишь какое-то время по инерции, боясь упасть. И не соображаешь ничего. И лиц не замечаешь, и слов не слышишь.

– А весело у вас тут! – Марина легко махнула рукой в сторону танцующих. – Всегда так шумно дни рождения празднуете?

– Не могу сказать. Я тоже здесь недавно работаю. Три месяца всего.

– И все три месяца отбиваешься от Альбины?

Он помолчал, пожал неопределенно плечами, отвел взгляд в сторону. Потом проговорил виновато:

– Я не понимаю, почему она такая… упорная. Решила почему-то, что меня можно взять приступом и в карман положить. Наверное, я такое впечатление произвожу? Инфантильного такого типа.

Марина повернулась, глянула на него внимательно. Действительно, был в его юной мужской внешности явный интеллигентский изъян – слишком уж бросалась в глаза категорическая неспособность к хамству. Такой действительно скорее руку себе отрежет, чем женщине откажет. Будет мучиться и выкручиваться, всмятку себя разобьет, но вежливость молчаливую проявит. Потому и будет всю жизнь притягивать к себе волевых особ, таких, как Альбина. Ей же, бедненькой, и впрямь кажется: протяни руку – и парень в кармане. А не тут-то было. Парень-то не прост. Далеко не прост. Одни глаза чего стоят – яркие, смешливые, голубые, в шикарном обрамлении густых игольчатых ресниц. Сказочные глаза. Да и остальные черты лица тоже ничего, вполне породистые. Высокий выпуклый лоб, светлые волосы, коротко стриженные, торчат ежиком, красивые, как у девчонки, пухлые губы и ямочка на подбородке. Хороший парень. Такого любая захочет в карман положить. Не виноватая эта Альбина. Пострадавшая скорее.

А вот и сама она легка на помине, выросла перед ними горой:

– Илья… Можно тебя на пару слов?

В ее сторону она даже не посмотрела, будто Марины здесь и не было. Однако присутствовало в этом «несмотрении» слишком уж большое Альбинино личное, наболевшее, слишком нарочитое и объемное (Марине даже показалось, что она физически почувствовала этот переизбыток). Сразу стало не по себе, и спасительное хмельное состояние разом ушло, и захотелось домой – под душ со слезами, под одеяло, уткнуться в подушку, чтоб не видел никто.

– Ты иди, Илья. Спасибо тебе за компанию. Я, пожалуй, домой пойду, – торопливо поднялась она с места.

– Я провожу! – Илья тоже встал вслед за ней, не обращая внимания на нависшую над ним Альбину.

– То есть как это – проводишь? Кого ты проводишь? – обиженно и даже несколько возмущенно произнесла Альбина, подступая к Илье вплотную. – Не поняла юмора… Ты что, уже уходишь, что ли?

– Пока, Альбин. Счастливо повеселиться. – Илья слегка отодвинул ее от себя, придержав по-джентльменски за локоток и улыбнулся вежливо, вроде «отстань от меня по-хорошему».

– Но мне поговорить с тобой надо! Не слышал, что ли? Постой! Куда ты, Илья? – пьяно и возмущенно кричала им вслед Альбина.

В общем, они удрали. Вернее, Илья удрал. А Марина, стало быть, как «провожаемая» дама, в этом ему помогла. Прошла торопливо по залу, лавируя между танцующими парами и чувствуя, как вонзается в спину злобный взгляд Альбины.

Выйдя на свежий воздух, Марина подняла воротник плаща, поежилась зябко:

– Ну все, Илья. Можете быть совершенно свободны. Благодарностей не надо.

– Хм… А проводить?

– Да чего меня провожать? Мне тут недалеко. Транспорт еще ходит, так что…

– Да ну его, этот транспорт. Пойдемте пешком. Воздухом вечерним подышим. Тем более нам в одну сторону.

– А откуда вы знаете, в какую мне надо сторону?

– Так… Знаю, и все.

– Ну что ж, пойдемте… – неожиданно легко согласилась Марина.

Они долго шли молча под цоканье ее каблуков. Ей даже задуматься удалось о своем, о наболевшем. Потому и вздрогнула, услышав над головой голос Ильи:

– У вас что-то случилось, да, Марина Никитична? Неприятности какие-то?

– Почему ты так решил? – удивленно вскинула она вверх лицо. Именно вскинула, потому что иначе заглянуть ему в глаза не представлялось возможным. Кстати, чувствовать рядом с собой очень высокого мужчину было довольно приятно – ощущения как у хрупкой Дюймовочки. Олег росточком особо не вышел, и Марине все время казалось, что он не идет рядом, а жмется сбоку, как послушный и тихий ребенок.

– Да не знаю, – пожал плечами Илья. – От вас волна какая-то идет… тревожная.

– Цунами? – горько усмехнулась Марина.

– Ну да, вроде того.

– Нет, Илья, тебе показалось. Ничего такого от меня не идет. Ты мне вот что лучше скажи: где так лихо танцевать научился?

– А меня с пяти лет мама с бабушкой на бальные танцы водили. Вот ноги с тех пор и помнят. И вообще сказалось женское воспитание. Драться не умею, а танцевать – пожалуйста. В общем, стопроцентный маменькин сынок получился.

– А сколько тебе лет?

– Двадцать семь недавно исполнилось.

– Да уж… Все вы маменькины сынки.

– Кто – все? – вкрадчиво переспросил Илья. – Кого вы еще имеете в виду?

– Да никого. Это я так, ворчу по-старушечьи. Имею право, в конце концов.

– Нет. Не имеете, – тихо и твердо вдруг произнес Илья, остановившись. – Ни ворчать не имеете права, ни старухой себя называть. Даже в шутку. Даже из кокетства.

– Из какого кокетства? Ты что думаешь, я с тобой кокетничаю, что ли? Ну ты и нахал. Хорошо, что мы уже пришли. А то бы бог знает до чего договорились!

– Как – пришли?

– Да вот так. Вот он, мой дом. Четвертый подъезд. Тот самый, над которым лампочка не горит. Так что спасибо, что проводил, и…

– Что значит – спасибо? А как насчет чашечки кофе?

– Чашечки кофе? Во дает… Это в каком же смысле? – протянула Марина то ли насмешливо, то ли возмущенно. Она и сама не поняла, чего в ее вопросе больше, насмешливости или возмущения. А может, ни того ни другого и не было. Может, была там одна сплошная благодарность за проявленное по отношению к ней юное мужское нахальство. Мелочь, а приятно, как любила говорить в детстве Машка, когда Марина заявлялась к ней в комнату поцеловать на ночь.

– А вам что, кофе жалко? – плутовато улыбнувшись, проговорил Илья. – Или еще какой-то тайный смысл вы в эту чашечку вкладываете?

– Какой еще смысл, иди уже! Любитель чашечки кофе! Еще и на меня стрелки перевел, нахал…

Легонько подтолкнув его в спину, Марина еще раз громко хмыкнула. Получилось у нее это очень выразительно, не хуже даже, чем у киношного красноармейца Сухова в обществе павлинов пьяного таможенника. Илья засмеялся, потом отступил демонстративно на несколько шагов, произнес тихо, будто извиняясь:

– Спокойной ночи, Марина Никитична. Не обижайтесь на меня.

– За что?

– За чашечку кофе. Но если бы пригласили, я бы не…

– Иди, Илья. Спасибо, что проводил. До свидания.

На лестничной площадке между вторым и третьим этажом, конечно же, ей встретилась соседка, Блаженная Фауна. Неизвестно было, кто и когда придумал ей это имя, но попал, подлец, в самую точку. На самом деле женщину звали просто Катя. Была она работницей местного ЖЭКа, исправно намывала полы в подъездах, а в свободное от мытья время полностью посвящала себя именно фауне, то есть малой ее частичке, можно даже сказать, частичке горестной и несчастной. Вечно она пыталась пристроить в хорошие руки то собаку, то кошку, случайно забредшую к ним во двор. Ходила по домам, звонила в каждую квартиру, смотрела в глазок, жалостливо улыбаясь. Никто Кате дверь не открывал. Подойдет хозяин к двери, глянет в глазок и махнет рукой разочарованно – опять эта Блаженная Фауна с очередным бездомным щенком, как укор совести. Укоряться, конечно же, лишний раз никто не хотел. Но и Катя не отступала. С завидным упорством подбирала на улице несчастных животных и ходила по домам, смотрела в дверные глазки, будто в душу. А может, и правда в душу? Самого-то хозяина за дверью не видно, а душа, она вещь не материальная, ей все эти бронированные замки да двери вообще до лампочки.

– Слышь, Марин, возьми котенка! – тут же атаковала она Марину, перегородив мощным туловом лестничный пролет. – Хороший котенок, чистенький. Видать, породистый. Смотри!

Быстрым движением руки она дернула «молнию» линялой голубой куртки, выудила на божий свет, представленный в данном конкретном случае тусклой подъездной лампочкой, рыжего пушистого котенка. Совсем крохотного. Котенок мяукнул пискляво, подрожал головой, смешно вздыбил шерстку на загривке.

– Правда же, хорошенький? Возьми, Марин.

– Не, Кать. Спасибо. Я не могу, – виновато замотала головой Марина. А потом добавила, сама не зная почему: – От меня же муж ушел.

Катя посмотрела на нее добрым, размытым от обязательных ежевечерних ста граммов взглядом – вроде того, какая тут связь? Связи и впрямь никакой не было. Как бы сказала в этом случае Машка, одна «беспонтовая отмазка». Видно почувствовав эту самую Маринину «беспонтовость», котенок мяукнул гордо и обиженно и совершил отчаянную попытку попасть на прежнее теплое место, то есть Кате за пазуху. Этим моментом Марина и воспользовалась. Пока Катя отдирала от своей трикотажной кофты острые коготки, Марина скользнула по стеночке, резво застучала каблуками вверх по лестнице. Нет, не нужен ей котенок. Она и сама брошенная. Ее бы кто подобрал да обогрел. Ага, вот тебе и связь! Не зря она, значит, Кате про уход мужа ляпнула. Оговорилась невольно по Фрейду. Умный был дядька, и добавить нечего.

Дома она первым делом сунулась к зеркалу, стала рассматривать свое лицо удивленно и критически. Лицо как лицо, она давно уже к нему привыкла. Кожа тонкая и суховатая, носогубные морщинки уже явно наметились, под глазами легла тень… Еще бы, целую неделю подушку слезами мочила. А что будет дальше?

Грустная мысль вдруг сделала непонятный кульбит и остановилась на месте, заставив растянуться губы в нелепой улыбке. Такой же, как у Блаженной Фауны-Кати. Да, слезы, да, одиночество – этого уже не отменишь. Но ведь и «чашечка кофе» сейчас была! Пусть смешная и почти виртуальная, но была же! А если б она согласилась?

Додумывать эту мысль Марина не стала. Отошла от зеркала, огляделась несколько удивленно, будто впервые обнаружила запустение, царящее в ее доме. Хорошо, что завтра суббота. Надо пораньше встать, навести чистоту. И вообще жить надо. У нее забот полно. Служебных, хозяйственных, материнских, наконец.

Свалившись в постель, она заснула тут же, забыв поплакать. В промежутке между явью и сном успела-таки мелькнуть в голове ленивая мысль, будто шепнул ей кто на ухо тихонько и насмешливо: надо же, какое доброе дело сделал приятный юноша Илья, сам того не ведая.

Какое хорошее время – субботнее утро. Особенно прелестным оно бывает в тот с момент, когда осознаешь, что проснулся не от насилия посторонних тревожных звуков, а сам по себе, по желанию уставшего за неделю организма. И хочется тянуть и тянуть этот момент как можно дольше, и лежать, не открывая глаз, и строить ленивые планы на утренний душ, на чашку кофе, на спокойный вдумчивый завтрак. Ну и на весь день, естественно, тоже. Хотя нет, неправда. На день лучше всего никаких планов не строить. Лучше прожить его бестолково и беспланово, как бог на душу положит. Вот какие у них с Настей могут быть на этот день планы? Да никаких! Просто жить, просто наслаждаться друг другом, просто плавать в ощущении первого, чистого и вкусного, как свежевыжатый апельсиновый сок, совместного бытия. А может, кофе ей сварить, пока она спит? И в постель подать? А что, это будет очень даже романтично.

Олег откинул одеяло, тихо выскользнул из постели, поискал глазами халат. Вспомнив, что халат так и остался висеть там, в ванной, в прежнем его доме, нахмурился недовольно. Не хотелось ему в это утро вспоминать про дом. Не потому, что было там плохо, а просто не хотелось, и все. Эти воспоминания мешали наслаждаться счастьем. Были мысли о доме вроде кипяченой воды, апельсиновый сок разбавляющей. Невкусно уже. Однако без халата жить неловко, надо будет потом новый купить.

На кухне он немного подрастерялся, долго шуровал по шкафам в поисках турки. Потом, махнув рукой на это занятие, решил было обойтись обычным растворимым кофе, но турка неожиданно нашлась – стояла, миленькая, аккурат на газовой конфорке. Он схватил ее радостно, полез в шкафчик, где только что видел пакет с покупным молотым кофе, но пакет оказался почти пустым. Что ж, придется все же обойтись растворимым кофе.

Пока закипал чайник, он шустро настрогал бутерброды. Хотя шустрость эта обошлась ему дорого – порезал палец. Подумалось, вот Марине он никогда кофе в постель не носил. И не то чтобы чувство вины пришло к нему с этой мыслью, а просто это чувство ниоткуда взялось, вытекло капелькой крови из легкой ранки. А Марина сама в этом виновата – вечно она бежала впереди паровоза. Утром проснешься, а она уж давно на ногах, с завтраком на кухне возится. И никаких тебе перспектив для романтики.

Кое-как расположив на большой тарелке, потому что подноса не нашел, две чашки с кофе и сложные бутерброды с колбасой и сыром, Олег вальяжно двинулся в комнату. Весь в предвкушении. Остановившись на секунду, кинул на руку кухонную салфетку для пущего куражу. И тут же вздрогнул от звонка Настиного мобильника. Черт, как он заверещал не вовремя! Сейчас Настя проснется, и весь романтический флер насмарку пойдет. Ну вот, так и есть…

Настя села на постели, прижала телефон к уху, посмотрела на него круглыми оленьими глазами так, будто Олег со своей тарелкой с Луны свалился.

«Идиот в трусах», – подумал про себя Олег. Да еще и салфетка упала под ноги, и пришлось перешагнуть через нее очень неловко, и кофе выплеснулся из чашек, залив бутерброды.

– Да… Да, бабушка, я слушаю… Что с тобой? Почему у тебя голос такой? Ты плачешь, что ли? – смотря куда-то сквозь Олега, громко и тревожно задавала свои вопросы в трубку Настя.

Здрасте, приехали! Бабушка, значит! Чего это старухе вздумалось с самого утра внучке звонить? Да еще и плакать? Могла бы и попозже…

– Бабушка, говори, что случилось! Как это – не можешь? Тебе плохо, что ли? Говори!

Олег стоял в дверях комнаты, смотрел завороженно, как на глазах бледнеет Настя, как ее маленькая ладошка тянется к горлу, как медленно ее глаза наполняются отчаянием и ужасом.

– Боже, Катька!.. А когда тебе позвонили? Нет, этого не может быть. А это точно ее машина? Да? Бабушка, а Лиза? Лиза где?

Последнюю фразу она выкрикнула уже с истерикой. Олег бросился к Насте со своей тарелкой, засуетился вокруг, не зная, куда ее пристроить. Потом сел рядом, глянул тревожно и преданно, всем своим видом говоря: – «Я здесь, я с тобой, моя девочка».

– Да… Хорошо, я сейчас приеду. Да, бабушка.

Телефон вяло выпал из Настиных рук, и она посмотрела на Олега удивленно. Потом произнесла тихо, будто с трудом примериваясь к горестной новости:

– Представляешь, Катька разбилась. Говорят, машина всмятку, дверь автогеном резали, чтобы ее оттуда достать.

– А Лиза? – осторожно спросил Олег, сам пугаясь своего вопроса. – С Лизой что?

– Катька ее с вечера у моей бабушки оставила. Сказала, утром заберет. Бабушка ей пока не сказала ничего. На лестничную площадку вышла, чтобы мне позвонить. Ой, Олег, как же так? Что теперь будет, Олег?

Жалость к Насте прошлась по сердцу колкими мурашками, и Олег потянулся к любимой, чтобы обнять, прижать к себе, разделить с ней ее горе. Именно ее, Настино, горе. Катьку было жалко, конечно, но она была Катька, всего лишь Настина подруга, и жалость к ней присутствовала, конечно, но была как бы общая, человеческая. Так бывает жаль умершего, например, соседа по лестничной площадке. Встречаешься с ним в лифте, здороваешься отстраненно, ничего о его жизни не знаешь и знать не желаешь. А Настино горе – оно свое, родное. Пусть поплачет в его руках, пусть знает, что он с ней, рядом.

Только Настя в его объятия падать не стала. Вздохнув с яростным стоном, будто с трудом проглотив слезный порыв, она соскочила с постели, начала лихорадочно натягивать на себя одежду. Наблюдая за ней, Олег произнес тоскливо:

– Кофе хоть выпей, Насть. Зря, что ли, я его сюда нес?… И бутерброды…

Настя посмотрела на него так, будто он сказал бестактность, потом произнесла сдавленно:

– Какой кофе, Олег?… Ты что, не понял? Катька умерла. Катьки больше нет. Она мне как сестра была. Даже больше, чем сестра.

Она снова уселась на постель, будто кто толкнул ее сильно в грудь, так и не успев натянуть до конца узенькие джинсы. Лицо исказилось в слезной лихорадке, ладошки взлетели к лицу и впились в него плотно, пытаясь остановить бесполезную, но такую для организма необходимую горестную истерику. Потом замерла на вдохе, потрясла головой, отчего нечесаные прядки волос рассыпались по плечам вялыми перышками.

– Настенька, девочка моя… – снова потянулся к ней Олег, но она увернулась от его руки, вскочила, начала нервно натягивать джинсы.

– Ты едешь со мной или дома останешься?

– Еду конечно.

– Тогда одевайся быстрее!

Ее слова прозвучали коротким раздраженным приказом, и Олег почувствовал себя не то чтобы неуютно, а как-то ни к селу ни к городу. Нет, он все понимал, конечно же, и против Настиного на свой счет раздражения и не возражал нисколько. Все люди реагируют на горе по-разному. Кому-то надо прижаться-прилепиться к близкому человеку, а кому-то, наоборот, – побыть одному. Чтобы не делить свое горе ни с кем. Взять на себя полную ответственность – мое, мол, горе, и не мешайте мне его горевать. И все же было Олегу страшно не по себе. Могла бы Настя и потактичнее себя вести, честное слово.

Они долго ловили частника на перекрестке, взмахивали дружно руками каждой вывернувшей из-за угла машине. Частников в этом забытом городском околотке, видимо, водилось мало или время было такое, субботнее, сонное еще. Удалось остановить только случайно появившуюся в этих краях маршрутную «Газель», и на том спасибо. До центра доехать можно, а там уже автомобильная жизнь кипит попроворнее. Настя всю дорогу молчала, отвернувшись к окну и смахивая ладошкой слезы. Олег протянул руку, обнял ее за плечи. Она не стала возражать, но и не отреагировала никак, будто и не заметила. Повернувшись к нему вполоборота, проговорила на всхлипе, некрасиво вытирая пальцами нос:

– Что… Что теперь с Лизой будет?

– А отец у Лизы есть? Ты же говорила, он есть… – охотно вступил в разговор Олег.

– Да, есть. Ты уже спрашивал об этом. У него другая семья, и он Лизу своей дочерью не признал. Катька у него в любовницах ходила, понимаешь? Любила она его сильно. Потому и ребенка оставила. Знала, что он от жены никогда не уйдет, и все равно оставила. Там скандал был большой, с его законной женой.

– Так ведь его отцовство можно на законном основании установить, Насть? Экспертизу генетическую провести, и все такое.

– А что это даст? После экспертизы он Лизу сразу полюбит? – усмехнулась она, нервно дернув плечиком.

– Ну не полюбит, так хотя бы алименты…

– Алименты – это да. Алименты – это конечно. – Снова нехорошо усмехнулась Настя, глядя в окно. – Без алиментов Лизка ну просто никак не обойдется.

– Настюш, ну чего ты злишься? Ты же сама про эту проблему заговорила.

– Да я не злюсь. Я и правда не знаю, что теперь с Лизкой будет.

– А родственники у Кати есть какие-нибудь? Братья там, сестры.

– Нет. Нету у нее родственников. Есть сестра сводная, в Павловске живет, но она с ней почти не общалась. Она от первого отцовского брака, там свои давние ревности, сам понимаешь. А когда у Катьки отец умер, они и вовсе друг про друга забыли. Катька говорила, что эта ее сестра вообще странноватая особа. Всю жизнь одна живет, сама по себе.

– Ну вот, видишь! Раз одна живет, значит, сам бог ей велел о Лизе позаботиться. Как там ни крути, а она ей тетка все-таки. Ты адрес знаешь? Надо вызвать ее на похороны.

Настя дернулась под его рукой, как от электрического тока. Закрыла лицо и, то ли всхлипнула, то ли взвыла коротко. Однако волю слезам не дала – маршрутка уже лихо выехала на центральную улицу города, и смуглый водитель обернулся к ним в ожидании команды.

У дома Настиной бабушки они были уже через пятнадцать минут. Поднимаясь за Настей по лестнице старого, сталинской постройки, дома, Олег вдруг ощутил волнение: Настя впервые должна была представить его своим родственникам. Но тут же этого волнения и устыдился. У людей горе, а он со своими нежными чувствами наперед лезет.

Дверь им открыла сухонькая женщина с аккуратной седой стрижкой, скользнула по лицу Олега горестным, но все же заинтересованным взглядом. Настя пулей промчалась мимо бабушки в квартиру, и Олег замялся неловко на пороге, глядя на хозяйку исподлобья.

– К Лизе побежала… – тихо прокомментировала бабушка Настино поведение. – Она ее очень любит, Лизу-то. И Катюша была нам как родная.

– Да. Я знаю, – торопливо подтвердил Олег свою причастность к Настиной жизни. – Жалко девочку, совсем юная.

Он еще и вздохнул по-стариковски после этого «юная», будто нарочито отделил себя от прекрасного девчачьего возраста. Настина бабушка взглянула на Олега коротко – как ему показалось, насмешливо. А может, действительно только показалось. Просто у нее взгляд такой – умный, колкий, понимающий.

– Да вы проходите, чего же мы в прихожей. Хотите чаю или кофе? Вас ведь Олегом зовут, насколько я знаю?

– Да. Олегом. И от кофе я бы не отказался. А вас как зовут, простите?

– Екатериной Васильевной. Проходите на кухню, Олег. Обувь можете не снимать. У нас не снимают.

Ого! В этом доме претендуют на причастность к культурному слою общества, что ли? Раз гостей не заставляют вдрызг разношенные хозяйские тапочки напяливать? Остатки дворянской голубой крови демонстрируют или это простой выпендреж перед претендентом на внучкину руку? Что ж, очень, очень интересно.

Зайдя на кухню, он обомлел от неожиданности и даже не понял ничего поначалу. Что это? Настина бабушка Екатерина Васильевна чудом раздвоилась и предстала перед ним в двух экземплярах? Тогда отчего эти экземпляры так странно по кухне распределились? Один из них сидел за столом, пил кофе из чашки и смотрел на него с любопытством, а другой стоял у стола, насыпал из коробочки кофе в турку. Олег даже глаза закрыл и помотал головой. Однако пока мотал, тут же и сообразил, в чем тут дело. Бабки-то близнецы, оказывается. И Настя ему что-то такое про них рассказывала… Он забыл просто. Когда Настя говорила, он вообще редко вслушивался в ее слова. Он на нее смотрел, любовался ею. Млел, как тетерев. Или как глухарь на токовище. Настя, когда что-то рассказывала, мило и смешно дергала уголком рта, и бровки поднимала, и глаза щурила, или наоборот, распахивала их удивленно. А когда улыбалась, то сбоку у нее кривой зубик был виден. И про бабушек-близнецов она точно говорила, он просто мимо ушей пропустил.

– Да вы не пугайтесь, мы с Катей близнецы… – хрипловатым голосом подтвердил его догадку второй экземпляр, тот, который пил за столом кофе. – Даже и к старости смешной одинаковости не утеряли. Меня Дарьей Васильевной зовут. Папаша наш Алексеем Толстым был увлечен, вот и назвал нас Катей и Дашей. Так и ходим всю жизнь по мукам, стало быть. Да, Катюш? – повернулась она к сестре, держа чашку на весу.

– Да ну тебя, Даш. Какие у нас с тобой муки особенные? Не пугай человека.

– А вы что, из пугливых? – снова развернулась к Олегу Дарья Васильевна.

– Да вроде нет, – пожал плечами Олег, присаживаясь напротив нее за стол.

– А с Настюшей у вас что? Любовь-морковь? Или она пала жертвой вашего возрастного сорокалетнего кризиса?

Олег обалдело уставился на шуструю бабку, не зная, что ей ответить. Хамить нельзя, не то у него здесь положение. И отшутиться нельзя. Вдруг обидится? А может, самому изобразить из себя сильно оскорбленного? А что? Человек первый раз в дом пришел, неловко себя чувствует.

Неожиданно пришла на помощь Екатерина Васильевна, обернулась от плиты сердито:

– Перестань, Дарья! Чего ты напала на человека? Ляпаешь первое, что в голову приходит. Тоже, нашла время.

– Так я что? Я против него ничего не имею, – мило улыбнулась Олегу Дарья Васильевна. – Сейчас вот Ирка примчится, она-то уж точно устроит ему допрос с пристрастием. Вы еще с мамой Настиной, я полагаю, незнакомы, Олег?

– Нет. Незнаком.

– Ага. Понятно. Что ж, сейчас и познакомитесь.

В кухню вошла Настя, держа Лизу на руках, села на стул у окна, глянула настороженно. Девчонка цепко впилась ей в шею руками, спрятала лицо в предплечье, будто хотела срастись с ней. Екатерина Васильевна, нахмурив брови, спросила едва слышно, почти одними губами: