– А как же остальные члены ЦК? Съели отравленный борщ?! – ужаснулся я.
– Да! Но ведь в коньяке, что они выпили перед едой, было противоядие. Это чистая правда. Их потом судили. Всех приговорили к расстрелу. Вся республика знает!
Я не стал расстраивать старика и не сказал ему, что слышал точно такие же истории о первых секретарях узбекской, таджикской, туркменской, киргизской компартий. Разница была только в должностях заговорщиков, да в такой маленькой детали, как противоядие в коньяке.
Подошли сыновья и племянники Алиевича, встали рядом с ним скромно. Смущались то ли его, то ли меня. Алиевич посмотрел на них вопросительно.
– Это город в Киргизии7, ― сказал старший по виду.
– Да!? – удивился Алиевич, ― и далеко отсюда?
– Не очень.
– Гм, ― Алиевич задумчиво посмотрел перед собой на приближающийся автобус.
– Это какой автобус? – спросил он. – Наш?
– Нет, ташкентский, ― тихо ответил сын или племянник.
– Это мой автобус. Прощайте, ― сказал я Алиевичу, от сердца пожимая руку симпатичному старику, ― и не переживайте – ваш младший сын вернётся из Джелалабада живым и здоровым! – автобус рванул с места, а старик с сыновьями и племянниками остались стоять с открытыми ртами.
Глава 5. Секретарь парткома
Итак, летом 1980 года я приехал в Макушино. Почему в Макушино – не знаю, так получилось. Мне хотелось в Сибирь, в самую кондовую русскую глубинку. Главврачом тогда был Лошадкин. Ему только что исполнилось тридцать два года, у него не было ещё язвы, он не принимал пищу ни тридцать два, ни пятьдесят девять раз в сутки и не был Героем Социалистического Труда. И, самое главное: звали его тогда по-другому: не Марком Владленовичем, а Марксом Владиленовичем.
Маркс Владиленович принял меня неприветливо – он был отчего-то не в духе.
– Хирург? Ну, нужны хирурги. Нате вам ключ от двадцать девятого кабинета и скажите Фаине Ивановне, что она поступает в ваше распоряжение. Как хирургическая сестра, разумеется.
Что-то в голове у меня кувыркнулось, бог знает почему, я представил себе толстую старуху со злым лицом, седыми патлами, выпуклыми, словно сливы, глазами, с папиросою во рту. Я отправился искать её, чтобы сообщить, что она поступает в моё полное распоряжение, разумеется, как хирургическая сестра. Едва я открыл двадцать девятый кабинет, как тотчас в него вошла женщина в белом халате, как две капли воды похожая на только что сложившийся в моей голове портрет.
– Вы Фаина Ивановна? ― спросил я, совершенно уверенный в своей правоте, но она оборвала меня.
– Я Сара Абрамовна Каценфройнд, а Фаина Ивановна в реанимации. Как реанимационная сестра, разумеется. А вы из райкома?
– Нет, я назначен в ваше учреждение хирургом, ― сказал я, отметив про себя, что моё ясновидение начало давать сбои.
– А! Ну-ну! ― и она, достав пальцами с жёлтыми выпуклыми ногтями папиросу из пачки «Севера», задымила. – Идите, идите, ― сказала она, увидев мою заминку, ― я ничего не украду.
– Я не сомневаюсь, что вы ничего не украдёте, но…
– Впрочем, я хотела с вами посоветоваться. У меня в детском отделении подростки мужского и женского пола бегают друг к другу в палаты. Чтобы чего не вышло, я решила перевести их на постельный режим.
– О! – искренне удивился я.
– А чтобы режим соблюдался, я хотела бы снять со всех трусы. Как вы думаете, это можно?
– С точки зрения прав человека ― едва ли.
– Вы думаете? Гм… Когда я была в Евпатории главным врачом санатория, я со всего корпуса снимала трусы. Кстати, вы бывали в Евпатории?
– Увы, кроме Средней Азии, нигде не был: Душанбе, Самарканд, Джетисай, Гулистан, Янгиер – слышали?
Она пропустила мой ответ и вопрос мимо ушей.
– Ах, Евпатория, Евпатория – голубая страна, обсыпанная ракушкой, песком и извёсткой. Там так медленно по небу едет луна, поскрипывая колёсами, как крымский татарин с повозкой…8 Кстати, вы слышали о судьбе крымских татар?
– Да я и сам в некотором роде крымский татарин.
– Да ну! А как ваша фамилия?
Я назвал. Она некоторое время тупо смотрела на меня своими сливовыми глазами. Наконец, до неё дошло:
– А, в этом смысле! Ну, идите, идите к своей Фаине Ивановне. Вам повезло – идеальная операционная сестра. И человек хороший. Я её искренне люблю, но предостерегаю вас: она секретарь больничного парткома, при ней – ни слова о политике, и ни в коем случае не говорите, что вы диссидент.
– Помилуйте, да разве я сказал вам, что я диссидент?
– Зачем же говорить – это и так видно.
Я засмеялся:
– Уверяю вас, почтенная Сара Абрамовна, вы сильно ошиблись: я не люблю диссидентов, ибо предвижу результаты их деятельности.
– Какие результаты?
– Плачевные. ― ответил я, закрывая за ней дверь двадцать девятого кабинета. – Так где, вы говорите, реанимационное отделение?
– На втором этаже, прямо против лестничной клетки. Будьте осторожны, наша техничка Вера Степановна только что вымыла лестницу – не убейтесь.
Я пошёл по указанному адресу. В реанимационной палате над постелью больного склонились двое в белых халатах – мужчина и женщина. Я спросил разрешения войти и отрекомендовался.
– Главный анестезиолог Михаил Ивáнов сын Похлёбкин, ― подал мне руку мужчина.
Я немного опешил от такого представления, но быстро овладел собой:
– А вы, если не ошибаюсь, Фаина Ивановна? – обратился я к женщине.
Она повернулась и посмотрела на меня. У неё были большие ярко-синие глаза.
– Маркс Владиленович сказал, что вы будете моей хирургической сестрой. Приказ он подпишет сегодня же.
– Хорошо, ― сказала она просто. И голос её мне сразу понравился.
Ей было сорок три года, но кожа её была гладкой и упругой, как у ребёнка. Я вгляделся в её внутренние органы и невольно воскликнул про себя: «Вот это да!» – они были здоровыми и чистыми, как у восемнадцатилетней девушки.
Она лишь на мгновение отвлеклась на меня, и маленькими, проворными пальчиками ввела больному иглу в вену. Я увидел, что она профессионал высочайшей квалификации. Больной даже не вздрогнул. Впрочем, он был без сознания.
– Что с ним, ― спросил я.
– Рак печени в четвёртой стадии. Вчера привезли из онкоцентра – диагноз полностью подтвердился. Отослали к нам умирать. Думаю, не больше трёх дней ему осталось, ― сказал Похлёбкин. Фаина Ивановна отошла и встала за спинку кровати, на глаза её навернулись слёзы. «Вид страданий не очерствил её сердца», ― отметил я про себя.
– Это редактор нашей районной газеты Аркадий Самсонович Фрукт, ― сказал анестезиолог.
– Он очень, очень добрый человек, ― всхлипнула Фаина Ивановна, ― у него трое маленьких детей, ― слёзы из её глаз чистыми струйками побежали по круглому лицу.
Такое искреннее, неподдельное горе произвело на меня самое сильное впечатление. Я взглянул на больного.
Выглядел он неважно: как говорится, краше в гроб кладут. Но что-то в его облике диссонировало со словом рак.
– Позвольте, ― сказал я и, подойдя к постели умирающего, приподнял его рубашку.
Я увидел сильно увеличенную печень, но никакой опухоли не было. Не был больной и алкоголиком. Цирроз, но не алкогольный. Так что же? Какая удача, не может быть!
Описание этой болезни я встречал всего два раза в жизни – первый раз в древнем индийском манускрипте, второй раз о подобном случае мне рассказали местные жители в Коканде. Их рассказы, как легенда, передавались из уст в уста в течение веков и обросли всякими фантастическими подробностями. Суть их в том, что много, много лет назад в Коканде жил судья – или кадий – по имени Абдурахман. Судил он вкривь и вкось, и за мзду мог выдать воробья за слиток золота, а ишака за пять пудов серебра. Впрочем, эту легенду можно встретить в повести нашего замечательного писателя Леонида Соловьёва о Ходже Насреддине. Так вот, оказалось, что ложь в огромных количествах сама по себе является ядом. Кадий Абдурахман настолько отравил себя ложью, что его перекосило, он окривел на один глаз, и, в конце концов, пожелтел, как лимон, а ладони у него стали ярко красными, как у шимпанзе. Все признаки алкогольного цирроза! Но он был правоверный мусульманин и не знал даже запаха алкоголя. Наконец, когда вопрос уже встал о жизни и смерти, он бросил свою судейскую практику и выздоровел! Легенды говорят, что он прожил ещё тридцать лет и не только избавился от цирроза, но выправился, прозрел на слепой глаз, женился и произвёл на свет трёх сыновей!
– Тут какая-то ошибка! ― сказал я, радуясь, что смогу утешить милую Фаину Ивановну, ― У него нет рака! У него цирроз печени, а это, согласитесь, не одно и то же.
– А как вы определили, что у него нет рака? – недоверчиво посмотрел на меня Похлёбкин.
– По многим признакам, – ответил я уклончиво.
– Но в онкологической больнице подтвердили диагноз…
– Забудьте, что подтвердили в онкологической больнице. У него цирроз и, причём, очень редкая форма цирроза. – Я поймал на себе взгляд чудесных глаз Фаины Ивановны. И недоверие, и робкая надежда читались в них. ― Я гарантирую выздоровление этого больного! Требуется совсем немного – он должен перестать лгать, – тут я осёкся. Кажется, я забылся, и меня занесло.
– С чего вы взяли, что Аркадий Самсонович лгун? – сурово спросила Фаина Ивановна, и глаза её потемнели, как Чёрное море. – Вы в первый раз его видите!
– Я не хотел никого обидеть. Я хотел сказать, оставьте его в покое, и я вам гарантирую, что через три дня он будет есть манную кашку.
– А я вам гарантирую, что через три дня мы будем его хоронить, ― мрачно сказал Михаил Иванович.
– Через три дня мы будем хоронить совсем другого человека, ― возразил я.
Глава 6. Сара Абрамовна и её «политбюро»
Вечером ко мне домой зашла Сара Абрамовна:
– Что вы им наговорили, я же предупреждала вас: не показывайте, что вы диссидент. Они обрядили вас чуть не в убийцы. Кому вы напророчили скорую погибель?
Пришлось кое-что пересказать неотвязчивой старухе. Рассказ мой произвёл на неё неожиданное впечатление.
– Герберт Герхардович! – возопила она в совершенном восторге, удивительно чётко и правильно произнося моё имя (Бог весть, откуда она его узнала). – Не знаю, как вы поставили этот диагноз, но, клянусь, он полностью соответствует действительности. Этот Фрукт… Вы ведь знаете выражение «Ну и Фрукт!». Оно вошло в русский язык отсюда ― из Макушина. Невозможно читать статьи этого Фрукта в районной газете, чтобы не воскликнуть: «Ну и Фрукт!». Вы знаете, его откопал в соседнем Макушинском ОПХ Владилен Лошадкин, когда его назначили первым секретарём. С ним приехал и его папаша – престарелый Потап Иванович, которого он тут же поставил заведовать торговлей.
Фрукт стал главным редактором районной газеты и пошёл писать статьи, что Потап Иванович старейший член партии, организатор Советской власти в Сибири. Старик сам в это поверил и придумал от себя, будто в декабре 1923 года он лично встречался с Лениным, тот дал ему мешок ёлочных игрушек и со словами: «Поезжай, Потап, порадуй сибирских детишек», проводил до калитки горкинской усадьбы. С тех пор старик регулярно выступает со своими воспоминаниями в школах, а Фрукт каждый год печатает эту ахинею в газете.
Сара Абрамовна разошлась. Она оседлала своего любимого конька и погнала по дороге обличительства.
Вскоре я узнал, что никто из жителей не называет районную газету «Макушинские зори» иначе чем «брехаловка». Прежде она называлась «Степная правда». Но однажды надо было срочно выдать номер с отчётом о пленуме райкома. Из названия выпали три буквы, и весь тираж вышел под названием «Степная вда». Понятно, газета с таким названием не имела морального права освещать такое важное событие, как пленум райкома. Тираж был уничтожен, номер перепечатали, Фрукт самолично набрал название и намазал его краской. Но и в следующем тираже значилась проклятая «Степная вда». Фрукт кинулся к наборному ящику. Литеры трёх букв исчезли из названия будто их и не было. Невозможно описать его отчаяния! Он приварил буквы сваркой ― всё нормально! Стоят как гранит! Начинают печатать – они словно испаряются. Газету печатали всю ночь, извели трёхмесячный запас бумаги, и только в шесть часов утра, наборщик по фамилии Цинцинатов (благодаря этому подвигу имя его осталось в Макушинской истории) предложил: «Давайте переименуем газету». Набрали название «Макушинские зори» ― после бессонной ночи ничего лучшего на ум не пришло. Название встало на положенном месте, будто всегда стояло. С тех пор и пошли «Макушинские зори».
Мне некогда было слушать разоблачения Сары Абрамовны. Надо было как-то обустроиться в квартире, которую предоставил мне Лошадкин: помыть пол, разложить вещи, застелить кровать, чтобы переночевать по-человечески. К тому же хотелось есть. Я стал досадовать на старушку и искать предлог, чтобы выпроводить её вон. Повода не было. Помощь пришла, откуда не ждал. Из кухни прибежала мышь и, нисколько нас не стесняясь, по-хозяйски стала что-то искать.
– Как, у вас мыши!? – Сара Абрамовна удивлённо оборотила на меня свои сливовые глаза.
– Что вас удивляет? Я только приехал и не успел завести кота.
– Тогда пойдёмте.
Недоумевая, вышел я вслед за ней и обомлел. Прямо перед моим крыльцом в три ряда сидело десятка полтора котов. Впереди восседал, очень важный кот с чёрными пятнами над прищуренными глазками. Кого-то он мне напоминал.
– Это Брежнев, ― сказала Сара Абрамовна, ― не правда ли, удачная кличка? А это Суслов, ― она указала на худого котика с острой мордочкой, какого-то блёклого цвета, которому и названия подобрать невозможно. ― А вот это Горбачёв. Видите, какие у него пятнышки на голове? Он, правда ещё не член, но обязательно будет. В общем всё Политбюро. Я вам, пожалуй, оставлю Суслова. Он мне не нужен, да и никому не нужен, а вам сгодится – он хоть и старый, но мышеловный.
– Это всё ваши? – спросил я потрясённо.
– Оправдываю фамилию9, ― и она повернулась, чтобы идти, но вдруг опять обратилась ко мне, ― А хоронить-то кого будем?
– Да это я так брякнул, не подумав – не придавайте значения.
– Уклончивый вы – толкачом вас в ступе нельзя поймать, ― сказала она и, наконец, ушла со всеми своими кошками. А Суслов остался у меня ловить мышей.
Утром, с папиросой «Севера» зашла Сара Абрамовна:
– Ну как мой котик?
– Шестнадцать штук поймал. Разложил в шахматном порядке по всей кухне.
– Я же вам говорила, что он мышеловный.
– Ну а вы ввели постельный режим? – у меня в голосе против воли проскочила насмешливая нотка.
Старушка обмякла. Вопрос обидел её. Она втянула в себя столько дыму, что некоторое время дымилась сама. Дым выходил у неё изо рта, носа, ушей, из глаз. Даже из-под белого колпака и халата поползли струйки. Я вскочил и схватился за графин с водой, чтобы залить её… К счастью, она справилась сама. Вытолкнула из себя серо-голубые клубы с такой силой, что полминуты в кабинете ничего не было видно.
– Я понимаю, что выгляжу глупо. Вы можете даже принимать меня за сумасшедшую. Хорошо, я откроюсь вам, ибо знаю, что вам можно доверять…. Я их ужасно боюсь….
– Кого?
– Детей! Знаете, они меня когда-нибудь убьют.
– Да что вы, Сара Абрамовна!
– Да, да, да! Когда я родилась, раввин предсказал, что меня убьёт ребёнок. А раввин никогда не ошибается! Никогда!
– Зачем же вы пошли в педиатры?!
– Я хотела идти на терапевтический. Но там конкурс был 60 человек на место. А на педиатрическом был недобор. Я пошла к равви, и он сказал: «От судьбы нельзя уйти. Ты можешь стать хоть электриком, а тебя всё равно убьёт ребёнок».
– Во всяком случае, в ближайшие 10 лет вам ничего не грозит. Я ведь тоже в некотором роде предсказатель.
– Да, я знаю. За тем и шла, чтобы сказать вам…
Но закончить она не успела. Вбежала сияющая Фаина Ивановна:
– Аркадию Самсоновичу стало лучше! Он попросил манной каши и съел полтарелки!
– Завтра он съест больше, ― сказал я.
– Скажите, а как вы так правильно предсказали? Вы что, ясновидящий?
– Я предсказал неправильно. Я предсказал, что он попросит кашки только на третий день.
Глава 7. Похороны ветерана и спасение Фрукта
А на третий день умер дедушка Лошадкина ― девяностопятилетний Потап Иванович. По совместительству Потап Иванович был отцом Владилена Потаповича Лошадкина – первого секретаря Макушинского райкома партии. Гроб с телом покойного был установлен в районном Доме культуры. «Три дня не иссякал поток макушинцев, желающих проститься со своим знаменитым земляком», ― писала газета «Макушинские зори».
Больница практически не работала. Обе машины «Скорой помощи» были задействованы на похоронах: одна развозила гостей, прибывших из соседних районов и Областного центра, на другой заместитель Лошадкина Лужников был откомандирован в Город за мраморным памятником.
И вот семнадцатого июля тысяча девятьсот восьмидесятого года Потап Иванович отправился в свой последний путь. Огромная толпа сопровождала его под жарким июльским солнцем. Всё свободное пространство кладбища заполнилось народом. Впереди у свежевырытой могилы стояли родственники покойного: его сын Владилен Потапович – первый секретарь райкома КПСС с женой, внук Маркс Владиленович – главный врач районной больницы, всё районное начальство, областное начальство и начальство из всех тридцати районов области. Мы врачи, тоже оказались в первом ряду.
Траурный митинг открыл инструктор обкома партии, сказав все полагающиеся к данному случаю слова. Затем на трибуну, наспех, но аккуратно сколоченную чуть в стороне от могилы, поднялась Фаина Ивановна.
– Товарищи! Сегодня мы провожаем в последний путь выдающегося человека. Потап Иванович Лошадкин относится к той когорте легендарных людей, которые устанавливали Советскую власть в Сибири, отстаивали её в Гражданскую и Великую Отечественную войну, а затем всю жизнь трудились, не жалея сил и времени, для повышения благосостояния нашего народа.
Потап Иванович родился девятнадцатого ноября тысяча восемьсот восемьдесят пятого года в одной из глухих деревень Иркутской губернии. С самых ранних пор он проникся сочувствием к страданиям народа. В тысяча девятьсот третьем году вступил в нашу коммунистическую партию. В тысяча девятьсот пятом году участвовал в первой русской революции. Он руководил восстанием пролетариата и крестьянства в Иркутской и Томской губерниях. После поражения революции скрывался от царских ищеек, не раз арестовывался и ссылался в Сибирь. После победы Великой Октябрьской социалистической революции был избран членом Томского исполкома Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов. В жуткие годы колчаковского террора руководил партизанскими отрядами в Сибири. В тысяча девятьсот двадцатом году вновь избирается в различные органы Советской власти нашего края. А в тысяча девятьсот двадцать третьем году крестьяне послали его ходоком к Владимиру Ильичу Ленину. Потап Иванович шесть раз встречался с Лениным. Владимир Ильич обсуждал с ним планы строительства социализма в СССР. После последней встречи, накануне нового тысяча девятьсот двадцать четвёртого года, Ленин вручил Потапу Ивановичу подарки для сибирских детей и сказал: «Борись за наше дело, Потап, всю жизнь борись». И эти слова Владимира Ильича стали для Потапа Ивановича путеводной звездой. Куда бы ни посылала его партия, всюду он отдавал нашему народу все свои силы, весь жар мужественного сердца. В наш район Потап Иванович приехал в тысяча девятьсот шестьдесят пятом году. Несмотря на свой преклонный возраст, он работал на самых ответственных хозяйственных постах и ушёл на заслуженный отдых только пять лет назад. Товарищи! Сохраним же навсегда светлую память о Потапе Ивановиче!
Фаина Ивановна сошла с трибуны и очутилась рядом со мной.
– Как я выступила? ― спросила она. ― Я отвёл глаза и ничего не ответил.
После похорон мы вместе вернулись в больницу.
– Вы не пойдёте на поминки? – спросила она.
– Мне надо посмотреть своих больных. А вы?
– А я дежурю в реанимации.
– А-а. Как чувствует себя Аркадий Самсонович?
– Он давно в общей палате. Сегодня съел на завтрак пять тарелок манной каши. Завтра его выпишут.
С папиросой во рту, в облаках дыма шла навстречу Сара Абрамовна. Её рабочий день кончился, она шла, наслаждаясь свободой и напевая: «Тум бала, тум бала, тум балалайке».
– Сара Абрамовна! Вы почему не были на похоронах? – строго спросила Фаина Ивановна.
– Я могу иметь своих прав человека? Я могу не ходить туда, куда не хочу? ― волнуясь, Сара Абрамовна всегда переходила на свой собственный диалект.
– Все хотят, одна вы не хотите. Я чувствую ваши антисоветские настроения! Мне придётся поставить о вас вопрос на парткоме. Вас ведь и из Крыма выгнали за это!
– Никто меня не выгонял, я сама уехала. Да! Я всю жизнь боролась за права крымских татар, и за это меня преследовали! Меня не выгнали. Я уехала, чтобы меня не арестовали. Но придёт время, и я получу по заслугам! А у вас спросят – и у вас, и у вас, ― она указала на меня, ― спросят, что вы делали, когда травили Сахарова и Солженицына?!
– Я работал, ― ответил я скромно.
– А мы у вас уже завтра спросим. Я завтра же соберу партком.
– Не надо этого делать. Сара Абрамовна действительно имеет право не ходить туда, куда не хочет.
– Да, я не хочу слушать тех глупостей, которых написал вам ваш Фрукт.
– Как! – воскликнул я в ужасе, обращаясь к Фаине Ивановне. ― сегодняшнюю речь написал вам Аркадий Самсонович?!
– Да, а что? ― ответила она упавшим голосом.
– Быстро к нему!
Аркадий Самсонович лежал в палате один. Он был жёлт как лимон. Глаза, щёки и виски ввалились как у ракового больного перед кончиной. Его колотила крупная дрожь, от которой скрипела кровать и звенели стёкла в рамах. Изо рта вырывалось вибрирующее мычание, жёлтая пена пузырилась на усах и бороде.
– Быстро в реанимацию! – рявкнул я и, так как ждать санитаров с носилками было уже некогда, подхватил Фрукта с кровати и помчался с ним на второй этаж.
Рядом со мной с фантастической синхронностью бежала Фаина Ивановна, неся перед собой длинные ноги больного. В одну минуту подключили мы Фрукта к системе искусственного дыхания. Фаина Ивановна автоматическими движениями одновременно вставила иглы двух капельниц в вены рук. Когда, наконец живительный физраствор полился в измученный ядами организм Аркадия Самсоновича, Фаина Ивановна пришла в себя:
– Что это было? – спросила она потрясённо.
– Я же вам говорил, что ему нельзя… работать!
– Так ведь он и не работал, только речь мне написал… Он умрёт?
– Ещё раз он, пожалуй, выкарабкается. Но на этот раз не скоро.
Фаина Ивановна не стала откладывать дела в долгий ящик и в тот же вечер пошла к дежурившему Лошадкину, чтобы договориться о времени проведения заседания парткома. Повестку она сформулировала так: «О возмутительном антисоветском поведении врача-педиатра Сары Абрамовны Каценфройнд». Но Лошадкин настоятельно рекомендовал ей не проводить никакого заседания и оставить Сару Абрамовну в покое. В результате старушка со сливовыми глазами ещё на год осталась в Макушино вместе со своим Политбюро.
Глава 8. Олимпийские игры и резекция желудка
На другой день после похорон Потапа Ивановича был первый для меня операционный день в Макушино. Я пришёл на работу пораньше. Техничка Вера Степановна домывала пол в коридоре.
– Восемнадцать минут, двадцать три и шестьдесят пять сотых секунды, ― воскликнула она в полном восторге, взглянув на вынутый из кармашка секундомер, ― мой личный рекорд!
Я прошмыгнул мимо неё в двадцать девятый кабинет и захлопнул дверь. Через пять минут пришла Фаина Ивановна.
– Как дежурство? Как Аркадий Самсонович?
– Еле жив. Но получше. Дышит сам.
– Ничего, ничего, выкарабкается. Вы-то как? Сильно устали? Сможете мне ассистировать?
– Устала? Да вы что! Я уже домой сбегала, коров подоила, в стадо отогнала.
Я вытаращил глаза: до села Заветы Ильича, в котором она жила, было пять километров.
– Так у вас и корова есть?
– Две коровы, бычок, три свиньи, сто кур. У меня большая семья – её кормить надо.
Что-то я хотел сказать, но дверь вдруг резко распахнулась. На пороге стояла Вера Степановна с ведром и шваброй. Не обращая на нас ни малейшего внимания, она вынула секундомер, замерла и, прокричав: «Внимание… Марш!», пошла с такой быстротой возить шваброй по полу, что она едва стала видна. Фаина Ивановна отпрыгнула и повалилась на кушетку, задрав ноги.
– Не смотреть, не смотреть! – завопил во мне стыд, но я не выдержал… и взглянул!
– Во-оо-он! Пошёл воон!– закричала Вера Степановна так страшно, как кричал, наверное легендарный Вий после того, как ему подняли веки.
Тут же метнулась мне под ноги швабра, и я должен был высоко подпрыгнуть, чтобы пропустить её, а потом ещё раз, чтобы дать ей просвистеть обратно. Фаина Ивановна на своей кушетке покатилась со смеху. Я совершил ещё десяток таких же прыжков, пока проклятая швабра не удалилась к противоположной стене вместе с шипящей Верой Степановной. Я рухнул на стул. Вера Степановна вырвала из кармашка секундомер: