К сожалению, её заставили уйти из школы под давлением «старых» учителей. Антрацит, Кукушка и Рыгало выступили в едином порыве и выебали Слепому мозг, что молодая хамка занимается на уроках хуй пойми чем и детей не учит. Елена Владимировна ушла сразу после экзаменов. Ушла тихо, и только наш класс высыпал провожать её. Ей говорили добрые слова, обнимали, и даже Зяба был угрюм и неразговорчив. На следующий день он как-то сумел пробраться в кабинет Слепого и надристал ему в ящик стола. Скандал тоже был, потому что Зяба засрал какие-то важные бумажки с подписями. Но виновного так и не нашли, да наши бы его и не сдали. Даже лохи, при всей ненависти к Зябе, в тот момент промолчали.
Елена Владимировна ушла, и литературу у нас стал вести Слепой. На уроки вернулось уныние и его стоящий хуй, когда он дефилировал между Панковой и Лазаренко. А Шпилевский частенько плакал в туалете, когда был один. Только я знал, почему он плачет. Ушел единственный человек, который не относился к нему, как к говну.
После ухода Елены Владимировны наш класс снова превратился в стадо уебанов.
Вторым человеком в нашей школе был трудовик. Арсений Игоревич.
Шаблон, что трудовик вечно пьян, подтвердился, когда мы в пятом классе впервые переступили порог мастерской. Арсений Игоревич восседал на стуле за своим занозистым столом, на столе стояла полупустая бутылка водки и пепельница. В классе воняло перегаром и сигаретами, но всем было похуй.
Арсений Игоревич бухал по одной причине. Афган, откуда ему чудом удалось выбраться. Лицо трудовика было перекошено, да и ходил он странно, постоянно прихрамывал. Все из-за ранения, как он однажды рассказал нам, сопливым пацанам, благоговейно слушавшим сухой и жесткий рассказ о войне.
Бухал он всем, что горит, из-за чего и получил погоняло Калдырь. Слепого его попойки не волновали по одной простой причине. Рукастее мужика было не сыскать. Поначалу было странно наблюдать, как его трясущиеся руки внезапно замирают, и он начинает творить. А потом к этому все привыкли.
Арсений Игоревич, порой отрыгивая выпитую на перемене водку, работал за токарным станком так, словно он убежденный трезвенник. Руки не тряслись, работа спорилась, а мы, окружив его, внимали мудрости. Каждое свое действие он подробно объяснял: зачем, как, почему. Объяснял так, что вопросов не оставалось даже у тупых Зябы и Кота.
Он учил нас не только строгать указки для учителей и лепить киянки из непросушенного дерева. В восьмом классе он начал учить нас разной бытовухе. Как самому починить розетку, как сколотить табурет, как провести проводку, как ремонтировать сантехнику.
Он был жесток и сух, но наши его уважали. Даже Глаза, который однажды полез в розетку под напряжением и получил нагоняй от Арсения Игоревича.
– Комаренко! – рявкнул он, когда Глаза тряхнуло и весь класс заржал. Он подошел, влепил Глазам хороший такой подзатыльник и добавил: – Ну шо ж ты такой долбоеб, Комаренко? Папка у тебя тоже долбоебом поди был?
– Нет, – ответил ему Глаза, но предательская улыбка трудовика заставила его заржать.
– Так не подкачай папку-то. А ну как узнает, шо сын у него долбоеб, да удавит самолично. Проверь сначала, шо отключено, а потом лезь пальцами. Понял?
– Понял, – ответил Глаза и снова полез в розетку пальцами, за что снова получил подзатыльник и полагающийся ответ.
– Нихуя ты не понял, Комаренко, – и общий ржач поставил точку в этом странном диалоге.
Да, он ругался, не стеснялся при нас пить водку из горла. Но не было случая, когда он отказал кому-то в помощи или забил на урок. Он никому не ставил двойки и вместо этого заставлял человека сделать так, как надо. Терпеливо объяснял раз за разом, иногда взрывался, крыл матом и отвешивал подзатыльники. Но никогда не опускал руки. Именно он сделал из безруких долбоебов худо-бедно рукастых людей.
Глава третья. Люди нашего двора.
Дорога до школы занимала у меня пятнадцать минут, и идя домой, я часто встречал людей из своего двора. Старых и молодых, старшаков и моих ровесников, которые учились в других школах или в шараге неподалеку.
Чуть поодаль от школы, через дорогу от моего двора, среди густых кустов и мусора, располагался Колодец – бетонная коробка под землей, где на горячих трубах любили собираться зимой наши старшаки и пацаны со двора. Они курили, дышали клеем, бухали дешевой бормотухой, которую гнала моя соседка и продавала за скромную цену всем, кто не мог позволить дорогой алкоголь.
В детстве я любил зависать в Колодце. Казалось крутым, что ты толкаешься со старшаками, лишь со временем стало понятно, что мы были для них чем-то вроде клоунов. Казалось смешным напоить пиздюка, а потом смотреть, как тот блюет и пытается не ебнуться в обморок. Мне повезло избавиться от Колодца в моей жизни, но были и те, для кого Колодец стал вторым домом.
– Э, Ворона! Эт ты? – пьяный и знакомый голос остановил меня, когда я медленно брел домой по хрустящему снегу и наслаждался морозным воздухом. Повернувшись, я увидел торчащую из люка голову и немигающие погасшие глаза Мафона, одного из наших старшаков.
– Ага. Здарова, Мафон! – крикнул я, делая шаг вперед. Мафон, однако, замахал руками.
– Погодь, погодь. Сгоняй не в падлу в киоск, а? Сиги кончились, курить, бля, охота, а мы тут вмазаны.
– Не вопрос.
Мафон, оскалившись, бросил мне смятую кучку налика и исчез в дыре. Он никогда не уточнял, какие сигареты брать. Все знали, что ему надо и сколько денег он давал. Закрысить сдачу означало получить пизды, потому что нельзя крысить у своих.
Купив в киоске три пачки красного «Бонда», я возвращался к Колодцу и, дважды стукнув по ржавому листу металла, дожидался, когда оттуда снова вылезет голова Мафона. В тот раз он был в хорошем настроении и пригласил меня внутрь. Отказываться было нельзя. Если Мафон приглашал, приглашение принимали, поэтому я, скрипнув зубами, полез вниз.
Там, в теплом сумраке, сидело шестеро человек. Четверых я знал, а двое других, видимо, были залетными. Причем по их округлившимся глазам я понял, что пацанов разводят на бабло. Мафон мог запросто дать пизды и отобрать все, но порой просто любил поиграться. Такое с ним случалось, когда он надышался клея и опрокинул внутрь пару-тройку стаканов бухла, рождающих в нем тягу к приключениям.
– Хуль ты Ворону-то позвал? – недовольно протянул сонный, воловатый Дрон. Он любил до меня доебываться, несмотря на то, что был моим соседом и жил во втором подъезде. – Он ж вообще нулевой.
– А ты сам, блядь, за сигами пошел бы? – недовольно ответил ему Мафон. – Позвал, значит, надо. Нормальный он пацан. А то, что не трется с нами, так похуй. Чо, Ворона, как учеба?
– Идет, – коротко ответил я, вертя в руках гнутую кружку с жижей, от которой разило спиртом.
– Чо, после девятого в шарагу? – спросил невысокий, но крепкий Мизинец. Ему как-то на одном махаче мизинец отрезали ножом, с тех пор иначе как Мизинцем и не кликали. Мизинца я знал хорошо. Он жил в моем подъезде, на пятом этаже, и в детстве мы вместе гоняли в войнушку, «сифу» и футбол. Потом Мизинец прибился к Мафону, забил хуй на школу и стал одним из уродов, которых я ненавижу.
– Не, родители настаивают, чтобы одиннадцать классов закончил, – покачал я головой, заставив Мизинца заржать. Он тоже был вмазанный и сейчас растекся на трубах, как сопля.
– Нахуй эта школа нужна?! – буркнул Мафон, закуривая сигарету. – Я вот хуй забил после девятого и нормально живу. Со старшими на металле работаю, деньги имею, баб ебу.
– Бля, дайте поспать, а? Заебали пиздеть! – протянул из темного угла Ебало, которого я увидел только сейчас. Ебалом его звали за то, что у него было страшное ебало. Мафоновские пацаны на вычурные клички время не тратили. Однако он заткнулся, когда Мафон шикнул на него.
– Слышь, Ворона, а ты бабу-то пер хоть раз?
– Ага. В мечтах, блядь, – фыркнул Дрон, заставив всех заржать. Но Мафон махнул рукой и смех умолк.
– Сиф? Сиф, блядь! Проснись, нахуй! – рявкнул он, заставив подпрыгнуть четвертого. Противного, плешивого типа с погонялом Сифилис. Тот недовольно посмотрел на старшего и скривил рожу. Сифилис был самым мерзким среди мафоновских. Бледнокожий, с желтыми кругами под глазами, он всегда шлялся по району или вмазанный, или бухой. А на его роже постоянно алели свежие синяки. Мафон дождался, когда Сифилис сфокусируется на нем, и спросил: – Где там твои шмары?
– Ща придут, отъебись, – лениво махнул рукой Сифилис. – Ворона, у вас когда уроки закончились?
– Шестого не было. У остальных идут еще.
– Ну вот и заебись, – пробормотал Сифилис, снова устраиваясь поудобнее на трубах. – Ща закончат и придут.
– Чо, Ворона, останешься с нами? – хихикнул Дрон. – Бабу поебем, бухнем, дунем.
– Не, мне домой надо. Папка помочь просил. Плита наебнулась, – я идеально сыграл огорчение, чтобы пацаны повелись. Но они и так были вмазаны, поэтому мой отказ их не особо-то и обидел.
– Ладно, дуй отседа, пока твои не хватились, – усмехнулся Мафон, ехидно посмотрев на притихших залетных. – А мы тут с гостями пока потрещим.
– Пока, парни, – буркнул я и резво полез наверх. От вони, перегара и запаха клея начало мутить. Я не понимал, как они умудряются сидеть в Колодце весь день и не сходить с ума. Впрочем, на них мне было похуй. Как и на залетных. То, что их сейчас отпиздят и оберут, я не сомневался. Мафон никого так просто не отпускал.
Отойдя от Колодца на пару шагов, я столкнулся еще с одним соседом. Толиком Спортсменом. Толик вразвалочку шел от школы, держа в руках спортивную сумку. За школой находилась парковка, где Толик парковал свою гордость – красную «девятку».
Он был старше меня на семь лет и, в отличие от Мафона, был настоящим старшаком. Я знал, что Толик трется с серьезными мужиками, и, помимо машины, у него есть хата в центре. Когда я был мелким, Толик с друзьями, гоняя в футбол, частенько брали меня в команду. Я вихрем проносился между соперников и четким пасом отдавал мяч на ход Толику, который с силой вколачивал круглого в дырявую сетку. Её однажды спиздили пьяные бомжи, чтобы ловить рыбу, да так и не вернули.
– Здарова, Тёмка! – широко улыбнулся он и, поравнявшись, хлопнул меня по спине. Я чуть покряхтел и улыбнулся в ответ. Толика я уважал.
– Привет, – буркнул я. Тот посмотрел на крышку Колодца, потом перевел взгляд на меня и скривился.
– Хули ты с этими ящерами трешься? Мафон же, пиздец, обмудок.
– Да не трусь я с ними. За сигаретами гонял, – поморщился я. Толик, чуть подумав, кивнул.
