– Нет, я трус. – Василий поднялся до окончательного приличия, одеваясь. – Я, совершив его, тут же испугавшись, пожалел о содеянном, но было уже поздно. Значит, я еще больший трус. Вдвойне…
– Меньше пафоса, Василий. – Только теперь Любовь повернулась к нему. В глазах синяя морская печаль и укор. – Придешь сегодня?
– Нет.
– Будешь искать ее?
– Ее мне уже не найти… Утратил безвозвратно. Буду искать его.
– Удачи. – Взглянув на него напоследок, она с грустью опустила глаза. – Я буду тебя ждать…
Василий вышел в ночь. В природы пробуждения запах. Оглядевшись по сторонам, так смотрит кот, выходя из подъезда, – нет ли там его врагов? Он знал – его оппонент где-то рядом. Бродит призраком неприкаянным. Их диалог не за горами. Осознание этого укрепляло Василия. Только духовно. Невозможно укрепить бумажное тело.
Шепот деревьев и зов церкви
Погрузившийся в темноту город устало спал после неоднократной стремительной смены погоды за день. Но вечернее солнце успело дать жизнь набухшим в дожде почкам деревьев. Запах, предшествующий распусканию зелени. Он и раньше всегда радовал Василия предстоящей фазой развития флоры, цветения… зарождением жизни, а теперь это еще и подсознательное понимание собственного отношения к древесине как к производной бумаги.
Ивовая аллея возле вялотекущего потока реки. Едва слышные всплески воды. Несколько пар, жмущихся друг к другу в поцелуях. Их шепот созвучен с шелестом воды. Вековая романтическая идиллия этого места притягивала влюбленных. Традиционное восхищение закатом…
Василий, часто теперь гуляя по паркам, прижимался к деревьям. Сливаясь телом с их стволами, составляя с ними одно целое… Он и раньше слышал, что деревья могут давать положительную энергию. И наоборот – забирать отрицательную. Никогда не придавал значения этому кажущемуся ему заблуждением мифическому факту. Теперь он отчетливо классифицировал деревья по поглотителям и дарителям энергии. Он, стоя возле шершавых, порой мокрых и грязных стволов, разговаривал с деревьями, с обоюдным пониманием общался с ними. Ему приходилось делать это где-то глубоко в парках или по ночам, избегая быть признанным сумасшедшим случайными очевидцами. Но это помогало ему. Или вера в это.
Вера… Он снова вспомнил о ней и погнал ее мысленный образ от себя.
Он не мог рассказать Любови ничего конкретного, так как сам до конца понимал, была ли Вера человеком, любовью всей его жизни. Кроткой, но пылкой, и страстной. Или это все-таки был бред – плод его воображения, как просто объяснил ему его наниматель личным биографом – Грюмо.
Грюмо. Что ей Василий мог рассказать о нем? Существо, манипулирующее сознанием людей, временем, всем окружающим естеством… Сверхсущество, демон, дьявол?.. Однозначное зло.
Можно не верить в это, но Василий в один лишь миг поменялся местами с Грюмо, телесной – бумажной – оболочкой. Не став при этом манипулятором всего вышеперечисленного. Так, слабое подобие Грюмо, способное встать на один уровень с бумажным материалом, принять форму печатного изделия, стать частью «целлюлозной» материи. Не больше… именно подобие. Жалкое, как и само теперь его существование.
И зная силу Грюмо, он понимал, что тот мог и оградить Василия от реально существующей Веры, и также действительно «навязать» ему ее иллюзорный образ в реализации собственных целей, одним из инструментов в достижении которых и являлся Василий.
Сам же Василий не раз возвращался к этим двойственно терзающим его разум мыслям. Как и сейчас, стоя в середине лиственного парка, прижавшийся к одинокой сосне, пахнущей хвоей, трогая ее подтеки засохшей прошлогодней смолы. Разговаривая с ней. Получая позитивный заряд с каждым совместным с деревом вздохом.
Колокол. Звук церковного колокола донесся издалека. Прошуршали в ветках над головой спугнутые звоном птицы.
Василий оторвался от сосны. Та словно с неохотой отпустила его. Открыв глаза, Василий едва не зажмурился от яркого лунного света.
– Колокол… – невольно произнес он вслух, – ночью, перезвон?..
Колокол звал к молебну. Но ведь ночь! Василий выбрал направление не на слух, а сердцем и, хрустя под ногами ветками, направился четко на звук.
Он не был в церкви с того, всю его жизнь поменявшего, момента.
– Конечно… Писание Святое – оно ведь на бумаге! – Василий, обходя угрожающий проткнуть его кустарник, бубнил себе под нос. – Я там ответы найду на все вопросы. Как я мог подобное забыть?..
Василий шел, не шел, а словно плыл. В лунном молоке выступившего из земли тумана. Демонический шепот на незнакомом языке отговаривал его идти. Василий понимал это лишь по отпугивающей в нем интонации. А может, и подсознательно…
Ноги вязли в мягком цепляющемся мху. Колокольный перезвон эхом доносился уже со всех окружающих Василия сторон. Пугали попаданием в глаза ветками деревья и кусты. Он потом лишь понял, что так они ему помогли, верно к храму направляя.
Василий вышел к нему, споткнувшись о ржавый обломок могильного креста. Упал. Проклятье едва не покинуло его уста. Перевернулся на спину, ожидая громоподобного осуждения сверху. Где-то вдалеке глухо крикнул филин, заглушая и отпугивая навязчивый шепот за спиной.
Таких церквей Василий не видел никогда. Хотя во многих лично был. И гордился этими посещениями. Молитвами в них, причастиями, благословениями…
Барельефы, горельефы – маски с полуобнаженными человеческими телами мифических животных зловеще выступали из стен меж веток высохшего плюща. Стен, частично выложенных из кирпича, поросшего от времени мхом. Казалось бы, и не храм веры, но где-то высоко звякнул колокол, словно качнувшись на ветру и опровергая Василия предположение. Лежа, вверх подняв голову и глядя перед собой, он не смог увидеть постройки и дальше середины ее высоты, не то что купол и уж тем более его символизирующий венец – туман все тем же молоком окутал здание святое. Хотя, еще выходя из окружающего храм леса, он видел его полный мрачный силуэт, пусть «размазанно», нечетко из-за внезапной близорукости, но целиком…
Василий поднялся на ноги, отряхнувшись, направился к входу храма. К не менее, чем сам он, зловещему проему, утопленному в разросшемся стелящемся растении.
Незваный гость
Любовь, не найдя себе места от одиночества теперь уже в «пустой» квартире, пристрастилась к алкоголю. К вину. Хотя это ее одиночество раньше так спасало от человеческой наглости, непонимания и пугающего социального восприятия. Она все-таки творец, пусть фотографический художник, но создатель. И очевидно было ей, что все создаваемое искусство – это в первую очередь диалог творца с самим собой в условиях тишины.
«Интересно, создавал ли Бог нас в тиши?.. Но явно ведь не под диктовку чью-то…»
И теперь это отсутствие Василия, пробывшего в стенах квартиры только часы, показавшиеся ей минутами в порывах страсти, создавало щемящую сердце тоску. И ненавистную пустоту… тишину. Даже любимая ею Nina Hagen со своим вокалом не спасала – голосила там, где-то на заднем плане ее размышлений. Вино. Красное, терпкое, как сама любовь.
Нет, она не пошла в салон. Какая работа? Она боялась, что пропустит возвращение Василия к ней, и тогда он уже больше никогда не придет. Она, выбежав на лестничную площадку, едва услышав диалог соседки с кем-то, разочаровалась, удрученно захлопывая дверь.
«Это что, любовь, а, Любовь? Фу, как пошло-то звучит!»
Она не знала любви после дочерней к матери и отцу. Мужской любви. Активные поиски приводили к каким-то нелепым случкам, напоминающим безвыходность половых отношений бездомных собак. Ни романтики, ни трогательных ухаживаний – рефлекторная необходимость, генетически заложенная тем же создателем…
И когда в ее присутствии говорили о чувствах – о любви, – она злилась, с трудом скрывая это, тем более слыша комплименты в ее адрес, об ассоциациях ее имени с желанным всеми чувством.
Она была обреченно одинока. Как торчащий на песчаной косе маяк. Казалось бы, и светится, и притягивает глаз, катастрофически необходим, но одинок и нелюдим.
«Фу, рифма, очередная пошлость!»
Любовь от хмеля провалилась в сон. Ей снился он…
Василий шел с трудом между могильных камней. Туман стелился по кладбищенской земле. Погост у старой церкви. На согнутом кресте «памятником» спящий филин. Засохшие цветы торчат из слоя тумана возле покосившихся надгробий. Любовь слышит замогильный шепот, не понимая его смысла. Видит, как, мешая идти, цепляют Василия за ноги торчащие из тумана руки – кости конечностей мертвецов в оборванных лохмотьях. Любовь в ужасе пытается предупредить идущего к зданию храма Василия, но из нее рвется наружу крик птицы. «Угуканье» филина, сидящего на кресте. Василий оглядывается на спящую (!) птицу и идет дальше, с трудом отрываясь от цепкости мертвецов… Звон колокола.
Любовь просыпается в поту от звука бутылки, выпавшей из ее руки и катящейся по полу. Сердце колотится как барабан при торжественном поднятии флага. Где-то «рингтонит» телефон. Ближе скрипит, царапая иголкой пластинку, почему-то не отключившийся автоматически проигрыватель. Сквозняк стучит дверью в ванную. Бьется мотылек о плафон ночной настенной лампы.
Пот и влажный хло?пок одежды гонят ее в ванную. Под теплые струи воды. В сливе разбавленная в пене кровь цикла.
«С чего вдруг? Не время вроде…»
Любовь снова осматривает смываемую пену и воду – никакого намека на кровь!
«Глюки?.. Или это ты где-то там кровоточишь в предсмертных конвульсиях, Василий?.. Телефон!»
Наспех запахнувшись в полотенце, дрожа от перепада температуры, она хватает трубку. Пропущенный один. Странный номер. Короткий. Страшный для всех верующих земли. 666. Из Любови вырвался короткий нервный смешок.
Нажала на перезвон, но тут же, испугавшись, отключилась.
«Где же ты, Василий?!»
Любовь сама не могла объяснить себе: почему он, Василий? Вялый, невзрачный, вечно бледно-желтый в зависимости от освещения. Инертный, что в жизни, что в постели…
