Физика Ташлы
– Женщина! – обратились они вслед, но Элеонора не обернулась даже. А потом кто-то догадался: – Девушка! Девушка! Заходите на шашлычок!
– Надо подумать, – ответила Эля и пошла дальше невесть откуда взявшейся лёгкой походкой…
Ехали в Ташлу на городецкой газельки. Шофёр, не в пример нашему, ташлинскому, в Тюльгане не ждёт тех, кто хотел бы в «Магнит» забежать. Татьяна вся истикалась: «Вот. Теперь не знаю, где можно колбасы купить?» «Да обойдёмся, Таня! Ну, зачем тебе колбаса?» Таня как только могла округлила глаза, вложив в них 100% удивления: «Так, ведь, закуска же…»
Горлач (художник-ташлюк) открыл очередной творческий сезон в Ташле. По его приглашению к нему съехались друзья-художники. Последним подъехал гружёный продовольствием и красками Смородин. По всему горлачевскому саду среди цветущих яблонь уже стояли открытые этюдники со свежими набросками. А хозяев этюдников Смородин пока не заметил. «Прямо как в Бермудском треугольнике», – подумал Гена и потрогал краску на ближайшей палитре. Свеженькая… Мажется. Куда же все подевались? С трудом втащив свой багаж в дом, он чуть было не споткнулся через ящик с водкой. Мужики молча сидели за столом, подперев головы руками, и блаженно улыбались.
– Вы чё молчите-то? – шёпотом спросил Гена, насторожённый тишиной.
– Ц-с-с-с! – Горлач приложил палец к губам, – мы соловьёв слушаем… – Из открытого окна раздавались трели. К вечеру соловьи начинают активно распеваться.
А на столе стояла початая бутылка водки и нарезанный солёный огурец. Смородина жестом пригласили к столу и поставили ещё одну рюмочку. Теперь Геннадию стало понятно, почему этюдники были брошены в спешном порядке. Он взглянул на наполненный водкой ящик и подумал, надо признать, не без удовольствия: «Где-то, может, и треугольник Бермудский, а в Ташле – четырёхугольник…»
– А это что? – он показал на ящик.
– Водка, – спокойно ответил Горлач.
– А что так много?
– Где ж много? Мы здесь три дня уговорились поработать. Вот это, – он показал на несколько бутылок, – мы выпьем сегодня, вот это – завтра, а вот это – на третий день.
– Так-то мы вообще работать не сможем, – возразил Гена Смородин, – а давайте мы всё это выпьем сегодня, я вон закуски привёз, а уж завтра и послезавтра поработаем, что есть мочи!
Мужики захихикали, а Горлач ответил:
– Эт ты здорово придумал. Но вот незадача: водки-то мы взяли с собой, а мочи дома оставили…
В регистратуре сельской поликлиники очереди почти не было. Всего два человека. А Протопопиха не считается. Протопопиха – это ташлинский Фигаро: и здесь и там. Зайдёшь в магазин, а она там. На почту, так она уже давно тебя опередила, стоит, болтает о том-о сём с операторами, а в сельском совете, то есть в администрации села, как теперь говорят, она, так кажется, просто живёт: то пожалиться придёт, то поругаться. А то и просто очередные сказки про себя рассказать. Как выпьет грамм сто самогоночки, так сразу начинает претерпевать нужду в собеседнике, а скорее даже в слушателе. Вообще же сказки – это конёк Протопоповых, женщины именно из рода Протопоповых были няньками у помещиков Тимашевых, остатки имения которых до сих пор имеют место быть на взгорочке в центре Ташлы. Только Протопопиха была просто замужем за одним из сыновей последней из известных сказительниц, потому сказки её были вовсе не те, не той она крови, а посему и звалась всего лишь Протопопихой.
– О-о-ой! Какие люди! – запричитали Протопопиха, увидев меня, – сама пришла! А я-то стара уж стала, тяжело мне к вам в Берлин ходить… Ноги-то уж не те, – пожаловалась она. А Берлин – это так местечко в Ташле называется. Здесь после войны возвращавшиеся фронтовики селились.
– А что же ты в поликлинике-то делаешь? – спросила я её, – неужто приболела?
– А как же! – глаз у Протопопихи засиял: нашёлся, нашёлся благодарный слушатель! – давление у меня!
– Конечно, оно у тебя будет, пьёшь-то небось каждый день до сих пор! – поторопилась я определить происхождение её недуга, зная, что не любит она говорить о своей плохой привычке.
– Ну да! Прям вот от этого это самое давление! А у тебя чё, нету давления? Может, тоже пьёшь? Вон, соседка моя, на семь лет меня моложе, не курила, не пила, а всё мне в нос этим тыкала, и что? Где она? Уж больше десятка лет на погосте! Так что не надо мне этой пропаганды про здоровый образ жизни!
– А ты что же, и куришь?
– Ххха! И пью, и курю, и… – она наклонилась к моему уху и полушёпотом, обдавая меня перегаром, закончила мысль: и ба-а-алуюсь!
– В смысле? Безобразничаешь, что ли?
– Ну ты тупая! С мужиками бабы что делают?
– А что они с ними делают?.. – и тут-то до меня дошло..! Видно, это просветление отпечаталось на моём лице, потому что Протопопиха кивнула головой, подтверждая мою мысль, и заключила:
– Так-то вот! Всё для здоровья! Всё для него…
Возвращаюсь домой. Навстречу стая собак. Вернее, соседская сучка и десяток кобелей следом за ней. Вот и подумалось: «Балуются…»
Мама:
– Смотрите, какой красивый дом! Похоже, что он сложен из блоков, а облицован диким камнем.
11-летний сын:
– А ты догадливая, мам!
– Да! Сама себе удивляюсь!
– А можно без сарказма? – обиделся ребёнок.
– … Я, конечно, очень довольна тем, что твой словарный запас достаточно велик, – ответила мама, – но не сможешь ли ты мне объяснить, а что такое сарказм?
– Ну, вот, опять сарказм… Можешь считать, что сарказм – это лучший друг страданий.
– ?…
Бабушка, подумав:
– Пожалуй, он всё-таки прав: желая защитить себя от страданий хоть какой-нибудь улыбкой, скорее всего получишь сарказм…
Одна ташлюшка, не будем называть её имени, решила отдохнуть не в Ташле, а в Италии. И что же? Её организм тут же выразил протест против всяких там паст и пицц в натуре. Потому что, ну, какая там натура, когда вся еда – на поток. Ведь таких, пожелавших отдыхать в Италии, собралось целое море со всего мира. И какой в таком случае может быть эксклюзив морковки, помидорки, огурчика, да даже лучка! Это вам не Ташла, где всё тут же с грядки безо всяких нитратов. Да и мясо там хорошее откуда? Рентабельное западное мясо (его же нужно много! столько туристов!) можно получить только особым способом, кормить скотинку приходится такими продуктами, от которых она растёт не по дням, а по часам, так что, что там, в этих продуктах прячется, можно только догадываться. Так вот, желудок нашей ташлюшки тут же дал о себе знать и взбунтовался. Пришлось ей идти в аптеку. А провизор не говорил на русском, а она и на английском не смогла бы объяснить, что ей нужно лекарство от изжоги. Однако, не уходить же без лекарства. Пришлось прибегнуть к пантомиме. Наша девушка приложила руку к месту, где располагается у нас желудок, согнулась, как бы корчась от боли, потом пробежалась пальчиками, как ножками, вверх по груди, тут вдруг в её руке появилась зажигалка, которая вспыхнула в тот момент, когда рука с зажигалкой достигла горла… Провизор улыбнулся, кивнул головой, желая дать знать, что всё понял, и подал её заветную коробочку. Однако, отпускать актрисочку по неволе просто так не стал, так же, перейдя к пантомиме, он показал ей, что есть ей можно только бульон из… а дальше произнёс: «Куд-куд». «А! Куриный бульон!» – догадалась наша ташлюшка и решила тут же пройти в супермаркет. Однако там она никак не могла отыскать витрины с охлаждёнными курами. «Куд-куд» – обратилась она к работнику магазина. Тот недоумевающее взглянул на неё. «Куд-куда!» – она решила намекнуть ему на курицу по-русски. Опять не понял. Тогда она подошла к витрине с яйцами, взяла одно яйцо в руку, показала его и спросила: «Мама где?», надеясь, что слово «мама» понятно на всех языках. Продавец кивнул головой, отошёл куда-то за угол, и тут же появился с курицей в пакете. «О! Да! Именно это мне и нужно!» – воскликнула наша ташлюшка, взяла курочку и пошла к кассе.
Да, в Италии хорошо… А в Ташле – лучше!
Все собрались за обеденным столом под черёмухой. На первое был суп на бараньем бульоне, а на второе – свинина под винным соусом с варёным молодым картофелем. Первое разливала хозяйка, а второе все накладывали себе самостоятельно.
Марат положил столько кусочков мяса в свою тарелку, что они едва в ней помещались. Когда же он заметил вопросительные взгляды всех присутствующих, то поспешил успокоить всех:
– Не бойтесь, если я всё это не съем, то надкусывать не буду…
Паша Марыське: «Ах, ты, кошка! Ты такая вся кошка! Мявка ты кошачья! Ты всем кошкам кошка! Ты самая кошечная кошка!»
Раннее утро. Безработный Мухин отогнал свою Бурёнку в стадо и возвращается назад. На нём легендарная кепка и кирзовые сапоги. А из одежды только шорты, которые намедни сшила ему из завалявшегося куска синенькой ткани Галя.
Увидевшего его на дороге, «олигарха» местного разлива, владельца городского рынка, приехавшего в Ташлу на крутой спортивной машине дыхнуть свежего воздуха в выходной вместе со своей семьёй, передёрнуло, толи от того, что утро было свежим, предосенним, сам-то был одет в тёплый свитер, не то что полуголый Мухин, толи в предчувствие очередного вроде бы ни к чему не обязывающего разговора с бывшим наёмным работником.
– Здра-а-асьте! – Мухин сложил губы в улыбку, которая ничего добренького и не обещала вовсе, или так олигарху показалось? Однако, соблюдая правила хорошего тона, он буркнул в ответ:
– Здрасьте… – руку-то вроде подал, но локоть протянутой руки он прижал к своему раздобревшему боку так, что Мухину пришлось наклониться, чтобы принять рукопожатие.
А Мухин что? Он не гордый, наклонился…
– Я смотрю, ты так обленился, что побриться некогда: что бороду-то отпустил? – завязал разговор олигарх.
– Так, а ты-то по что пузо отпустил?
– Растёт… – только-то и ответил хозяин рынка.
– Так и у меня растёт!
– Ой! Нашли чем хвастать! Лучше б у вас кое-что другое выросло! – вставила молоденькая и не отягчённая ни умом, ни хорошим воспитанием жена 65-летнего хозяина рынка. Мужчины сделали вид, что ничего не услышали. Толи из такта, толи из пренебрежения. А, может, ответить на это замечание стареющим мужичкам было попросту нечем…
– Как жизнь? – ну, а что ещё мог спросить бывший работодатель у своего когда-то уволенного за своенравие работника.
– Да, вот… – припомнив строчку из Ломоносова, Мухин с большой долей достоинства сказал в ответ, – ни у кого не прошу и никому не должен…
И это действительно так. Живёт он исключительно подсобным хозяйством. Даже самогонка личного разлива…
– Это – философия лодыря, – заключил богатый дяденька, и, довольный собой, приподнял подбородок.
– Да вам-то, крокодилам, рабы нужны, а не работники. Уж без вас как-нибудь…
– Ну, попробуй! – «олигарх» погладил свой живот. Мухин тоже погладил. Бороду. И пошёл на огород.
После обеда зашёл в дом прилечь, отдохнуть от трудов на подворье в прохладе, проходя мимо зеркала, взглянул краем глаза на свою фигуру в профиль:
– Опа-на! А пузо-то у меня не меньше! – гордо заметил он.
О том, что мои кошки охотницы, знают все. Я уже не удивляюсь, если вижу на крыльце дохлую гадюку или ящерицу. На крыльце, слава Богу, а не посередине комнаты, в которой сплю. Потому что раньше они свою добычу тащили именно туда. Всё лето потратила я на то, чтобы приучить их к тому, чтобы дальше порога они свою добычу не тащили. И, казалось бы, ничем они меня удивить не могут больше, ан нет! Случилось-таки то, что заставило меня поволноваться.
Рано утром, когда ещё недостаточно светло, я обнаружила, что на крыльце опять что-то появилось. Ну, появилось и появилось, днём разберусь. Ушла досыпать.
Когда же день явил себя в полную меру сил, я обнаружила, что это крупная мышка. Очень крупная. И всё бы ничего и понятно: кошка на то и кошка, чтобы охотиться за мышкой. Но эта мышка была особенной – полевой. Это именно та мышь, которая способствует заражению геморрагической лихорадкой. От которой, кстати, в деревне помер не один человек.
Я закутала платком нос и рот, вооружилась веником и совком и собралась провести операцию по уничтожению опасного для жизни, несмотря на дохлость, субъекта. И только-то я наклонилась к этой мыши, чтобы веником её на совок отправить, как она… дохлая!… шевельнула усом! Ё-моё! Она живая!
Наверное, не стоит рассказывать, как я отскочила, теряя в полёте и веник, и совок…
Живая – не живая, а убрать субъект надо. Вдруг она всё-таки представляет опасность!
Я снова подошла к ней осторожненько. Лежит рыжая тварь, не дышит и не двигается, но только я начала операцию, как она снова демонстративно шевельнула усами!
Ну, это выше моих сил и терпения!
Может, я чего-то не вижу?.. Пойду-ка очки возьму.
Очки-то мне и помогли понять, что за странные вещи происходили с дохлой мышкой. Мышка-то дохлая, да мушка, излюбовавшая её живая! Она что-то выкусывала у мышки под носом, время от времени толкая свисший ус…
Блин… Надо отнести подальше. И пойду руки помою. И… как бы теперь от этой мухи спасаться? Зашла на кухню и проверила, не лежит ли где-нибудь открыто еда… Хотя, разве это спасёт от контакта через наглую муху с дохлой мышью… Как жить дальше?…
Лена – ташлинская гостья. А Ташла, как известно, располагает к неспешным беседам, когда легко всплывают в памяти самые маленькие подробности сюжетов из жизни, которые важными кажутся, только если действительно никуда не торопишься. Но этот сюжет достоин отдельного разговора. Судите сами.
Лена работает в онкодиспансере, проводит обследование женщин на маммографе. Её профессиональный инструмент был изготовлен в Германии и носит известное имя «Филипс». С детства мы наслышаны о качестве немецких товаров, трудно отыскать кого-нибудь, кто бы сомневался в нём. Но Ленин маммограф отличался тем, что, будь он человеком, то считался бы просто бестактным. В самый ответственный момент, когда грудь пациентки обнажена и готова к обследованию, он вдруг раз! и мог отключиться. Конечно, не всегда, но случается. То ли грудь чем-то не нравится, то ли энергетика обладательницы её… Сейчас на каждом углу говорят об этой «энергетике», так что мысли о ней приходят волей-неволей. Объяснить это бестактное поведение маммографа на физическом уровне не представляется возможным. Лене снова приходится его включать, но его реакции приходится ждать примерно также, как компьютерной. И вот этот кусочек времени в этой ситуации кажется безнадёжно длинным. Чтобы хоть как-то отвлечь пациентку от того, что в этот момент она может подумать и об аппарате, и о человеке, который на нём работает, Лена придумала шутку, мол, вот какой патриотичный субъект, этот аппарат, работать начинает только, если слышит немецкую речь.
– Что-нибудь знаете по-немецки? – обращается она к пациентке.
– Разве только «хенде хох», – смеётся та в ответ.
– Ну, так я вас прошу, скажите ему это громко!
– Хенде хох! – повторяет, давясь от смеха, пациентка.
И вот однажды.
– Надо к нему обратиться по-немецки. Не признаёт другой речи, – сокрушается в очередной раз Лена, – спросите его: «Ви хайст ду?»
– Зачем же? – возразила пациентка, – мне рассказывали про его особенность. Я готовилась. Всю ночь учила стихотворение Гейне «Fichtenbaum». И начала декламировать.
На севере диком стоит одинокоНа голой вершине сосна…Только не в переводе Лермонтова, и даже не в переводе Тютчева «На севере мрачном, на дикой скале»… А именно так, как написал Гейне: по-немецки.
С тех пор, предлагая пациентке поговорить по-немецки, Лена обязательно подчёркивает, что она шутит.
Николай Иванович Мухин к ночи так устал от забот по своему хозяйству, что заснул, не раздеваясь, на диване у телевизора, который даже включить не успел. Телефон свой сотовый он тоже не успел вынуть из кармана. В какой-то момент телефон под давлением отяжелевшего от физической работы тела непроизвольно начал набирать номера, записанные в контакте. Первым номером оказался номер телефона местного денежного воротилы, хозяина одного из городских рынков и арендатора парка Тимашева в Ташле господина Б.. А время-то уже было позднее: три часа ночи.
Николай Иванович даже не подозревал, что пока он не дует в ус в Ташле, в городе на тумбочке из красного дерева, стоящей у постели довольного своей жизнью шестидесятилетнего миллионера, или даже миллиардера (разве кто считал?!), разрывается по его милости модным среди определённых лиц хитом «Чёрные глаза» сотовый телефон, призывая хозяина проснуться и ответить на звонок наконец.
И хотя господину Б. очень не хотелось расставаться со сладким сном и вылезать из-под обнимающей его руки молодой супруги, он всё-таки нашёл в себе силы приподняться и ответить на звонок. Однако ответа он так и не услышал. Окончательно проснувшись и утратив надежду на сладость снов остатка ночи, он набрал ответный вызов, чтобы сказать… Впрочем, сказал он гневно только одну фразу, услышав в ответ «Мухин слушает»:
– Мухин! Ты меня будишь?
А в ответ услышал растерянное и обескураживающее:
– Нет, нет! Я буду не вас… У меня женщина есть…
– А это что за водка? – спросил Одноралов, разглядывая бутылочку, на которой была как будто знакомая этикетка… – Мухинка? Это же Путинка!
– Нет, это мухинка.
– Почему? Здесь же просто исправлены буквы. Вместо П подрисована М, а вместо Т – Х…
– Содержание тоже исправлено… Внутри именно мухинка.
– Странно…
– Ну, ты что, писатель, не знаешь, что значит «быть под мухой»?
– Ну, это ж не значит, что водка настоена на мухах?!
– Разумеется… Здесь вообще нет водки.
– А что ж это такое?
– Мухинка. Мухин готовит. Так что продукт мирового качества. Будешь?
– Ну, если сам готовит, то это, наверное, лучше, чем Путинка… Буду!
Едим в Тюльган. На УАЗике-буханке. Навстречу белый мерседес. С тех пор, как Ташла превратилась в клуб под открытым небом, здесь даже своя Рублёвка появилась. Обременённые счастьем богатства возжелали селиться
вблизи захудалых домишек художников и поэтов, которые задолго до ташлинского бума покупали свои домишки у основания той самой горы, где теперь подъёмник установлен для любителей горных лыж и сноубордов. Мерседес просигналил с просьбой остановиться. Что-то случилось?
– Говорят, где-то здесь есть Никольский родник. Не подскажите, где? – пожилой мужчина приоткрыл водительскую дверь.
– Ну, а что ж не показать, следуйте за нами.
Мы свернули с основной дороги. Грех не поделиться с кем бы то ни было прохладной водицей Никольского родничка.
Когда беседка, сооружённая над родником, появилась на нашем пути, мы затормозили, чтобы развернуться. Водитель мерседеса вышел нам навстречу:
– Сколько я вам должен за помощь?
– …За какую помощь?… Ах, оставьте, пожалуйста! Что за бред?
В это время из мерседеса вышла молодая девушка. Дочка, наверное…
– Дорогой! – дежурно произнесла она, – я не нашла стаканчика в бардачке… Поищи сам!
Мы уже отъезжали, когда она возмущённо прокричала:
– И что?! И долго я буду ждать?
Похоже, что не дочка… Наверное, она иногда называет его и «папиком». «Дарагим папиком». Ну, что же, каждый счастлив по-своему.
Ситуация напомнила о том, как один хороший и добрый знакомый из далёкой молодости, когда мы ещё все были равны в материальном плане, отыскал недавно меня через интернет. Решили встретиться. Через сорок лет. Я-то только состарилась. А он – разбогател. Сильно разбогател. Живёт в своих апартаментах по всему миру. Есть и очень дорогая квартира в нашем, родном ему городе. Оформлена дезайнерами так, что попала в глянцевые журналы. Нет, я такое не люблю. Да, красиво. Да, светло и чисто, домработница хорошая. Да, всё блестит и светится. Но как-то мёртво. Я люблю жить среди вещей, которые имеют свою историю, с которыми поговорить можно… А у него всё так отлосканировано, всё собрано под одной крышей исключительно для того, чтобы попасть в сочетание с другими предметами, что создаётся впечатление, будто крыша эта как раз для этих неоживлённых предметов и существует. А не для человека. Но больше всего впечатлил его рассказ о последней пассии, которая оказалась моложе его дочери. Он говорил с ней по телефону такими же дежурными интонациями, как и пассажиры мерседеса, типа «да я только о тебе и думаю». Но и это ещё не всё. Она приходит к нему по расписанию. Только в субботу и воскресенье. И так его достаёт своим присутствием, именно присутствием, а лишних телодвижений она себе не позволяет, чтобы не вызвать его раздражения и не оказаться за дверью, так вот по большому счёту она ему так не нужна, что, ложась спать в пятницу, он думает: «Хоть бы проснуться сразу в понедельник…» Каждый счастлив по-своему.
Ну а наше путешествие в Тюльган продолжается. На выезде из Ташлы стоит какая-то женщина и голосует. Ой… да ведь это Таня. Соседка наша с тремя детьми и мужем-пьяницей. Только что-то она постарела, сдала совсем… И не такой-то и возраст у неё…
Остановились. Открыли дверь, она вошла и села напротив:
– Здрасьте! – говорит.
– Здравствуй, Тань, – отвечаю, – послушай, а что это твой дом каким-то запустевшим смотрится? Ты переехала что ли куда-то?
– Ой… да я ж не и Таня. Я – мама её…
И тут-то я заметила, присмотревшись, что в ней много было не от Тани вовсе: ноги не мылись месяца два, не меньше, ногти на ногах пожалуй вообще никогда не стриглись, какие-то из них отломились, а какие-то выросли так, что стали закручиваться в спираль как на руках китайских мандаринов; обувью служили мужские сланцы размеров на пять больше, чем следовало бы; заметно, углом, выпирал живот и грудь была только с одной молочной железой; голова была не мыта, слипшиеся пучки волос представляли собой что-то вроде причёски медузы Горгоны; руки свидетельствовали о постоянном тупом физическом труде, но это было ударной точкой её имиджа – корявые ногти на руках были накрашены темным фиолетовым лаком.
– А Танька-то переехала. Надоело зимой дорожки отсыпать, всё время на работу опаздывала. Пройти-то, пока снег не отчистит, не могла. Да и ребятишки в школу тоже не попадали вовремя. Там же, в вашей стороне, никто трактором не чистит дороги. Зачем? Там же дачники в основном…
Тут она заметила, что я её разглядываю.
– У меня язва желудка. Желудок болит страшно. Тошнит всё время. А врач говорит, если, мол, придёшь ко мне снова, я тебе психушку вызову. А у меня от этой язвы вон! живот растёт!
– Тошнит, говорите?
– Да. Особенно по утрам…
– А это не беременность?
– Вот ещё! У меня уже полгода климакс! Я не могла забеременеть. А если б забеременела, то выкидыш бы был.
– Это почему это?
– Да потому что всё небо засрато!
– Как это?
– Дык летают. Самолёты. А в них – люди. Они же в уборные ходят. А всё это прямо в небо и выбрасывается! Вот и засрали. Летают же много. Туда-сюда, туда-сюда! Совсем стало нечем беременным дышать. Вот и выкидыши у всех…
– А-а-а-а! Может быть… – ответила я растерянно, предполагая, что врач-то была права.
– Но молодёжь-то не знает, что есть хорошее средство беременность-то сохрани-и-ить! Мне про него ещё Танькин отец говорил, первый муж мой, – лицо её расплылось от приятных воспоминаний, – да!
– И какое же это средство?
– Да трахаться побольше!
– Прямо так и говорил?
– Да!
– Да по тем временам и слова-то такого не знали…
– Да что ж мне, прям так и говорить тебе как он говорил? Тогда – надо много еб… ся!
– Ой! – выскочила наружу моя ошеломлённость
– А он, вообще-то, у меня культурный был. Я с ним все фильмы посмотрела.
– В кино водил?
– Он его сам показывал. Киномеханик он был. В Техпосёлке (посёлок в шести км от Ташлы). Я корову подою, а потом верхом на лошадь – и к нему. Как раз на начало фильма успевала.
Собеседница моя снова расплылась удовольствием от воспоминаний.
– Ой, он такой ласковый был…
Я испугалась подробностей и перевела разговор на другую тему:
– А где ж он теперь-то?
– Да кто ж его знает? Я сейчас одна… Последний-то мой, Серёжка, заболел. Рак лёгких. У дочери сейчас. Уж и не ходит… А меня тоска гложет. Хочу забрать его… Не знай… отдадут-не отдадут… А то и защитить меня некому! Всю весну на свою пенсию рассаду покупала, сажала, сажала, ухаживала и на тебе! Родственнички понаехали! Жить ко мне. За мой счёт.
– Это какие ж родственники?
– Да дети с внуками! Нет уж, лучше я своего, хоть и больного, но мужика верну. А с ними хлопот не оберёшься! Нет уж, пусть идут, откуда пришли.. Ой! Вот останови здесь. Здесь выйду.
Машина притормозила. Попутчица выскочила, тряхнув причёской, и устремилась в направлении рынка. Я смотрела ей вслед, стараясь не представлять подробностей её жизни, но они так и лезли мне в голову. И непонятно было, стоило бы что либо менять в ней, стала бы она счастливей, если её отмыть и ногти обрезать? Воспоминаний о Танином отце-киномеханике это бы ей не прибавило, а больше-то чем ей быть счастливой? Я представила, как она мчится верхом на лошади к тому, кто мил по самые уши и решила, что всё, что надо, с Таниной мамой произошло. И произойдёт. Без чьёго-то вмешательства. Каждый счастлив по-своему.