так и не услышишь
и не увидишь на исходе дня,
что солнцецвет струится тише-тише,
высвечивая давнюю меня.
«Московских улочек созвездья…»
В твоих глазах – века, века…
Эдуард Балашов
Московских улочек созвездья,
и лёгкая твоя рука.
Я, может, нынче здесь проездом,
а может быть,
и на века.
И мне ль загадывать желанье?
Дождями по брусчатке бить.
В походке замечать страданье
и так услышанно любить.
Московских улочек созвездья.
В твоих глазах —
века, века…
Слепые ветви у подъезда.
И лёгкая твоя рука…
«Всё приемлю я…»
Всё приемлю я,
всё приму —
праздность улиц и стон воды.
Вы же знаете,
никому,
никому не продать беды.
Вы же знаете,
не скажу,
не скажу о себе —
была,
лишь над пропастью покружу,
разомкнув,
распахнув крыла.
Всё приемлю я,
всё приму,
лишь бы знать,
как кричит молва.
Я одежды свои сниму,
как под осень полынь-трава…
«Неприкаянный город…»
Неприкаянный город…
Неужели опять
в нерастраченном горе
мне ходить второпях?
Может, встретиться велено
в кругосветной листве?
Шаг узна?ю твой медленный
в опустевшей Москве.
В белокаменной свидимся
в заревой листопад.
Дождевою провидицей
уведу наугад…
«Там, где-то вдали, полустанок…»
Там, где-то вдали, полустанок,
оставленный смех поутру,
ромашковый взгляд спозаранок
и светлый платок на ветру.
И ветер шальной мне вдогонку
бездомной собакой бежит,
и где-то вдали островёнком
мерцает щемящая жизнь.
«Беспечность…»
Беспечность.
Бездорожье.
Бессердечность…
Ну, вот и всё —
закончена стезя.
Я жду.
И, может, в эту бесконечность
уходит жизнь,
так медленно скользя.
Возможно,
что и Господу угодно,
чтоб мне прожить в страдающей стране.
Я жду.
Ещё рука моя свободна,
ещё нетленны губы в полынье…
«И двуликое солнце …»
И двуликое солнце —
оно никогда не посмеет
разорвать эту тонкую,
