Десятый самозванец

Молча, без чоканий, выпили. Акундинов, отставив стакан, откинулся на подушку…

– Ну, впрямь, как о покойнике, – заметил Костка.

– В чулан сейчас оба пойдете! – пригрозила Татьяна, занятая хлопотами по хозяйству. – Перегаром разит так, что дышать нечем. Рассол надо с похмелья хлебать, а не водку!

Тимофей, не чувствуя настроения ни стукнуть, ни, даже и обматерить жену, сполз с лежанки, взял штоф, стаканы и безропотно поплелся в каморку Конюхова. Костка, ухватив со стола пару ломтей хлеба да миску с солеными огурцами, пошел следом.

Расположившись на деревянном топчане со старым овчинным тулупом, на котором спал Костка, перед маленьким столом, сколоченном из горбыля, мужики разлили водку.

– А чего переживать-то? – выпив и откусив от огурца, стал рассуждать Конюхов. – Из-за морды битой? Так, плюнь – не девка красная. Все заживет, как на собаке. Из-за того, что в приказ не пошел? Я ведь, когда ты вчера не пришел, пождал-пождал, да спать лег. А с утра, когда ты пьяный да битый пришел, в приказ сходил, да сказал – болен, мол, Тимофей Демидов, сын Акундинов. Может, еще день-два проболеешь. Боярин, правда, спрашивал – не запил ли, свежий старшой-то от радости? А я уж соврал, что съел, дескать, чего-то … Ну, так он и говорит – пусть мол, выздоравливает, а тогда уж и на службу приходит. Знает, ведь, боярин-то наш, что муж у евонной крестницы – не пьяница, да не прощелыга. Ну, то, что бабник, дак тоже ничего. Все ж таки, у боярина в любимцах ходишь.

– Благодарствую, – как-то спокойно поблагодарил Тимофей. Ну, а как же не ходить? Он у Патрикеева, еще с Вологды в любимцах ходит. Не зря же, его на Таньке женили, да в Москву в приказ Новой четверти определили. Правда, было подозрение, что боярин не о нем беспокоился, а о крестной своей. Ну, кто бы ее в Вологде-то замуж взял? Пожалуй, он бы тоже не взял, зная, что придется оставаться дома. Уж Танькина «слава» до замужества была такова, что ей бы только в деревню, за какого-нибудь бобыля-холопа замуж идти. А ведь, если кому сказать, что дед у нее – владыка Вологодский да Пермский! – не поверят…

– Слушай, а где ты весь день-то болтался? – спросил Тимофей. – Вроде бы, дел к тебе из приказа не было. Если б было что, так я бы знал.

– Так из нашего-то – не было, – кивнул Костка. – А вчера, уже после того, как ты за водкой пошел, прибег ко мне мальчонка – посыльный, из Посольского приказа. Там мол, бумажка старая нашлась, во времена Василия Шуйского писана. А письмена, не то – польские, не то – латинские. Разобрать никто не смог. Так вот, сам дьяк Чистой хотел знать – что в ней этакого прописано, если она в тайном сундуке лежит?

– Прочитал? – равнодушно поинтересовался Тимофей, занятый своими грустными мыслями.

– А как же! – ухмыльнулся Костка. – Только, не польские, не немецкие там письмена, а русские… Почерк такой, что и не прочитать вовсе. Вот, сидят там какие-то трескуны, что и читать-то, как следует, не умеют.

– А-а, – только и сказал Акундинов и замолчал.

– Слышь, Тимош, а чего ты не спрашиваешь, что в той бумаге было? – слегка обиделся Костка.

– Ну, что в той бумаге было? – послушно спросил Тимофей.

– Э, – довольно погрозил пальцем Конюхов. – Тайная бумага. До сих пор про нее никому говорить не велено!

– И правильно, – вздохнул Акундинов и налил еще по стакану. – И не говори тогда никому.

– Благодарствую, – сглотнул Конюхов слюну и выдул весь стакан одним махом, ровно стакан квасу на жаре опрокинул. Потом посидел, покрутил башкой и радостно сказал: – Эх, какой же ты человек-то хороший! Ну, так вот, – продолжил он рассказ. – О бумаге-то той, тайной-претайной, никому говорить не велено, а тебе скажу! В бумаге-то этой, о самозванце речь шла. О сыне Бориса Годунова. Дескать, не удавили царя Федора Годунова по приказу Лжедмитрия окаянного, а жив он! Жив, да у верных людей скрывается. Укрылся, дескать, он в Устюжне Железной, у кузнецов тамошних, что на болоте железную руду добывают, а теперь своего часа ждет. А скоро, как срок его выйдет, то придет он на Москву с верными людьми, да боярам-предателям, что в верности ему клялись, да полякам на убиение отдали, всем худо сделает. Только, – захрустел Костка остатками огурчика, – не дошел он до Москвы…

– Ну, а что с самозванцем-то сделали?

– А, – небрежно отмахнулся Костка. – Царь Василий Иванович его зарезать велел, тайком, что бы никто и не знал. Не он первый – не он последний…

– Вон как, – улыбнулся чему-то Тимофей. – Да сколько же этих самозванцев-то у нас было?

– Сщас, посчитаю, – пьяненько икнул Костка, загибая пальцы. – Лжедмитрий, который Гришка Отрепьев. Ну, а может – вовсе он и не Гришка, а настоящий Димитрий Иоаннович был… Кто его знает? Ну, да ладно – один Лжедмитрий, самый первый, это – раз. Еще один Димитрий, который Мишка Молчанов, тот, что Лжедмитрий второй, «вор тушинский» – два. Потом, вроде бы, было еще, не то, два, не то три. Заруцкий, атаман, да еще кто-то. В Посольском-то приказе, их считали как-то, да плюнули. А, – вспомнил вдруг Конюхов, – был еще Петр Федорович, что себя за внука царя Иоанна себя выдавал, за сына Федора Ивановича. Тот, что Илейкой Муромцем звался. В общем, – заключил он, тупо глядя на сжатые в оба кулака пальцы, – у всех царей, что последними из Рюриковичей были, по два, да по три воскресших сынка объявилось. Вроде, штук девять было…

– Ну, а за сынка Шуйского-то, Василия Ивановича, вроде никто себя не выдавал? – поинтересовался Тимофей. – Шуйский-то ведь тоже, Рюрикович.

– Ну, у этого – никого, – сказал Костка, потянувшись к штофу. – Но у Шуйского-то, две девки были, да померли. Малы они были, чтобы рожать-то… Но, какая разница? Было б надо кому, так и девки б воскресли, али – сынок бы какой объявился. Вон, как в прошлый-то раз – только ляхам Москва понадобилась, так живенько царь Дмитрий и объявился. Ну и сейчас … Ежели, ляхам, шведам, а то – туркам, нужно будет, так и найдут.

– Слушай, а на хрена им это нужно? – поинтересовался Акундинов, отбирая у друга штоф, что бы тот не расплескал и, сам разлил оставшуюся водку. – Что им-то с того?

– Ну, брат, – хмыкнул Костка, даже забыв про стакан. – Это же ежику понятно! Одно дело – идти простой войной. И, совсем другое, если повод есть. К тебе ведь, коли на улицу пристанут, дак морду-то бить тоже не сразу зачнут, а покобенятся вначале. Спросят – кто таков, да почему не здороваешься, да почему шапку не снимаешь… А коли царство-государство на другое царство-королевство напасть захочет, дак оно всегда лучше, коли повод есть. Ну, коли причина есть, то повод-то – несложно найти. А лучший повод – так это, ежели законного царя пошли на престол возводить. Тут ведь, и среди русских сумнения начнутся.

– Что за сумнения-то? – не унимался Тимофей.

– Ну, ты еще спрашиваешь, – понизил голос Костка, оглядываясь по сторонам – не услышал бы кто! – Царем-то нашим, Михайлом Федоровичем, разве ж все довольны? А как его на престол выбирали, знаешь?

– Знаю, рассказывал батька, – кивнул Тимофей, также понижая голос. – Казаки черкасские его выкликнули да люди лихие… А Пожарский-то, освободитель – он против Михайлы завсегда был.

– Откуда знаешь? – подозрительно прищурился Конюхов.

– Так говорю – батька рассказывал, – пояснил Тимоха. – Он же у князя Пожарского в ополчении был и Москву освобождал. Ну, а как Михайлу-то на престол избрали, то князь Дмитрий в немилость попал. В Думе окольничим сделали, ровно – кость кинули. А те, кто ляхам, да тушинскому вору задницу, да все остальное лизал, те в боярах-то и остались… Батя, почитай, года три вместе с ним ляхов гонял. Потом уж только, в Вологду служить назначили.

– Вот, видишь… – туманно изрек Константин. – Как все было-то. Так и сейчас, кто против Михайла царя, какие пакости, мыслит, может, к самозванцу тому и перекинуться…

– Может, – согласился Тимофей, но, решив оставить разговор, от которого все равно никакого толку, спросил о другом: – Что там, в нашем-то Приказе деется?

– Да вот, неверстаные, навроде меня, тебя ругмя ругают. Мол, из-за тебя, выскочки, денег им не дают.

– Это почему же, из-за меня? – удивился Тимофей.

– Ну, а кто же у нас старшой подьячий? – вопросом на вопрос ответил Конюхов, грустно поглядев на пустую скляницу.

Акундинов аж подскочил. А ведь, верно! Он, как старшой, заведовал теперь теми деньгами, что положены были на покупку перьев, чернил да бумаги. Если с умом подойти, то старшой, всегда мог заполучить какую-никакую денежку в свой кошелек. Ну, скажите, пожалуйста, кто разберет, из какого крыла у гуся брали перья? Чем, скажем, перья из левого крыла отличается от правого? А ведь, те, что из левого, ценились выше. Купчины, об этом прекрасно знали и, посему, оценивали такие перышки дороже. А бумага? Ну, кто будет разбирать – купил ты отличную бумагу или, просто хорошую, если брать не одной кипой, а двумя-тремя? А кто проверит расходы на неверстаных приказных, вроде Конюхова? Что, тот же Костка, не напишет расписку на три копейки, если дать ему две? Напишет! Еще как, напишет! Знает, что в следующий раз, его вообще не позовут. А кушать-то хочется…

А отпускалось, на все про все, сто рублей в год! Деньги, бешеные! Половину долга покроешь! Только вот, хранились те деньги у приказного казначея. А он, считай, третье лицо, после боярина да дьяка. А ведь казначей, деньги-то выдает не на год, а на полугодие! Только потом, сволочь, стребует с тебя расписки да купчие на все, до последней денежки! Как, отчитываться-то будешь? Ну, как деньги будут, то можно чего-нить да придумать…

…Утром Акундинов стоял в каморе, которую занимал казначей на пару с огромным железным сундуком.

– Здрав будь, Прохор Степаныч, – поприветствовал Тимофей, кланяясь старшему по возрасту и положению.

– И ты, будь, здрав… Тимофеюшка, – сощурил подслеповатые глаза казначей, не сразу узнавая гостя. – С чем пожаловал?

– Да вот, – виновато почесал голову Тимоха. – Заболел я вчерась…

– А, знаю-знаю, – добродушно засмеялся Прохор Степанович. – Старшинство свое отметил, да заболел… Бывает!

– Ну, скажешь тоже Прохор Степаныч … – деланно обиделся старший подьячий. – Будто бы я самый пропойца из пропойц…

– Ладно-ладно, – примирительно сказал старик. – Дело-то молодое, сам знаю. Знаю, что пить ты умеешь. Ну, чего пришел-то?

– Да вот, жалобился на меня Конюхов. Говорил, деньги из-за меня неверстанные получить не могут.

– Точно! – хлопнул себя по лбу казначей. – Тебе же теперя, деньги расходные нужно дать. На неверстаных подьячих, что перья гусиные изводят – по полкопейки в день. Ну, да сами перья, песок да бумагу – тоже тебе закупать. Сто рублев на год, по полста на каждое полугодие, – кивнул казначей и принялся открывать сундук тремя имевшимися у него ключами.

Дело это оказалось не таким уж и простым. Прохор Степанович морщился, слегка матерился, проворачивая ключи в каком-то странном порядке: вначале – средний, потом – левый и правый, а потом – опять средний…

– От, ведь, немцы, заразы, – привычно ругался старик, – понаделают же сундуков с секретами, а ты, как дурак, возись с ними.

– Ух, ты! И, как это ты, Прохор Степаныч, один, да с ними справляешься-то? – подивился Тимофей. – А я и не знал, что такие замки есть! Вот, мне бы ни в жисть не удалось. Все бы забыл, да перепутал…

– Да так вот и справляюсь, – ответствовал польщенный старик, но, будучи мужиком справедливым, заметил: – В приказе Большой казны замки еще хитрее. Не немцы делали, а англичане, еще при Иване Васильиче. У нас-то что – если ошибся, то можно все обратно переделать. Так у нас и деньги-то такие, что тьфу… Что же такое, получили за нонешний месяц с Москвы, да с посадов только двадцать тыщ? Курам на смех. (Тимофей, заслышав, что двадцать тыщ – это «курам смех», чуть не упал!) А там – из всей России свозят! Десятки, да сотни тыщ… Так в том сундуке, самом большом, если ошибешься, то пистоль в тебя стрельнет…

– Ну и ну, – покрутил головой Тимофей. – Это же надо, такое удумать?

– Вот те и ну. Англичане, они, на разные премудрые хитрости – самые хитрожопые будут! Ладненько, забирай свои деньги, – вытащил казначей из сундука увесистый мешок. – Тут, пять тысяч копеечек. Считать будешь, али, на слово поверишь?

– Ну что ты, Прохор Степанович, – заотнекивался Тимоха, представив, сколько времени он будет пересчитывать каждую «чешуйку». – Да разве же я не верю? Токмо, – робко попросил он, – А нельзя ли мне не пятьдесят рублев, а сразу, всю сотню выдать?

– А на что тебе, сто-то рублев? – удивился старик. – Ты и эти-то деньги не скоро потратишь. Хорошо, ежели, к Пасхе. Бумаги в приказе – завались. Перья в октябре покупать – невыгодно. Гусь-то, линялый идет, щипаный. И то, мы их в сентябре брали. Ну, чернила, там. Так ить, чернила-то не водка, пить их, что ли? Вот, когда потратишь, да расписки с подьячих предъявишь, так и вторую полусотню возьмешь.

– Ну-у, Прохор Степаныч… – заканючил Тимоха, как ребенок, что просит у мамки сладкого петушка на палочке. – Выдал бы, что ли…

– Где ж ты их держать-то будешь? В твоей-то каморе, только простой сундук стоит. Моя бы власть, так я тебе не по полста, а только бы по десять рублей давал. А ежели, скажем, украдут их у тебя? Если, десять украдут, то ладно, не такая потеря. Да за десять не всякий тать и в камору под замок полезет. А пятьдесят? Кое-кто на такие деньги десять лет прожить сможет.

– Ну, Прохор Степанович, оч-чень надо! – чиркнул Тимофей себя ребром ладони по горлу. – Пятьдесят-то рублев – на подьячих, а еще пятьдесят… Ну, очень! А украдут – так ведь рассчитаюсь, поди. Куда же я денусь-то? Мне что, на правеж охота?

– Это точно, – согласился казначей. – Батогов всыпят, да из жалованья вычтут… Купить чего удумал? – поинтересовался догадливый старик, который, вроде бы, поддался на уговоры.

– Эх, догадливый же ты человек, Прохор Степаныч, – восхитился Тимофей. – Сразу, в самое нутро зришь…

– Ну так, Чего тут непонятного-то? – засмеялся казначей, теперь уж совсем подобревший. – Ну, тогда уж скажи – чего покупать-то надумал?

– Да вот, дом совсем плох, – закручинился Акундинов. – Весь сырой, со стен течет, гниль кругом. Летом три венца перебрал, оказалось – все надо менять. А за новый сруб сейчас двадцать рублев просят. Ну, сруб купить, да – туда-сюда…

– А как возвертать-то будешь? – поинтересовался казначей. – У тебя ж жалованье-тридцать рублев в год.

– Так у Таньки-то у моей, от приданного, кое-что осталось. Домишко есть в Вологде, от ейного деда-епископа завещанный, – продолжал врать Тимоха. – Много-то за него не дадут, но и десять рублев – деньги. Ну, а остальное, как-нибудь. Жили же мы раньше на десять рублев в год.

То, что Тимофей был женат на внучке покойного епископа, уже не в первый раз сослужило добрую службу. Казначей, немного подумав, вытащил из сундука еще один мешок.

– Ну, – пиши расписку, – сказал старик, закрывая сундук и указывая на стоявшую в углу конторку, где желтели листы самой дешевой бумаги в осьмушку. – Так, мол и так, взял старший подьячий, имярек, сто рублев, в чем – расписуюсь. Ну, сам знаешь, что писать.

Акундинов, старательно нажимая на плохо очиненное перышко, вывел расписку. Плохо чиненое перо брызгало и царапало бумагу. Когда закончил, не удержался и спросил:

– Прохор Степаныч, может, тебе кого из писцов прислать, перо-то очинить? Или – давай, я сам…

– Иди себе, – махнул рукой старик, – пером-то этим я уже года два пользуюсь. Вот, как совсем сносится, так я новое-то и очиню. А пока – и старым хорошо.

Акундинов, пожал плечами, но вслух говорить ничего не стал. У каждой зверушки – свои игрушки.

Что же, сто рублев есть. Где бы взять еще сто? Пока ничего мудрого в голову не лезло. Потому, к неудовольствию супруги, вернувшись со службы Тимофей опять пил «горькую» с постояльцем-собутыльником. Что бы избежать попреков, мужики снова ушли в чулан. В запале, даже не взяли никаких закусок-заедок, поэтому пришлось обойтись рукавом, занюхивая им выпитые чарки. После третьей захотелось выговориться.

– Я ведь, Константин, в кости проигрался, – начал Тимофей. – Вот, думаю, что же теперь и делать-то?

– Много? – искренне обеспокоился друг-приятель и, по доброте души предложил. – У меня вроде, копеек пять осталось – у Татьяны прибраны. Только свистни – так хоть сейчас и приволоку. А, нет, – оборвал свой порыв Костка, тяжко вздохнув, – пока, не приволоку…. Пока пьяный – Танька мне денег не даст. Проверено. До завтра придется ждать…

– Пять копеек… – усмехнулся Тимоха, хотя на душе стало слегка теплее. – А двести рублев, не хошь?

От изумления, Конюхов пролил водку мимо чарки, чего с ним никогда не случалось…

– Скока? – открыл он рот, как рыба на солнцепеке.

– Скока, скока – с куриное коко, – передразнил Акундинов приятеля. – Сколько слышал, двести!

– Ну да не хрена себе! – выдохнул Костка, грустно посмотрев на лужу. И, не поймешь – то ли он друга жалел, то ли водку пролитую … – Да за такие деньги, терем боярский поставить можно, да еще, на сундуки, да коня хватит…

– Слушай-ка, – спросил Тимофей, которому вдруг пришла в голову мысль. – А ты, случаем, не знаешь таких – Федота, что за гостя торгового себя выдает, да цыгана, что кости метает?

– Так, как же их не знать? – хмыкнул Конюхов, пытаясь согнать лужу в чарку. – О них, почитай, вся Москва знает. Подбирают мужика, побогаче, да обыгрывают. Кости-то у них, игральные, со свинцом внутри. Цыган, как ни бросит, ему всегда больше очков выпадет. При цыгане целая шайка, из стрельцов, коих из полков за татьбу да за трусость выгнали, да из теребней кабацких. Ежели кто, платить не хочет, так силой заставят.

– А, Разбойный приказ, как же? – подивился Тимофей, подливая водки.

– А что, приказ-то? – усмехнулся Костка, опрокидывая чарку. – Мы же с тобой тоже, в Приказе Новой четверти служим, а водку мимо казны как продавали, так и продают. А подьячие наши, что должны за водкой да табаком следить, разве, денег от целовальников не берут? Стрельцы караульные, ежели, поймают кого в кабаке, кто в карты там, али в зернь – в кости играет, то в Приказ и сволокут, да на дыбу подвесят. И то, кого до Приказа доведут, а кого и отпустят, если копеечку-другую заплатит. А, коли, сотнику рубля два-три в месяц платить, так он своих стрельцов и близко к этому кабаку не подпустит. Вот, так-то. Ну, а даже, если кто в Приказ пойдет, то что? Федот этот, мужик башковитый. Он все хитро обстряпывает. Либо, грамоту заемную подписать заставляют, либо – кабальную грамоту. Поди-ка, поспорь с ими. Был, правда, упрямец один. Он, цыгана-то за руку схватил, когда у того кость подменная была, со свинцом внутри, да в морду тому и дал. Грит – не отдам, мол, раз обыграли нечестно. Так, поймали его, руки-ноги сломали, глаза – выкололи, да и язык отрезали, что бы, не мог не написать, ни рассказать ничего. Люди бают, что милостыню просит теперя, на Сивцевом вражке. Так и то, каждый вечер к нему человечек от цыгана приходит, да милостыню-то и отбирает…

– Да, дела! – протянул Тимоха.

– А еще, люди-то баяли, – продолжал Костка, – что к Федоту, людишки разные ходят, ежели, дело какое нужно решить. Ну, порешить там, кого… Может, знавал ты Муху-великана? Был тут у нас, боец наемный.

– Это, который на Божьем суде у Расторгуева был? – припомнил Тимоха. – Тот, что дворянского сына Семина изувечил? Помню. Из татар крещеных. Здоровый мужик был – поперек себя шире и, кулачищи пудовые. Он тогда Семину всего один разок и врезал, да так, что у того челюсть набок перекосилась…

– А что с ним стало-то, знаешь?

– Вроде, зарезали его, по пьянке… – пожал плечами Акундинов. – В кабаке, будто бы, с пьяными ухарями столкнулся. Не то – с мясниками костромскими, не то – с соледобытчиками камскими.

– Как же, по пьянке! – хмыкнул Конюхов. – Его Гаврила Потапков, стольник царский, на Божий суд, вместо себя нанял. За десять рублев! Он, Потапков-то, с боярином Троекуровым из-за вотчины поспорил. Будто бы, отрезал боярин от его поместья две десятины, что еще пращурам Гаврилиным за службу дадены были. Потапков-то – столбовой дворянин, а какой-то евонный дед, при Федоре Иоанновиче окольничим был. Вот, схлестнулся он с боярином, да челобитную на него и написал. Дело-то долгонько разбирали, года два. Уж сколько на том стряпчих да подьячих озолотилось – не счесть! Ну, тогда и захотел Потапков на Божьем суде биться. Нанял он Муху-великана, а боярин, как узнал про то, то испужался. Самому-то ему супротив холопа, пусть и бывшего, выходить – честь боярская не позволяла, а нанять кого – так сильнее Мухи на Москве никого не сыщется. Мужик – что на кулачках, что на саблях – лучше всех. Все ж, не зря он, в боевых холопах у князя Оболенского служил, а за Смоленскую войну ему вольную дали, потому что боярину жизнь спас. Троекуров-то, людишек послал к Федоту, да двадцать рублев тому заплатил. Так за те деньги, Федот, своим людишкам-то и шепнул, что следует. Пятеро на Муху-великана и напали. Троих-то он насмерть убил, одного искалечил, а последний-то исхитрился, да нож ему в спину и засадил. Ну, пятого-то он, хоть и полумертвый уже, но задавить сумел. Тело-то Мухино в Яузу бросили. Рыбаки, говорят, вытащили через неделю – так весь раками объеден, только по кресту и узнали!

– Да… – обронил Тимофей негромко, – с такими лучше не связываться…Себе дороже…

– Так ты – цыгану с Федотом проиграл? – вдруг понял Костка, побледнев.

– Им, собакам, – повесил Акундинов буйну голову.

– Так, может, боярину рассказать? – предложил вдруг Конюхов, но спохватился. – А, бесполезно. Боярин только осерчает, а помочь-то не может. Как помочь-то? Ежели, только тебя в острог садить, али, в монастырь отправлять, навечно… Стрельцов, конечно, может боярин послать, что бы кабак-то прикрыли, – принялся рассуждать приятель. – Только, не будет же Федот в кабаке сидеть, да у моря погоды ждать. Да и то… Стрельцов посылать, шума будет много, до государя дойдет… А так, все одно – платить заставят. Эх, как же тебя угораздило-то?

– Как, как, головой – об косяк! – злобно огрызнулся Тимоха. – Чего уж теперь скулить-то, поздно… Двести рублев отдать надобно…

– Ой, Тимоша! – по-бабьи всплеснул руками Конюхов. – Где же такие деньжищи-то взять? Может, продадим чего?

– А что продавать-то? – почесал затылок хозяин. – У меня имущества – все на мне, да сабля отцовская где-то под печкой лежит… Самому только, головой к кому заложиться. Так ведь и то, больше ста рублев не дадут. А барахло… Все, что есть – все Танькино. Да и так – время нужно, что бы продать-то его. А времени-то и нету!

– В долг, у кого взять? – неуверенно предложил Конюхов, понимая, что двести рублей никто без залога не даст. А залог, так его тоже еще найти нужно… – Или, украсть, если…

Костка, сказав такое, сам испугался сказанного. Что бы замять неловкость, выцедил из бутылки оставшиеся капли в чарку Тимохи.

– Да, чего там мучаешься-то, – усмехнулся Тимофей, доставая из кисы копеечку. – Сбегай в трактир, пущай бутыль нальют. Только, посуду возьми, – указал он на пустую бутылку, – дешевше выйдет. А я пока – чего-нибудь на закуску найду.

Танька, хоть и поорала, но выдала мужикам миску с капустой да с солеными огурцами и несколько ломтей сала с хлебом. Ну, а пару луковок Тимофей взял сам.

По большому-то счету, супруге было грех жаловаться. Ее муж, по сравнению с другими-прочими мужиками, пил не часто. Так, может раз, а может – два раза в месяц. Да и во хмелю был не особо дурным и, бил не часто. Только, если вспоминал, что досталась ему невеста «порченой». Танька, правда, за словом в карман не лезла. Говорила, что заместо девственности своей, коей – полкопейки цена в базарный день, вытащила его из с…й Вологды, да хорошее приданное принесла, да место в приказе.

Когда запыхавшийся, но довольный Костка притащил бутыль, Тимофей уже успел накрыть на стол. Посему, вторую выпили по-человечески, с закуской. Дальше, хорошо так посидели, душевно. Песен каких-то попели… Правда, на следующий день, когда нужно было идти в приказ, Тимофей едва-едва сумел встать. Хотел, было, опять «заболеть», но пересилил себя.

Весь день был «вареный». Но, к счастью, никаких важных дел не было, боярин с дьяком в приказ вообще не зашли, поэтому можно было тихонько дремать в уголке, время от времени, посылая младших подьячих за квасом. Хотелось, правда, пива попить, но – не рискнул. Вдруг да боярин явится. Одно дело – с похмелья человек, а другое – пьяный на службу. Зато, к вечеру голова уже совсем посвежела, а пока сидел и размышлял, кое-что удумал…

… Василий Шпилькин, подьячий средней руки Разбойного приказа и давний, еще с Вологды, знакомец (да не просто знакомец, а кум!), был дома. Когда Тимофей постучался, он, вместе с женой Людмилой и детьми, ужинал.

– Кого это там принесло? – проворчал Васька и недовольно сказал жене: – Сходи, посмотри…

Когда улыбающаяся Людмила (благоволившая к Тимофею) ввела нежданного гостя, Шпилькин обрадовался: