Десятый самозванец

– Ну, молодец-то, ты у меня какая, – поднялся Тимофей, обнимая при этом жену, а потом, горячо зашептал ей на ухо: – Так, уж и не изменяла? Нет? Ну и дура же ты, Танька, после этого!

Супруга, попытавшись было оттолкнуть мужика, рухнула вместе с ним на постель. Тимоха, оказавшись сверху, стал целовать жене губы, щеки и нос. Танька, чуток посопротивлявшись, не выдержала натиска и, ее губы ответили на поцелуи. И, наконец, все закончилось тем, чем и должно было закончиться…

– Эх, Тимофей, – вздохнула жена, оправляя подол ночной рубахи. – Всем бы ты мужик хороший, только вот, кобель изрядный. Смотри, оторвут тебе хозяйство-то…

– А я себе мышонка пришью, – усмехнулся Тимоха, отстраняя руку супруги и принимаясь ласкать ее с удвоенной силой…

– Да, Тимка же, да подожди, – засмеялась жена, пытаясь сомкнуть ноги. – Дай дух-то перевести…

Но тот, впавший в любовный азарт и неистовство, сделать ей этого не дал и, очень скоро Танька уже сладко постанывала, подстраиваясь под его движения…

– Да ты совсем дикий стал, – едва выговорила довольная супруга, вытирая со лба пот. – Совсем меня заездил. Устала так, что глядишь, сама, скоро, к тебе девок буду водить.

– А, что, – задумчиво изрек Тимофей. – Хорошая мысля…

– Э, как же, шиш, тебе! – полушутя-полусерьезно изрекла Татьяна, пихнув его в бок пухлым кулачком. – Сама управлюсь!

– Эх, сладкая же ты баба, – вздохнул довольный супруг. – Теперь понимаю, почему к тебе вся Вологда ходила…

– Дурак ты, – ткнулась ему в плечо Танька. – Лучше скажи – чего вот в девках этих есть, чего во мне нет? Ну, я, положим, до свадьбы-то – по дурости подол задирала. А тебе-то, какого рожна надо? Дырки-то у нас – у всех одинаковые…

– Ну, Танюшка, чего уж там… – обнял жену Тимофей. – Ты ж у меня, все равно – самая баская… А если, что и где, так это я так, по дурости, да по-пьянке…

Какое то время жена лежала молча. Потом, видимо вспомнив о предыдущих словах супруга, поинтересовалась:

– Так ты чего о крестном-то вспомнил? Ведь чай, в приказе-то ты его кажий божий день видишь. Чего вдруг?

– Да так, к слову пришлось, – пытался объяснить Тимоха. – Вспомнил чего-то, что раньше то ты, с мальчонкой, чуть не каждую неделю к нему хаживала. Вот, думал, сходила бы, да спасибо бы сказала, что муж-то у тебя теперь старшим подьячим назначен. Теперь вот, – похвастался он, – можно и скотину какую-нибудь завести. А можно, работников нанимать, или – работниц.

– Работниц? – возмутилась жена. – Это, каких же тебе работниц? Опять, что ли подол задрать хочешь кому?

– Да ну тебя, к лешему, – обиделся Тимофей. – Возьми, старуху какую, что бы по дому убиралась.

– Тебе, по пьянке-то все едино – хоть старуха, хоть молодуха – все едино… – хмыкнула Танька.

– Да ладно, не бурчи, как коза непродоеная, – примирительно сказал Акундинов, хотя уже и начал злиться на супругу. Но, озлишься, так она никуда и не поедет… – Мужика найми, что бы дворник у нас свой был. Я же, как никак, старшой подьячий теперь. Выше меня – только дьяк, да сам боярин! Сама, понимаешь…

– Ну, не сердись, – пошла на попятную Танька. – Чего ж раньше-то не сказал? Я бы, пирогов напекла пшеничных.

– Да, как-то не вышло, – стал оправдываться Тимофей. – То, да се.

– А, то, да се, – хмыкнула жена. – С Коской водку пить, да по кабакам ходить – время есть! А супружнице своей законной сказать – так, не вышло… Ну, да ладно, – вздохнула она, а потом, добавила: – А к божату-то и впрямь, сходить нужно. Вот, завтра, наверное и пойду. А насчет дворника, так и верно, подумать надобно…

– Во-во, – поддакнул муж. – Что бы, дворник был свой, да что бы все, как во всех домах порядочных…

Утром, Тимоха проснулся и увидел, как Танька уже вытаскивает из печки горшок с кашей.

– Проснулся, старшой подьячий? – ласково спросила она. – Иди, умойся, да Коску свого буди, завтракать будем. Вас покормлю, а потом и мы с Сергунькой поедим. Пусть пока спит мальчонка. К крестному-то уж после обеда сходим. Надо же спасибо сказать, что тебя в старшие возвел. Как, с ночевкой можно, али, как? – вопросительно посмотрела она на мужа.

– Дак ведь, как хочешь, – усмехнулся тот. – Ежели, что, так меня и на эту ночь хватит…

– Ну, тогда я лучше у крестного заночую, – шутливо замахала баба руками. – Ты ж меня так заездил, что впору отмокать идти… А тетка Настя, давно просит придти. Говорит, скучно ей. Крестный-то – то в приказе, то у государя, во дворце, а она – все одна да одна. Старухи-приживалки, что у нее обитают, надоели, грит, хуже горькой редьки. Со мной-то, она хоть лясы поточит… Ну, а ты, на девок-то себя не трать. Завтра приду, дак и… тогось, значит… Иди – Коску подними.

Конюхов, которого Тимофей с большим трудом разбудил, опять был с похмелья. С ненавистью глядя на миску с кашей, Костка сказал:

– Эх, щас бы мне, да водочки чарочку…

– Так опохмелишься, дак и опять – цельный день будешь пелиться, – ответила Танька, но, загремев посудой, поставила перед мужиком кружку с бражкой. – На вот, выпей. Но, больше не проси, не дам.

Костка, не ожидавший такой щедрости, опешил, но жадно ухватился за края кружки. Выпив и, слегка подождав, пока живительная влага не начнет залечивать вчерашние раны, посмотрел на хозяев счастливым взглядом и высказал: «Ух ты, словно боженька босичком прошел!», за что тотчас же получил от Таньки полотенцем по башке.

– Ладно, на службу пошли, – сказал Тимофей, поднимаясь со скамьи.

– Так, а мне-то куды идти? – удивился Костка. – За мной, вроде бы, никто не присылал.

– Найду я тебе работу, найду, – успокоил приятеля Акундинов, вытаскивая того из-за стола…

… «Ночной купец», которого Костка привел вечером, не понравился Тимофею с самого начала. Был он какой-то … склизкий. Несмотря на дождь и осеннюю грязь, одет в затрепанный бараний полушубок и старые валенки, траченные молью. А куцей заячьей шапкой, так стыдно и сапоги-то чистить, а не то, что на голове носить.

Старичок, истово помолившись на образы, откашлялся и сразу же изрек:

– Тут у тебя и барахла-то, э-хе-хе, на два алтына, а гонору – на сто рублев! Ежели все скопом брать, то так и быть, десять рублев плачу. Себе, э-хе-хе, в убыток, между прочем.

Скупщик опять закашлялся и отхаркался прямо на пол, отчего Тимофея покоробило. Затирая плевки валенком, старик прокхекал:

– Я ведь, человек-то, кхе-хе-хе, сердобольный. Вижу, что парень-то ты хороший, а потому – десять рублев и предлагаю.

Тимофей, разумеется, понимал, что скупщик краденого много денег и не даст, все-таки, такого крохоборства не ожидал.

– Слушай, дядя, тут же тебе вещи-то не краденые, а законные!

– Ну, законные! – мерзко ухмыльнулся старик. – Ежеля бы, все законное было, так не ко мне бы пошел, а к купцам, али – к сидельцам в Гостиный ряд. Знаю ведь, что не твое это добро, а жинки твоей. Вдруг да, супружница недовольная будет? Возьмет, да крестному нажалобиться, а? Тогда – и тебе плохо будет, да и мне – неприятность лишняя. А за неприятность, мил человек, нужно чего-нибудь да поиметь… Так, что – хочешь, за двенадцать, так и быть, возьму. А не то, оставайся, с богом, а я, домой пойду…

– Ну, что же, – поднялся Тимофей с места. – Насильно, как говорится, мил не будешь. Извини, стало быть, за беспокойство. Тебе не надо – к другому пойду.

Видимо, такого отворота, старикашка не ожидал. Он попытался «усовестить» парня:

– Э, а куда же ты пойдешь-то? Кто же тебе, окромя меня, да столько деньжиш отвалит?

– Ну, дядя, Москва-то ведь – большой город… Таких как ты, дядька, в каждом кружале сидит…

– Ладно, так и быть, двадцать рублев за все плачу, – не глядя… Может, не стоит оно и денег-то таких. А я вишь, рискну…

– Ишь ты, не глядя, – усмехнулся Тимофей, поднимая крышку одного из сундуков и доставая оттуда кружку: – Вот, гляди. Кружка аглицкая, оловянная. Сам архиепископ Пермский и Вологодский из нее мед пил. У купцов заморских, за пять ефимков куплена. По нынешним-то деньгам, так ей цена пять рублев! Давай – двести рублев!

– Ладно, – махнул рукой старик. – Сто рублев, за все, не глядя! Из уважения к родичам архиепископским беру, да себе в убыток… Но выше – ни полушки! Ну, по рукам?

– По рукам, – кивнул теперь Тимоха, понимая, что больше-то уж ничего и не получить.

Пока Тимофей пересчитывал деньги, полученные от «ночного купца», в избе уже хозяйничали купцовы «племяннички» – звероватого вида мужички, выносившие из избы все, что в ней было. Вынимали иконы из киота, тащили сундуки с приданным, перины да подушки, а потом, оторвали от пола Танькину гордость – кровать с точеными ножками, да резной костяной спинкой, которую дед заказывал аж в Холмогорах! К тому времени, когда Акундинов ссыпал выручку в кожаный мешочек со всеми деньгами, в доме остались только русская печь, лавки да стол…

– Ну, прощевай, теперя, да добра наживай, – попрощался старикашка, а потом вдруг сказал: – Там, под печкой-то у тебя, сабелька еще осталась. Я-то ее брать не стал – к чему она? Продать-то ее не продашь, надпись на ней… А ты, соломки, что ли, принеси пока, – «посоветовал» скупщик, уходя, – все хоть, в избе-то не так пусто будет.

К Тимофею, грустно сидевшему на лавке, подсел пьяный Костка.

– Да ладно, тебе, – попытался утешить он друга. – Что есть деньги? Это так, пыль. Может, за водочкой сбегать? – выжидательно спросил он.

– Сбегать, – согласно кивнул Тимофей.

– Так ты, это, копеечку давай. А лучше – две с половиной. На водку да на закуску. А то ведь, антихристы-то эти, они же ведь все подчистую вынесли. Даже, – вздохнул мужик, – кадки с огурцами уволокли. Теперь у тебя и морковки завалявшейся не найти. Я вот, только, что и успел, как шмат сала спрятать.

«Ладно, – думал Тимофей нелегкую думу, пока Костка бегал за водкой. – Главное сейчас – долг отдать, да грамоту кабальную обратно заполучить! А там, как-нибудь, да перебедую»

… Утром, чуть свет, когда Костка и Тимоха еще спали прямо на голых лавках, укрывшись уцелевшими тулупами, раздался стук в ворота.

Тимофей, злой и сонный пошел открывать двери. За воротами стоял взъерошенный Васька Шпилькин, переминавшийся с ноги на ногу.

– Ты чего это, в такую-то рань? – угрюмо спросил Тимофей.

– Так ведь потом-то, на службу идти, – повинился Васька и пояснил: – Я ведь чего, прибег-то. Людке-то моей, тетка соседская, у которой муж в купцах на Гостином дворе, сказала, что продал, дескать, какой-то мужик, ожерелье. А жемчуга, ну, тютелька в тютельку, как у нее. Вот, мы-то с Людмилой, конечно, не верим, но все-таки…. Ты бы, Тимоша, вернул бы нам ожерелье-то это. Купец аглицкий, коли приедет, так и без жемчугов обойдется. Чего он, ожерелий, что ли не видал? Пока-ка, в землях-то ихних еще и не то есть.

– Таньки дома нет, – хмуро ответил Акундинов. – Жемчуга-то я ей дал, для сохранности. А она их куда-то так успрятала, что без нее и не найти. Подожди, к вечеру вернется от крестного, так я сразу и принесу….

– Ну ладно, – вздохнул слегка успокоившийся Василий. – Так Людмиле и скажу. Мол, Тимофей обещался вечером принести…

Акундинов, прямо с утра, доложившись дьяку, что живот у него прихватило, отпросился домой. Редькин, хоть и поворчал для приличия: «Часто, мол, болеть начал!», но отпустил. Тимофей же, тщательно пересчитав все двадцать тыщ копеечек, уложил их в кожаный мешок. Судя по весу, было тут примерно с полпуда…[6]

Зайдя в кабак на Неглинной, Тимофей поискал глазами цыгана или Федота, но, не нашел. Подойдя к целовальнику, спросил:

– А где, друзья-то мои?

Тот, даже не стал делать вид, что ничего не знает и, никого не помнит, сразу же провел парня в чистую половину, в ту, знакомую каморку…

– О, да кто к нам пришел? – радостно закричал Федот, распахнув объятья. – Да, никак, сам старший подьячий?

Цыган, сидевший тут же, спросил только:

– Долг принес?

Когда Тимофей выставил на стол мешок, уважительно сказал:

– О, ром, молодец! Вижу, долги свои честно отдаешь.

– Купчая, где? – протянул Тимофей руку. – Давай, купчую!

– Будет, будет тебе купчая, – радостно сказал Федот. – Но, нужно же вначале деньги счесть. Правильно?

Тимофей присел, полуприкрыв глаза. Когда копейки уже были выложены на стол, из зала вдруг раздался шум, а в каморку вбежал хозяин, с криком: «Стрельцы идут, прячьтесь».

Акундинов, поднявшийся с места, не понимал – чего это цыган и Федот вдруг вскинулись, но спросить об этом он не успел. Федот, схватив его за руку, вытащил из трактира каким-то другим ходом. Пройдя закоулками и оказавшись среди совсем уж незнакомых развалин, цыган и Федот с облегчением вздохнули.

– Ну, оторвались, слава Богу! – перекрестился Федот.

– Слушай, а чего мы бежали-то? – удивился Тимофей. – Ну, пришли бы стрельцы, да так же бы и ушли. Чего бегать-то было?

– Тебе-то, может, ничего. А нам…

– Мужики, купчая-то моя где? – опять спросил Тимофей.

– В трактире осталась, там же, где серебро твое, – огрызнулся цыган. – Не с собой же нам грамотки-то носить?

– Ну, а я как же?

– Да не беспокойся ты, – принялся ворковать Федот. – Сейчас вернемся, деньги досчитаем, да все тебе и вернем. Мы ж люди-то честные!

Выждав какое-то время, мужики вернулись в трактир. Только, шли теперь не «черным» ходом, а обычным. В трактире никого не было. Один лишь целовальник, завидев вошедших, горестно сказал:

– А серебро-то, тю-тю!

– Как – тю-тю? – схватил его за грудки Федот.

– Да так, – объяснил целовальник. – Стрельцы пришли, да по каморам и разошлись. В вашей-то, прямо на столе серебро-то и узрели. «Чье?» – спрашивают. А я – плечами пожимаю. Ну, а что я должен сказать? Был де, подьячий, что в кости проигрался? Вот, они тогда и говорят – раз ничье, пусть в казну и отходит.

– Вот, так-то вот, – грустно сказал Федот, обращаясь к Тимофею. – Стало быть, плакали твои денежки…

– Почему – мои? – обмирая, спросил Тимофей. – Я же их вам принес.

– Ну, мало ли что, что принес, – вздохнул цыган. – Нес-нес, да не донес. Мы что, виноваты, что стрельцы пришли? Так, что, извиняй парень, а долг-то весь этот на тебе так и остался. У нас – все по-честному…

– Э, мужики, да вы чего? – опешил Акундинов. – Да как же так? Я ведь, почитай, за каждую копейку из шкуры вывернулся.

– Ну, а нам-то какое до этого дело? – равнодушно спросил Федот. – Ты деньги проиграл? Проиграл. Купчую подписал? Подписал. Ну, а деньги-то где? Нету, денег-то…

– Ах ты, сволочь, – бросился Акундинов на Федота, но был сразу же остановлен цыганом и целовальником.

– Ну, какой же ты горячий, – усмехнулся «торговый гость» и ударил Тимоху под дых. – Успокойся, да и послушай. Деньги, что проиграл – нам вернешь. Нашел же двести? Значит, найдешь еще… Ну, а то – сам знаешь, что будет… Я ведь, грамотку-то кабальную на тебя, любому боярину продам, не поморщусь. И что ты думаешь, не купят? Еще как купят… Холопы грамотные, они, кому хошь нужны…

Тимофей, возвращался домой, не разбирая дороги. Дойдя до жилья, упал прямо на пол и зарыдал, как ребенок. Перепуганный Костка бегал вокруг и не мог понять – что же такое случилось! Предлагал для друга и водки и водички, но все было тщетно. Тот же, прорыдав почти всю ночь, к утру успокоился и принялся думать. Думал – передумал и о своем горе и, о своей глупости. Ну, а самое главное, ему не давали покоя те стрельцы, что забрали серебро. Что-то тут было не так. Заснул Тимофей только под утро, забывшись коротким сном. Но, уже на рассвете, он принял решение…

Коске было велено найти пару коней. Где он должен был их искать, Тимоха уточнять не стал. Но все же, памятуя, что батька у друга до сих пор служит то ли конюшенным, то ли стремянным, знал, что тот лошадей найдет. Так оно и вышло. Через полчаса во двор прибыл Костка, ведя на поводу двух превосходных коней.

– Тимоша, а ты что удумал-то? – опасливо спросил друг, глядя на то, как Акундинов верти в руках отцовскую саблю.

– Да, так вот, разминаюсь, – неопределенно ответил Тимофей, рассекая крест-накрест воздух. – Сабля, понимаешь ли, давно лежит. У а чего ж она ледит-то?

Рука, взявшаяся за рукоятку, сразу же вспомнила уроки, которые стрелецкий десятник Демид Акундинов давал своему сыну. Батька-то, Царствие ему небесное, думал, что и сын пойдет по его стопам! Ан нет, не вышло.

От долгого лежания под печкой клинок поржавел, покрывшись бурыми пятнами, а острие было как край гребешка – все в мелких щербинках. Но после чистки и правки, старая сабля, кованная кузнецами из Устюжны, заблестела. Уломское болотное железо – это, конечно, не булат. И, даже не немецкая сталь. Некрасивое оно, да неказистое. Зато – отменно прочное и надежное. Может, волосок на лету или, лозу с оттяга, Тимоха и не сумел бы перерубить, но руку-ногу – запросто!

Спрятав саблю в ножны, а их, подсунул под подпругу так, что бы со стороны не было видно. Иначе, первый же стрелецкий караул прицепится – а с кем это парень, судя по виду, приказной, воевать собирается?

– Поехали, – коротко приказал Тимофей другу, забираясь в седло.

Ехать было недолго, но, на всякий случай, Тимофей сделал вокруг кабака пару кругов. Узрев, что ближайший стрелецкий караул стоит сейчас около бани, да точит лясы с бабами, выбегавшими из парной, развернулся и поехал обратно… Когда показался все тот же кабак, Акундинов, спешившись и, помогая слезть Коске, принялся наставлять друга:

– Зайди вовнутрь, да скажи целовальнику – Федота да цыгана, на улицу просят. Кто просит – ты не знаешь. Мужик, дескать, какой-то… Сказал только, старый, мол, друг, что деньги вчера не донес, вдругоряд долги отдать хочет. В кабак, де, войти ему никак неможно…

– Тимоша, да ты чего, лошадок, что ли отдать собрался? – испугался Конюхов. – Так батька же, коли узнает, меня со свету сживет. Это же кони самого боярина Телепнева, которому царь-батюшка разрешил их в дворцовую конюшню поставить, пока князь в отъезде. Я уж и так боюсь, что увидит, коней-то кто-нибудь…

– Не боись, – подтолкнул Тимофей друга, а сам, взяв коней под уздцы, повел их за угол, где глухая стена кабака смыкалась с задней стеной чьего-то сарая.

Там никого не было, кроме пьяной побродяжки, спавшей на куче мокрой и, слегка заснеженной соломы. Снег нынче пошел раненько, зато прикрыл всю осеннюю грязь. Судя по задранному подолу, бабой недавно кто-то попользовался… Глянув на широко разведенные ноги и мощный «подшерсток» между ними, Акундинов ощутил желание. «Эх, надо было сказать Конюхову, что бы не торопился, – с досадой подумал Тимоха. – А, может, еще и успею?» Э нет, Костка был легок на помине…

– Щас, выйдут, – доложил он, равнодушно глянув на бабу, а потом спросил: – А может, я пока в кабаке, посижу?

– Перебьешься, – отказал было Тимофей, а потом, передумал: – Ты лучше, вот что сделай. Купи у целовальника пару бутылок, только, пусть он их не в скляницах, а в кожаных флягах даст. Но, – пригрозил он, – если, хотя бы чарку примешь – собственноручно убью!

Конюхов, заполучивши копеечки, радостно убежал. Тимофей, выглядывая из-за угла, увидел, как идут к нему цыган да Федот.

– Ну, никак должок принес? – весело спросил цыган. Углядев пьяненькую бабу, засмеялся: – А чо, уже и Катьку успел поиметь? Ну, молодец! Только, ее бы лучше трезвую драть… Пока пьяная, она ж ни хрена не соображает, а вот, как трезвая – то лучше курвы во всей Москве не найдешь…

Федот, отстранив цыгана, деловито спросил:

– Коней, что ли за долг-то отдаешь? Где украл? Думаешь, хватит долг-то покрыть? Ромка, глянь лошадок-то…

– Может, и украл, – согласился Тимофей. – Но за коней я немного – сто рублев прошу. Остальное, вот, – показал он на сумку, привьюченную к седлу.

– Ну, давай, – протянул руку Федот.

– Грамотку покажи, – потребовал Акундинов. – Если с собой нет, то и разговора нет. И, хрен тогда с вами – продавайте меня, кому хотите! Только, я сразу к боярину пойду, да расскажу ему, что тут, на Москве-то творится. Мне ведь, мужики, терять-то уже нечего!

– А что так? – полюбопытствовал цыган, с довольным видом осматривающий лошадей.

– Беглый я теперь, – объяснил Акундинов. – Где же мне деньги-то было взять? Вот, в приказе и украл. Так, что – грамотку давай!

– Да, ладно, – успокоил его Федот, доставая из-за пазухи смятую и засаленную бумажку. – Хочешь, порву?

– Не! – усмехнулся Тимофей. – Ты ее в руки мне дай. А не то, порвешь чего-нить не то, а потом и скажешь: «Вот, грамотка-то на тебя кабальная! Плати».

– Чего же ты нам так не веришь-то? – с деланной обидой спросил Федот, однако же, снова залез за пазуху и вытащил оттуда другую бумажку: – Твоя. Мы – люди честны!

Акундинов посмотрел на купчую. Точно, она самая, с его собственной, корявой по пьянке, подписью и корявыми же подписями-крестами видоков.

– Ну, деньги-то дашь? – требовательно спросил Федот, по-прежнему протягивающий руку.

– Да вон, в сумке-то и бери, – кивнул на седло Косткиного коня, а сам, между тем, вытаскивал из-под подпруги ножны…

Федот принялся развязывать тесемки, а Акундинов, спросил вдруг:

– Слышь, Федот, а атаман-то в шайке ты, али цыган?

– Ну, а тебе-то, что за корысть? – усмехнулся тот, кажется, даже и довольный тем, что в нем признали атамана.

– Да так… – хмыкнул Акундинов, – А стрельцы-то на самом деле были, аль нет?

– Были, да сплыли, – неопределенно ответил атаман, забираясь в сумку и, обнаруживая, что она пустая, изменился в лице: – Ты что, сволочь, позабавиться вздумал? Я те щас позабавлюсь, гаденыш. Кровью ссать будеш! Деньги где?

– Да тута они, – улыбнулся Акундинов, обнажив саблю и делая первый взмах…

Цыган умер первым. На него, жулика и прощелыгу, особой злости не было. Ну, с него-то что взять? Тимоха, взмахнул клинком и чиркнул кончиком сабли под черной кудрявой бородкой… Ром-Роман осел и захрипел, пытаясь закрыть руками широкую рану, из которой полилась кровь, заливая дорогую шелковую рубаху…

Атаман, кажется, не сразу и понял, что его будут убивать. Он, отступил чуток, улыбнулся и заискивающе спросил:

– Ты че, парень? Тимоша… Да мы же с тобой пошутковали малость, вот и все… Ну, не вернул бы ты деньги, никто бы тебя в холопы не стал продавать. Это ж мы так, для отстрастки… Ну, не принес бы ты деньги, так мы бы все обговорили, да миром бы порешили… Ну, нечто мы не люди крещеные?

Глазенки Федота, между тем, бегали и, опасаясь, что бы тот не ударился в бега, Тимофей рубанул его саблей по выставленной коленке. Атаман, завопив дурным голосом, упал на свежий снег, пачкая его кровью…

– А ну, замолчи, сука! – приказал ему Тимофей, рубанув по второй ноге… – Никшни, сволочь…

Атаман послушно замолчал, потом, поскуливая и, оставляя за собой колею в мокрой от дождей и снега земле, пополз. Тимофей, нагнав его, ударил каблуком в спину, заставив остановиться, а потом, двумя сильными пинками в бок, перевернул на спину.

– Больно? – спросил Тимоха, заглядывая в глаза раненому. – Ну, а как ты-то меня бил, вспомни… Мне-то, не больно было?

– А-а, – закивал тот, глядя глазами, полными слез. – Прости ты меня, Христа ради! Ну, крест целовать буду, холопом твоим стану!

– Вишь, до чего же вы меня довели-то, паскуды! Был ведь, добрый человек. Приказной. В почете, да в уважении. А теперь? Тать и убийца…

– Тимоша, отпустил бы ты меня, Христом Богом прошу, – преданно заскулил раненый. – Я тебе весь проигрыш возверну. Вот те, истинный крест!

Федот, вскинув было руку, попытался сделать крестное знамение, но Акундинов, рубанул теперь по обоим пальцам …

– У-у-у, – протяжно застонал тот, не смея кричать, видимо, еще на что-то надеясь…

– Стало быть, возвернешь? – улыбнулся Тимоха нехорошо. – Ну, возворачивай…

– Так ведь, деньги-то на дуване сейчас, – обрадовано заголосил Федот, пересиливая боль. – Ты бы, людей позвал… Перевязать бы меня, а не то ведь, на кровь изойду…

– Сейчас позову, – хмуро пообещал Акундинов и, слегка развернувшись, воткнул клинок в живот мужика. Тот, вытаращив глаза, захлопал ртом…

– Ну, ладно бы вы меня обыграли, – глядя в глаза умирающего, проговорил Тимоха. – Хрен с ним, кости воровские подсунули… Ладно, сам виноват, раз играть с жуликами сел. Ладно, обыграли дурака так, что он последнюю рубаху вам отдал… Так зачем же было во второй-то раз обманывать? Ну, откуда ж такая сволочь-то берется?

– Попа… – едва простонал Федот, изо рта которого уже потекла кровь, – попа приведи, покаяться хочу, перед смертью… Приведи, а я – никому не скажу, что это ты меня…

– Не попа тебе, а по́пу! Задницу! Как собака худая, без покаяния умрешь, – зло улыбнулся Акундинов.

«Каяться он будет, как же! – злобно подумал Тимофей. – Так вот, нагрешат, да покаются, да все грехи спишут! Нет уж, без покаяния, да без причастия обойдется!»

– Ну, хоть сам, что ли, исповедь-то прими, – настаивал раненый, пытаясь схватить Тимофея за ногу. – Виноват я перед тобой, обмануть хотел…