Кумач надорванный. Книга 2. Становление.
Анпилов стоял на своём твердокаменно:
– Успех буржуазных националистов – явление временное. Трудящиеся массы скоро поймут, что их обманули. В трудящихся массах надо поддерживать пролетарский интернационализм. Мы должны подавать пример, а не отталкивать.
Терехов дипломатично продолжал настаивать на том, что считал верным:
– Всё равно, Виктор. Нельзя отталкивать тех, кто стоит за Россию. Сам знаешь – далеко не все готовы встать под красное знамя. Уж коль скоро мы сами признаём митинг общенародным вечем…
Анпилов задвигал челюстями, будто прожёвывая неудобоваримое.
– Вече… Придумали тоже название, а я упустил… – проворчал он с неудовольствием. – Ч ерносотенством за версту разит.
Но тут ему возразил даже кто-то из соратников-«трудовиков»:
– Вече – подходящее, политически верное название. В вечевой организации Древней Руси можно увидеть прообраз советов.
Анпилов предчувствовал, что его вынудят уступить, но и уступая, продолжал ставить условия:
– Если некоммунистические силы готовы присоединиться к митингу, то пусть они присоединяются на условиях нашей повестки. А митинг – напоминаю всем! – собирается против капиталистических реформ и за Советский Союз!
Терехов с облегчением протёр платком взмокший лоб. Офицеров такое условие устраивало.
– Добро.
Анпилов выжидающе глядел на новых, навязанных ему союзников.
– Виктор Иванович, угомонись. Никто среди нас за капитализм не ратует, – утомлённо прикрыл веки бородатый, немногословный старик-монархист. – Капитализм – не наш, не православный путь.
Скрепя сердце, Анпилов согласился с участием в вече некоммунистических сил. Но оговорил, что очерёдностью выступлений и регламентом будет распоряжаться он – как главный зачинатель вече.
В канун семнадцатого марта нервозность охватила всех: депутатов, милицию, работников мэрии.
Алкснис держал место проведения съезда в секрете даже от рядовых депутатов, съезжающихся в гостиницу «Москва». Всем прибывающим делегатам он объявлял, что место назовёт только тогда, когда все усядутся в автобусы, чтобы ехать.
Генерал-полковник Альберт Макашов сидел на телефонах, обзванивая части Приволжско-Уральского военного округа, которым командовал вплоть до прошлого лета, гарнизоны Закавказья, где тоже служил.
К Анпилову прорывались взволнованные соратники, передавая множащиеся слухи о милицейских и военных патрулях, о выдвижении к городу армейских колонн, о провокациях.
В ночь на семнадцатое над весенней, оттаявшей Москвой разыгрался буран. С полуночи задул ветер, мокрые тротуары прихватило ледяной коркой, замело позёмкой.
Утром, утаптывая у выхода из гостиницы нерасчищенный снег, на улице скопилась разношёрстная толпа. Кучковались, ожидая автобусов, депутаты, разворачивали самодельные плакаты незваные пикетчики, выныривали горластые трибуны в обтрёпанных «петушках» и пальто.
– Товарищи, сохраняем спокойствие! – осаживали самых крикливых дружинники-анпиловцы. – Без провокаций.
Обособленно держались казаки: неулыбчивые дядьки и костлявые юнцы в армейских бушлатах и синих, с лампасами, шароварах. Окружённый репортёрами, что-то вещал вездесущий Жириновский. В отдалении, не отходя далеко от поставленных у тротуара легковых машин, крутились типы в солнцезащитных очках – не то офицеры Министерства безопасности, не то милицейские оперативники.
Показавшийся на ступенях Алкснис сложил возле рта руки рупором:
– Товарищи депутаты и гости съезда! Автобусы подъедут в течение двадцати минут. Сразу же садимся и организованно выдвигаемся.
Журналисты, оставив Жириновского, ринулись к нему:
– Место проведения по-прежнему в секрете? Вы обещали сегодня утром его назвать.
Журналисты были командированы демократическими газетами. Они пытали Алксниса назойливыми вопросами со странной смесью неприязни и нахальства.
– Всё в силе. Подождите буквально ещё чуть-чуть, – отбивался Алкснис, крутя в ожидании автобусов головой. – Транспорт уже едет.
– Пресса сможет присутствовать на съезде?
– Конечно, сможет. Съезд – это легитимный орган союзной власти. Пресса не только может – она обязана его освещать.
Журналисты посмеивались, переглядывались с ухмылками:
– Осветим. Этакое-то историческое событие – и пропустить?
Телеоператоры рыскали в продолжающей разрастаться толпе. Самых пожилых или самых бедно одетых донимали ехидством:
– Каких декретов вы ожидаете от съезда: о земле или о мире?
– Что планируете захватывать в первую очередь? Почту? Вокзал? Мосты?
В подъехавшие автобусы депутатов усаживали по спискам.
– Едем в область, в Подольский район, – провозглашал Алкснис, руководя посадкой. – Место проведения съезда – Московская область, совхоз Вороново, Дом культуры.
Журналисты тоже полезли в автобусы вслед за депутатами, но их стал зазывать Жириновский.
– Пресса! Представители прессы! Руководство Либерально-демократической партии готово предоставить работникам средств массовой информации машины. Приглашаю съёмочные группы ехать на съезд в автомобилях штаба ЛДП! С комфортом! – суетясь в толпе, восклицал он высоким визгливым голосом.
– Задабриваете, Владимир Вольфович? – рассмеялся небритый фотограф с «Кодаком» на шее.
– Не задабриваю, а обеспечиваю условиями для профессиональной работы, – парировал Жириновский. – Вот ваше руководство, которое поддерживает правительство так называемых демократов, оно обеспечило вас автотранспортом? А? Обеспечило?
Среди журналистов возникло замешательство. Часть действительно пошла за Жириновским. В машины, после колебаний, уселось и несколько пожилых депутатов.
– Я сердечник. Я не выдержу автобусной тряски, – бормотал, оправдываясь, грузный депутат, с трудом втискиваясь в тесный салон.
За тронувшейся автоколонной увязались два жёлтых милицейских УАЗа. Сквозь заднее стекло идущего последним автобуса было видно, как сидящий в кабине рядом с водителем офицер на каждом из перекрёстков что-то лопочет в рацию.
Ехать пришлось долго. Водитель головного автобуса, не зная, как следует, дороги, ошибался на развилках, сворачивал не на те деревни, путая и колонну, и милицейский УАЗ. Алкснис, сев с ним рядом, развернул на коленях карту области и пытался подсказывать маршрут.
В Вороново колонна въехала за полдень. Автобусы, быстро проезжая через посёлок, выворачивали на прямоугольную, с грязно-снежными сугробами по краям площадь. Депутаты, высыпав из салонов на нагретый солнцем асфальт, закуривали, глядели на обращённое фасадом к площади здание с просторным остеклённым фойе.
– Здесь что ли?
– Сказали – з десь.
– Типично советский ДК…
Мамаши, катавшие по площади коляски с детьми, подростки, гонявшие мяч у ступеней ДК, притихли, наблюдая за прибывшими депутатами. В окнах выходящих на площадь домов замелькали головы.
– У, принесло, – проворчала какая-то ковыляющая мимо ДК старуха с молочным бидоном в руках. – Чего ещё опять нарешают…
Делегатов регистрировали в фойе. Несколько человек под руководством Умалатовой заносили фамилии-имена депутатов, номера и наименования их округов в тетради. Зарегистрировать удалось сто четырнадцать человек – менее одной двадцатой от списочной численности съезда.
– Сколько есть – столько есть, – повторяла Умалатова, словно успокаивая окружающих и себя. – Съезд чрезвычайный. Когда решается судьба страны, кворум не важен.
Журналисты, расчехляя камеры, потешались между собой над съехавшимися в Вороново делегатами.
Состав их не был широк. Подавляющее большинство представляло края, области и автономии России. По несколько человек прибыло от Казахстана и Таджикистана, двое – от восточных областей Украины, по одному – от Узбекистана, Киргизии и Белоруссии. Не приехало ни единого делегата от Молдавии, Армении, Азербайджана, Туркмении, Литвы. Виктора Алксниса за представителя Латвии не считал никто. Его товарищ по группе «Союз» Евгений Коган представлял не Эстонию, а населённую русскими Нарву. Отсутствовали представители Грузии, но приехали делегаты от её отколовшихся окраин: двое от Абхазской республики и один из Югоосетинской.
Пока депутаты рассаживались в маловместительном и пропылённом актовом зале, в президиуме съезда поднялась суета. Не хватало депутатов, поехавших с Жириновским. Снаряжённые им машины в Вороново не появились.
– Специально это что ли подстроено? – волновались в рядах. – Их похитили?
– Вот никогда этому Жириновскому веры не было!
– Так что, будем начинать или будем ждать? – спрашивал, нервно протирая платком очки, депутат Крайко.
– Начинать! Начинать! – замахали руками из зала. – А то ещё провокации устроят!
За установленный на сцене стол, покрытый кумачовой тканью, сели Умалатова, Алкснис, Крайко. Умалатова взяла в руки микрофон, чтобы зачитать обращение к делегатам, но тут в зале внезапно погас свет.
– А, чёрт!
– Авария что ли?
Защёлкали зажигалки, зацарапали спички о коробки.
– Это что, нарочно?! – гневно гаркнул, привставая со стула, Вавил Носов. – Решили сорвать?
Депутаты, толкаясь и наступая друг другу на ноги, начали выбираться в фойе. Растерянный директор разводил руками:
– Ребята, я не знаю… Наверное, повсеместное отключение.
Техники ДК быстро установили, что электричество исчезло в одном только Доме культуры. В соседние жилые дома оно по-прежнему подавалось. Переговоры с дежурившими на площади милиционерами были тщетны. Офицеры, отнекиваясь, разводили руками. Сержанты сопели, туповато морщили лбы.
– Это на подстанции, – бормотал директор. – Рубильники там.
Подстанция находилась далеко за посёлком.
– Что ж нам, на улице совещаться? – совсем уж растерянно произнёс Крайко.
Директор вспомнил, что в одной из подсобок хранится ящик со свечами и честно отдал его депутатам. Вахтёр принёс электрический фонарь. Зажжённые свечи расставили на столе президиума, на полу в проходах, на ручках кресел. Зал осветился мерцающим светом. Сидящие в рядах видели президиум. Счётная комиссия могла считать по поднятым рукам голоса.
Микрофоны, питаемые электричеством, не работали, но Алкснис, выезжая из Москвы, прихватил митинговый громкоговоритель. Через него Умалатова, щурясь и напрягая зрение, зачитывала тексты резолюций, заявлений, обращений.
Их принимали с голоса. С голоса принимали поправки, вписывая их в разложенные на столе, замарываемые свечным парафином листы.
– Ослеплённые национал-сепаратизмом, мы загоняем народы в глубокий тупик, толкаем их в пропасть безысходности. Разобщённые, лишённые единого экономического пространства, единой армии народы не смогут сохранить ни свою самостоятельность, ни самих себя. Так называемое СНГ всё больше напоминает Вавилонскую башню!.. – трагически провозглашала Умалатова, выступая уже с собственным обращением. – Возврата к прежнему Союзу нет. Теперь это очевидно. Но нельзя не считаться и с суверенной волей народа – жить единой семьёй в обновлённом Союзе…
Объявления о низложении российского правительства, на которое так уповали Виктор Анпилов, Вавил Носов и ещё несколько бескомпромиссно настроенных деятелей, не прозвучало. Сгрудившаяся в тесном зале горстка верных гражданскому долгу, но морально подавленных собственной малочисленностью делегатов прокляла Горбачёва. Депутаты отменили решение третьего союзного съезда, наделившего Горбачёва полномочиями президента СССР.
Затем начались выборы в Постоянный Президиум съезда. Прошли Виктор Алкснис, Иван Шашвиашвили, Альберт Макашов, Александр Крайко и ещё несколько депутатов. Председательствовать в президиуме доверили Сажи Умалатовой.
Совещаться о большем не имело смысла.
Из сумрачного зала, в котором от поднятой пыли першило в горле, депутаты повалили на улицу. Алкснис и Умалатова задержались на ступенях ДК и терпеливо отвечали на подковыристые, ехидные вопросы прессы и ТВ-групп.
– Советский Союз был! Советский Союз есть! Советский Союз будет! – громко повторяла Умалатова, встряхивая светлыми, слегка волнистыми волосами.
Милиционеры хмуро наблюдали за усаживающимися обратно в автобусы депутатами.
– XVII —
Валерьян поехал в Москву один, так и не сумев никого из знакомых увлечь идеей всенародного вече. Михаил, проходив по городу дня три с листовками, опять слёг и был не в состоянии ехать.
В дороге, в вагоне электрички, Валерьян внимательно приглядывался к лицам попутчиков, надеясь распознать тех, кто, как и он, едет на вече.
Но приглядывались и к нему. Севший вместе с ним в Ростиславле подтянутый, с подвижным, тонкокожим лицом парень-шатен на протяжении нескольких перегонов исподволь прощупывал Валерьяна заинтересованным взглядом. Затем, встретившись глазами с Валерьяном, спросил напрямик:
– На вече?
Валерьян кивнул.
– Тоже туда?
Шатен пересел к нему на скамью.
– А куда ж ещё… – он протянул руку. – Н иколай.
– Видел ты меня, что ли, где? – ответил рукопожатием Валерьян. – Я тебя не узнаю.
– А я тебя узнал. С осени у памятника с газетами стоишь, – Николай, улыбаясь, заложил ногу за ногу. – Крутой ты, однако, вираж заложил.
– В смысле?
Николай, словно винясь, наклонил голову, потёр шею.
– Да я, считай, почти как и ты. Поначалу поверил демократам. Потом раскусил их, ушёл…
– Неправда. Я с демократами никогда не был.
– Вот прямо совсем? – не поверил Николай. – Отец-то ведь твой – П авел Ештокин?
– Да.
– Я в заперестроечный клуб вместе с ним ходил когда-то. Винер, который сейчас от нашего округа в Верховном Совете депутат, председательствовал в том клубе. А твой отец ближайшим его помощником был.
– Он и сейчас его помощник.
– Знаю. Но вот ты… Помню, как удивился, когда узнал, что ты – его сын.
– Мало ли кто кому сын. Большевиками вон дети священников, дворян становились.
– Сын против отца – это по-русски, – Николай рассмеялся хрипловатым пропащим смехом.
Валерьян угрюмым взором из-под бровей вынудил его замолчать.
– Ты, значит, был демократом?
– Был. За Винера этого даже агитировал в девяностом. Мельтюхов моя фамилия. Не слыхал про меня от отца?
– Нет.
– Я вот тоже клюнул поначалу на их демагогию, – сожалея и отчасти иронизируя над собой, проговорил Мельтюхов. – Часами стоял на морозе возле нашего ЦУМа, глотку на митингах срывал…
– А теперь ты за кого?
– За Жириновского. Он тоже на вече будет.
– А чего ж за Жириновского?
– А за кого ж ещё быть? Анпилов – твердолобый коммунист, совсем динозавр какой-то. Терехов – военный. А военные, как мы знаем из истории, всегда оказываются плохими политиками. К тому же он не просто военный, а замполит, комиссар, то есть тоже коммунист, по сути…
– Чем тебе так коммунисты не угодили?
– Стране ни коммунисты, ни демократы не нужны. Не надо ни за прошлое цепляться, ни Америке в рот смотреть. Нужна третья сила. Третий путь. Жириновский – это как раз и есть третий путь. Да и сам он вызывает симпатию: честный, бескомпромиссный, пробивной… Один из всех, кто прямо, во всеуслышание, русский вопрос ставит. Один, кто заступается за русский народ. Каково, думаешь, сейчас русским людям в какой-нибудь Прибалтике?
– Тяжело.
– Ещё бы! А только ли в одной Прибалтике так? А Баку? А Таджикистан? Да и сама Россия распадаться начинает. Чечено-Ингушетия в прошлом году обособилась. Теперь вот Татария суверенитет провозглашает…
– Сейчас Ельцина бы скинуть, – проворчал Валерьян. – Потом и этих приструним.
– Чтобы приструнить, России нужен вождь! Чтоб не о каких-то там трудящихся Закавказья или Средней Азии пёкся, как коммунисты, а о нашем русском народе. Эх, избрать бы его прямо сегодня, на вече…
– Ты правда думаешь, что наш народ пойдёт за Жириновским? – с сомнением спросил Валерьян.
У Мельтюхова при разговоре о Жириновском разгорались глаза.
– А почему же ему за ним не пойти? Жириновский – прирождённый лидер. Он – оратор. Он умеет разговаривать с простыми людьми. Умеет зажечь. Он не из номенклатурной породы…
Остаток дороги Мельтюхов продолжал нахваливать Жириновского в пику Анпилову и другим предводителям антиельцинских сил.
– Сопротивление режиму под предводительством коммунистов не имеет серьёзных перспектив, вот помяни моё слово. Коммунисты сами же развалили страну. Для того чтобы её собрать, нужна совершенно новая сила, – с убеждённостью повторял он.
Сойдя с поезда, они направились к метро вместе.
Проведению вече высшие власти решили не препятствовать. И в стане президента, и в аппарате Верховного Совета, поняв, что никакого представительного съезда устроить у союзных депутатов не получится, поуспокоились.
Наиболее горячие головы Ельцин даже остужал лично.
– Не нагнетайте, – отчитывал он в своём кабинете мэра Попова. – Пускай проорутся, выпустят пар. Ни на что большее пороху у них всё равно не хватит.
Попов стал возражать, доказывать, что опасность – в массовости. Но Ельцин прервал его самоуверенным смешком:
– Тяпни, если страшно! Депутатов этих, что пытаются мутить воду, кот наплакал. Опозорятся только со своим убогим съездом.
– А вече…
– Ну а что вече? Соберутся – а выйдет пшик. Вот и пускай.
Президент и московский мэр расстались, раздражённые друг другом.
Мнительному Попову казалось, что Ельцин самонадеян и слеп, а тому – что мэр Москвы истеричен и трусоват.
– Руководитель тоже, понимаешь… Рвани какой-то испугался, в штаны наложил, – сердито проворчал президент, едва за выходящим Поповым закрылась дверь.
Милицейские командиры, которыми руководил ненавидящий коммунистов начальник московской милиции Аркадий Мурашов, тоже беспокоились. С утра семнадцатого числа Манежную окружили омоновские цепи. Опасаясь прорыва толп на Красную площадь, Кремлёвский проезд перегородили гружёными песком самосвалами.
Народ начал сходиться на Манежную площадь за несколько часов до начала вече. Густые людские потоки двигались по Охотному ряду, от площади Революции, со стороны Манежа.
Над увеличивающейся численно толпой реяло множество флагов: красных, чёрно-золото-белых, Андреевских, союзных республик. В ожидании начала завязывались разговоры, споры. От гостиницы «Москва», из динамиков подогнанного к ней грузовика с красными флагами на бортах, звучали песни.
В толпе тоже пели: военные песни, «Катюшу». Тонкорукий долговязый мужичок в нестиранном «петушке», усевшись на деревянный ящик, наяривал на балалайке и гнусаво тянул политические частушки:
Дядя Боря – алкоголик,Правит нашею страной.Рядом с ним – пузатый гомик,Дружит только с сатаной!Ему хлопали. Хохоча, подзадоривали:
– А пузатый гомик – э то кто? Гайдар что ли?
– Точно Гайдар. Погляди только на него в телевизоре. Из него мужик, как из хряка – б оров.
Долговязый, ёрзая на ящике, жмурился, запрокидывал голову:
Не поедешь ты в Артек,Ваня, сын крестьянский.Ныне там сидит абрек,Рынок обокравший.Обширное пространство Манежной – от гостиницы «Москва», между Моховой улицей и сквером у Кремлёвской стены вплоть до светлого, вытянутого здания Манежа – было полностью заполнено с четырёх часов. На вече продолжали прибывать всё новые группы манифестантов. Площадь казалась волнующимся озером, выходящим из берегов.
Валерьян и Мельтюхов, идя от метро по Охотному ряду, издали заслышали могучий рокот небывалой толпы. Приблизившись к площади, оба вскричали, изумлённо и восторженно:
– Ага! Поднялся-таки народ! – взмахнул кулаком Валерьян, пьянея от радости.
Людское скопище, продолжая увеличиваться числом, выдавливало милицейские цепи из Александровского сада, оттесняло их к Кремлю. Манифестанты волновались, вытягивали шеи, нетерпеливо глядели в сторону грузовика. Казалось, наливающаяся мощью масса поглотит и гостиницу, и Манеж, и сам Кремль.
– Действительно вече, – задыхаясь, проговорил Мельтюхов. – Будто весь народ тут.
Углубляясь в толпу, Валерьян и Мельтюхов натыкались на флаги союзных республик. На вече съехались делегаты с дальних концов. В людской гуще мелькали транспаранты: «Трудовой Харьков», «Союз воинов-интернационалистов Крыма», «Союз рабочих-коммунистов Минского тракторного завода», «Ассоциация коммунистической молодёжи СевероВосточного Казахстана», «Труженики Приднестровья».
Шелестели знамёна: красные, чёрно-золото-белые, Андреевские, хоругви. Их колышущиеся края Валерьян отводил от лица рукой, пробираясь между манифестантами. Рабочие, штатские, офицеры-отставники стояли рядом со священниками, с казаками в фуражках и мохнатых папахах, с большеглазыми юнцами, облачёнными в чёрные старомодные одеяния полувоенного покроя. Крестились, шепча молитвы, богомолицы-старухи.
Казаки держались особняком, кучкуясь по цвету околышей и лампасов, по покрою черкесок: донцы, забайкальцы, оренбуржцы, кубанцы.
Иногда в человечьей гуще мелькали длинноволосые анархисты в растрёпанных, нараспашку, куртках, в кожаных плащах: возрастом не старше большеглазых чернорубашечников, но со взорами задиристыми и жгучими.
Но более всего находилось на Манежной самых обычных, малоприметных по отдельности людей. Неотличимых от тех, что ежедневно заполняют транспортные остановки, эскалаторы и вагоны метро, уличные бульвары, дворы: немолодых мужичков в ушанках и вязаных «петушках», могутных тёток, стариков-ветеранов, аккуратных интеллигентов в пальто. Они не держали ни транспарантов, ни флагов, в тихой, немногословной сосредоточенности ожидая, когда начнётся вече.
– Надо поближе к трибуне подобраться, – дёрнул Валерьян за рукав Мельтюхова. – И наче не услышим ничего.
– Легко сказать…
Нажимая плечами на чужие спины, оба стали проталкиваться в направлении гостиницы, у подножья которой стоял грузовик.
– Чёрта с два они такую толпищу разгонят, – проорал Мельтюхову в ухо Валерьян. – Никаких ОМОНов не хватит.
На бортах грузовика крепили подставки для микрофонов, проверяли звук. В кузове суетился Анпилов. Оборачиваясь, он покрикивал на толпящихся за машиной ораторов, распределяя очерёдность их выступлений.
– Приехали!.. Вон! Вон! – парень с повязкой красного дружинника запрыгнул на борт грузовика и, придерживаясь рукой за древко флага, стал указывать в направлении Моховой улицы.
Анпилов выпрямился, приложил к бровям ладонь, защищая зрение от слепящих лучей закатывающегося солнца.
Возле тротуара, тоже занятого людьми, стали останавливаться автобусы. Выходя наружу, депутаты замирали в невольной растерянности.
– Ура товарищам союзным депутатам! – проорал в микрофон парень с повязкой. – У ра шестому съезду!
Депутаты топтались в нерешительности, не зная, как попасть к трибуне.
– Проход! Дайте проход! – Анпилов перехватил у парня микрофон. – Товарищи, пропустите депутатов!
Сквозь кое-как организованный дружинниками проход депутаты вереницей потянулись к грузовику. Некоторые пугливо вертели головами, словно бы боясь, что гигантская масса их затрёт, поглотит. На кузов взобрались генерал Макашов, Алкснис и Умалатова.
– Со-вет-ский Союз!!!.. Со-вет-ский Союз!!!.. – заскандировали вокруг грузовика, и клич покатился по площади, быстро набирая зычность и мощь.
На продолжительные совещания с предводителями депутатов времени не было. Анпилов знал, что решения о низложении правительства съезд не принял. Не оставив окончательно надежду, он с жаром втолковывал депутатам своё.
– Народ собрался! Народ ждёт! – повторял Анпилов, простирая в сторону людского столпотворения руки. – А с чем вы к нему явились?
– Ну как низлагать-то?.. Без кворума, без большинства, в каком-то совхозе при свете свечей… – глухо оправдывался Макашов. – Смешно же, право…
– Низложите прямо здесь!
– Что значит «прямо здесь»?
Махнув рукой, Анпилов шагнул к борту грузовика, сдёрнул с головы кепку.
– Товарищи! Я счастлив видеть такое огромное количество людей! Я верил в наш великий советский народ! – кричал он, жестикулируя. – Три месяца назад, два месяца назад мы радовались, когда нас собиралось на улице по десять – по пятнадцать тысяч. Девятого февраля, здесь же, на Манежной площади нас были уже многие десятки тысяч. Антинародная власть решила нас запугать. Варварское избиение ветеранов в День Советской Армии было акцией устрашения! Но власть просчиталась! Сегодня нас вышло полмиллиона!..
Площадь ревела, торжествуя от своей небывалой, неслыханной многочисленности.
– Советский народ желает жить в единой советской стране! Он заявил об этом год назад, на референдуме. Он подтверждает свой выбор сегодня в Москве! Воля народа священна! Мы добьёмся того, чтобы эта площадь, именуемая теперь так называемыми демократами Манежной, стала опять носить гордое имя Пятидесятилетия Октября…
Анпилов кричал и кричал, то грозя кулаком на башни Кремля, то славословя собравшийся народ. Ему легко давалось с ним говорить, потому как он говорил просто: и когда старался распалить в манифестантах гнев, и когда внушал им веру. Поднимающийся ветер колыхал полотнища флагов, раздувая их, точно паруса в предштормовом море.