Естественное право и естественные права

III.2. От склонности – к постижению истины

Любознательность – это наименование стремления (или склонности, или ощущаемой потребности), присутствующего в нас, когда, именно ради знания, мы хотим что‐то выяснить. Человек хочет знать ответ на частный вопрос. Совершенно независимо от моего краткого изложения или вашего учебного задания, от гонорара или экзамена, что означает вот это предписание Статута? Насколько заботились авторы Четырнадцатой поправки об экономическом равенстве? Что произошло в ночь убийства? Действительно ли «стремление», «склонность» и «потребность» до такой степени синонимичны, как предполагается в первой фразе этого параграфа? Верно ли, что e = mc2? Как устроены эти часы? Хорошо бы это выяснить. Конечно, довольно часто возникновение вопросов не сопровождается каким‐либо особенным состоянием или особыми чувствами. Нередко склонность надо описывать, более сухо (и двусмысленно), как «наличие интереса».

Обычно интерес человека к познанию, к постижению истины относительно какого‐либо предмета не ограничивается частными вопросами, первоначально пробудившими в нем желание что‐то выяснить. Очень быстро, так что человек замечает переход лишь через рефлективное усилие, ему становится ясно, что хорошо обладать знанием не только о предметах, которые до сих пор возбуждали его любопытство (и не только из‐за пользы знания). Объясняя себе и другим, чтó он собирается делать, он оказывается способным и готовым относиться к разысканию, познанию, истине как к достаточным объяснениям смысла его деятельности, намерений или убеждений. Человек оказывается думающим о том, что неведения и путаницы следует избегать просто как таковых, а не только в отношении к конечному перечню поставленных им вопросов. Он начинает рассматривать человека хорошо осведомленного и с ясной головой как – в этом плане – благополучного (и не только потому, что тот может выгодно использовать свое знание). «Хорошо бы выяснить…» теперь представляется ему применимым не только по отношению к нему самому и к вопросу, который в настоящее время привлекает его внимание, но и вообще – по отношению к неисчерпаемому множеству вопросов и предметов и для кого бы то ни было.

Чтобы подчеркнуть это различие между «благом», относящимся к какой‐то частной цели или задаче, которую человек считает привлекательной, и «благом», относящимся к некоторой общей форме блага, которой можно быть причастным или которую можно реализовать бесконечно многими способами в бесконечно многих случаях, полезно будет (конкретно в этой книге) применять слово «ценность» так, чтобы оно обозначало только последний смысл «блага». Но, чтобы избежать искусственного ограничения словаря, я все же буду употреблять термин «благо» для обозначения и частного объекта желания, выбора или действия отдельного человека, и общей формы, одним из воплощений которой является (или считается) этот частный объект. Потому что, как правило, существует некое общее описание, показывающее аспект, в каком некоторая частная цель вызывает интерес, побуждает стремиться к ней, выбирать ее, прилагать усилия для ее достижения и, таким образом, представляет собой нечто благое (или рассматривается как таковое).

Нам важно не допустить, чтобы здесь было искажено размышление человека о ценности знания. Ряд распространенных недоразумений может затруднить наше понимание практического разума и его отношения к морали, именно в этом вопросе. И мы должны одно за другим устранить эти недоразумения: для чего – полностью прояснится в следующей главе. (i) Думать о знании как о ценности не значит думать, будто каждое истинное предложение в равной мере заслуживает знания, каждый вид получения сведений одинаково ценен, каждый предмет одинаково достоин исследования. Если только мы не ставим перед собой какой‐то особенной цели, важнее знать, истинны или ложны утверждения, которые содержатся в этой книге, нежели знать, сколько миллиграммов типографской краски использовано для печатания одного ее экземпляра. (ii) Думать о знании как об одном из основных видов блага не значит думать, будто знание, например, истины относительно этих утверждений одинаково ценно для всех. (iii) Это также не значит думать, будто такое знание или хотя бы какая‐то часть его имеет первостепенную ценность для читателя или писателя даже в данный момент; быть может, читателю лучше было бы заняться чем‐то другим, даже на всю оставшуюся жизнь… (iv) Точно так же как положение «Знание есть благо» не означает, что к знанию должен стремиться всякий, всегда, при всех обстоятельствах, оно не означает, что знание есть единственная общая форма блага или же высшая форма блага. (v) Думать о знании как о ценности не значит (само по себе) думать о нем как о «моральной» ценности; положение «Истина есть благо» здесь не должно пониматься как моральное суждение, а положение «Следует стремиться к знанию» не должно пониматься здесь как устанавливающее моральную обязанность, требование, предписание или рекомендацию. В нашем рефлективном анализе практической разумности мораль появляется позднее. (vi) Наконец, надо еще напомнить, что знание, мыслимое нами как ценность, – это знание, которое можно назвать подлинным (intrinsic) благом, т. е. такое знание, которое рассматривается как желаемое ради него самого, а не просто как нечто искомое, например, в качестве «того, что позволит мне произвести впечатление на аудиторию», «того, что подтвердит мои интуитивные мнения» или «того, что будет способствовать моему выживанию». В общем, (vii) сказать, что подобное знание есть некая ценность, значит просто сказать, что соотнесенность со стремлением к знанию делает понятными (хотя и не обязательно в‐конечном‐счете‐разумными) любую конкретную человеческую деятельность и убежденность, сопряженные с таким стремлением.

III.3. Практический принцип и причастность ценности

«Знание – это нечто, чем хорошо обладать». «Быть осведомленным и иметь ясный ум – это благой способ бытия». «Путаницы и неведения следует избегать». Это формулировки практического принципа. Любое подобное выражение нашего понимания ценности может стать отправным пунктом (по‐латыни principium) для рассуждения о том, что надо делать, и поэтому является принципом практической разумности.

Например: «(i) Хорошо было бы выяснить истину о так называемых принципах естественного права; (ii) внимательное чтение этой книги, кажется, может помочь мне выяснить то, что я хочу выяснить о данном предмете; (iii) поэтому, невзирая на скуку, я прочту ее до конца и обдумаю ее главные аргументы». Первая посылка выражена как практический принцип; в ней формулируется желание, но оно становится чем‐то большим, чем слепое побуждение, вследствие соотнесения его объекта (выяснение истины о естественном праве) с умопостигаемой общей формой блага, так что этот объект есть один из возможных способов причастности названной форме или ее воплощения… В сочетании со второй посылкой, являющейся прямым суждением фактического характера об актуальности, логической связности и т. д. конкретной книги, первая посылка, или практический принцип, выражает основание для того, чтобы действовать так, как означено в заключении, представляющем третий шаг в ходе рассуждения. Это основание, конечно, бывает более или менее убедительным, в зависимости от того, как мы оцениваем важность конкретно этого предмета (находясь в конкретных обстоятельствах), и в зависимости от уверенности или неуверенности нашей фактической оценки пригодности предлагаемых средств реализации этой ценности в данном частном случае.

Основные практические принципы, например, что знание есть благо, к которому надо стремиться, а неведения следует избегать, играют иную роль, нежели правила, в практическом рассуждении или объяснении и описании разумного действия. Каждый из основных практических принципов служит для ориентации практического рассуждения человека и может быть воплощен (скорее чем «применен») в бесчисленном множестве более конкретных практических принципов и посылок. Он не ограничивает человеческую деятельность, а открывает для нее новые горизонты.

Тот основной практический принцип, что знание – благо, вряд ли когда‐либо необходимо формулировать как посылку реального практического умозаключения. Частные практические посылки (например, что хорошо было бы обладать знанием о естественном праве) обычно не воспринимаются как заключительные звенья в цепочках вывода из более общего и более фундаментального (more basic) практического принципа. В этом отношении практическое умозаключение сходно с «теоретическим», у которого есть свои основные и обычно неявные предпосылки и принципы. Мы часто говорим: «Слишком поздно!»; но часто ли мы формулируем предпосылку, на которой зиждется наше заключение, – ту главную предпосылку, что время необратимо?

И все же такие предпосылки и принципы могут быть выделены и определены, путем рефлексии не только о нашем собственном мышлении, но и о словах и поступках других. Пытаясь понять смысл чьих‐то убеждений, намерений и действий в какой‐то период, мы можем сказать, что этот человек действовал, «основываясь на том, что» знание – благо, достойное почитания, определяющего целую жизнь. Благо знания было для него не «целью», внешней по отношению к «средствам», с какими он «преследовал» ее или пытался ее «достичь». Скорее, это было благо, которому, он, можно сказать, был причастен, через то или в том из своих убеждений, намерений и действий, которые объяснимы при соотнесении с этим основным практическим принципом, этим основным видом блага. Конкретное действие (допустим, чтение книги) и конкретное намерение (например, понимание определенной теории) могут быть в большей или меньшей степени выполнены, осуществлены, доведены до конца. Но, возможно, будет полезно обозначать словом «убеждение» («commitment») такого рода причастность‐некой‐ценности, которая никогда не бывает полностью осуществленной, никогда не достигает конца (разве что при отказе от убеждения) и которая воплощается в потенциально неисчерпаемом многообразии конкретных намерений и действий, доставляющих частные исходные посылки практического умозаключения.

III.4. Самоочевидность блага знания

Знание поистине есть благо, один из аспектов подлинного процветания человека, и принцип, выражающий ценность знания, формулирует истинное (разумное) основание действия. Представляется ясным, что дело обстоит именно так и нет достаточных причин сомневаться в этом. Благо знания самоочевидно, несомненно. Оно не может быть доказано, но оно и не нуждается в доказательстве.

Это не означает, что каждый действительно признает ценность знания или что не требуется никаких предварительных условий для признания этой ценности. Принцип, согласно которому истина (как и знание) стоит того, чтобы к ней стремиться, никоим образом не является врожденным, запечатленным в уме от рождения. Напротив, ценность истины становится очевидной лишь тому, кто испытал потребность задавать себе вопросы, кто постиг связь между вопросом и ответом, кто понимает, что знание состоит из верных ответов на частные вопросы, и сознает возможность дальнейших вопросов и других вопрошающих, которые, как и он сам, могли бы извлекать пользу из найденных верных ответов. Новорожденный, например, предположительно не имеет подобной совокупности ощущаемых склонностей, воспоминаний, понятий и, вообще говоря, подобного опыта.

Задаваясь вопросом, действительно ли знание есть ценность (ради нее самой – следовательно, одна из основных ценностей), человек не должен быть введен в заблуждение тем фактом, что его склонность искать истину имеет психологические корни. Вполне возможно, что на ранней стадии развития ума стремление знать едва отличимо от других стремлений, как, например, половое влечение. Этот первоначальный недостаток дифференциации, возможно, никогда не преодолевается полностью, так что одно стремление способно не только устранить, но и усилить другое. Такие факты, сколь бы интересны и важны они ни были в некоторых контекстах, не имеют отношения к вопросу «Действительно ли знание – благо, объективно стоящее того, чтобы к нему стремиться?». Думая над вопросом: «Истинно ли или хотя бы обоснованно ли мнение психолога, что любознательность есть форма проявления сексуальности?», уместно обратить внимание на когерентность гипотезы психолога, на существенность приведенных им данных, на правильность его выводов. Но не уместно спрашивать, появилось ли мнение психолога в его сознании по зову пола, или как отражение особенностей его организма, или под влиянием какого‐либо другого внерационального фактора. Правильность ответа на частный вопрос никогда не устанавливается и не опровергается ответом на совершенно другой вопрос – о том, каковы физические, биологические и психологические предпосылки и сопутствующие обстоятельства возбуждения этого вопроса (или какого бы то ни было вопроса) и предложения этого ответа (или какого бы то ни было ответа). Все это относится и к ответу «Да, несомненно» на вопрос «Стоит ли знание того, чтобы обладать им?».

Точно так же как мы не должны обращаться к причинам, предпосылкам и сопутствующим обстоятельствам, с тем чтобы возбудить неправомерное сомнение в самоочевидности ценности знания, нам не следует и стремиться к дедукции или выведению этой ценности из фактов. Если человек должен перейти от чувства любопытства к постижению ценности знания, то он, безусловно, должен знать по крайней мере тот факт, что на некоторые вопросы могут быть найдены ответы. Кроме того, человеку, безусловно, поможет знание таких фактов, как то, что ответы имеют тенденцию складываться в системы, которые стремятся пролить свет на область, равновеликую области данных, вызывающих у него вопросы. Но тот, кто знает возможность обретения истины и, следовательно, способен постичь ценность этого возможного объекта и его обретения, не выводит ценность из возможности. Такое выведение невозможно. Никакая ценность не может быть дедуцирована или иным образом выведена из факта или совокупности фактов.

Никто не может законно вывести ценность знания и из того факта (если это факт), что «все люди желают обладать знанием». Всеобщность желания не является достаточным основанием для вывода, что предмет этого желания действительно желателен, объективно благ. Не дает такого основания и то, что это желание или эта склонность обнаруживает глубинную структуру, формирующую человеческий ум, – или составляет ее часть, – или же то, что это желание, или структура, неискоренимо, или то, что полностью или частично это желание является (или не является) общим для всех живых существ, или то, что оно является (или не является) исключительной особенностью людей.

Не было бы также логически решающим, если бы мы установили, что все человеческие индивидуумы не только желают обладать знанием (проявляют любознательность), но и утверждают такую ценность, как знание, почитают ее и стремятся к ней в своей жизни. (И наоборот, тот факт, что не все люди стремятся или признают, что стремятся, к этой ценности или хотя бы выказывают лицемерное уважение к ней, не дает достаточного основания отрицать или отбрасывать ее.) Знать, что другие ценили знание, и насколько ценили, человеку необходимо, так как это служит для выявления ряда открывающихся перед ним возможностей, свидетельствует и напоминает о них. Жизнь и смерть Сократа; проводимые в строгом порядке, точные, глубокие и просвещающие исследования Платона (или Галилея, или Мейтленда) раскрывают определенный аспект человеческой возможности, смутное представление о котором дает каждому его собственная относительно слабая или непостоянная любознательность: IV.1. Но сказать, что знание должно быть действительной ценностью, потому что умные, или великие, или зрелые люди рассматривали его как ценность и как один из аспектов своего собственного процветания, – не значит сделать то, что можно было бы назвать выводом. Ведь наша оценка кого‐либо как процветающего, зрелого, великого или, в соответствующем смысле, умного человека возможна только вследствие того, что мы сами изначально понимаем: то, что этот человек представляет собой, и то, что он делает, действительно является благим (в соответствующих смыслах). «Посылка» кажущегося вывода, таким образом, находится в его «заключении».

Но не сомнительна ли апелляция к самоочевидности? Основываются ли современные науки и другие теоретические дисциплины на самоочевидных понятиях или принципах? Или, может быть, апелляция к будто бы самоочевидным принципам – это пережиток дискредитировавшей себя аристотелевской концепции аксиоматизированных наук о природе?

Подробное обсуждение самоочевидности было бы сложным и затруднительным, не только потому, что при этом затрагивались бы почти все спорные вопросы эпистемологии, но и потому, что современное понятие аксиомы – отнюдь не то, из которого исходили Аристотель и Аквинат. Аксиомы, скажем, современных геометрий отобраны не за их подразумеваемую самоочевидность, как аксиомы Евклида, а скорее за их способность породить непротиворечивую и полную систему теорем, доказательств и т. д. Заметим, что к самоочевидности, кажется, апеллируют (не афишируя этого) и в современной геометрии (i) при установлении значения по крайней мере некоторых из «первичных» терминов, используемых для формулировки аксиом и теорем (например, в постулатах Гильберта или Веблена для евклидовой геометрии термин «между» («C находится между A и B»); (ii) при построении теорем и доказательств, когда правила вывода черпаются из логики, которая (как откровенно признают геометры) вносится в геометрию без тщательного исследования; (iii) в какой‐то степени при оценке непротиворечивости и (iv) в какой‐то степени при оценке полноты. И все же кто‐нибудь может спросить, направлена ли вообще современная чистая геометрия на то, чтобы устанавливать истины или достигать знания. Так что, оставив этот вопрос в стороне, может быть, уместнее отметить, что естественные науки (не говоря уже об исторических науках и о методичном здравомыслии судебной оценки очевидности), без сомнения, базируются – неявно, но всецело – на принципах элементарной формальной логики (хоть ими далеко не исчерпываются рациональные принципы, на основе которых развиваются такие науки и дисциплины).

Возможно, для нашего краткого исследования самоочевидности полезно рассмотреть некоторые из принципов или норм здравого суждения во всякой эмпирической дисциплине. Принципы эти можно охарактеризовать как методологические; в этом отношении они сходны скорее с основными требованиями практической разумности, которые нам предстоит обсудить в главе V, нежели с принципами практической разумности, рассматриваемыми в данной и следующей главах, – принципами, определяющими важнейшие виды человеческого блага. Но размышление над тем, что означает самоочевидность принципов или норм здравого эмпирического суждения, поможет устранить некоторые недоразумения относительно самоочевидности важнейших принципов практической разумности. В частности, оно поможет показать, что самоочевидность принципа не влечет за собой ни (a) того, что он сформулирован обдуманно или вообще эксплицитно сформулирован теми, кто им руководствуется, ни (b) того, что, когда он кем‐то формулируется, его формулировка всегда будет точной или приемлемо измененной и достаточно определенной, ни (c) того, что к нему пришли, хотя бы лишь имплицитно, без какого‐либо опыта в области, к которой он относится.

Существует много принципов здравого эмпирического суждения или, более широко, рациональности в теоретических исследованиях. Один из таких принципов заключается в том, что принципы логики, например формы дедуктивного вывода, должны применяться и соблюдаться во всяком мышлении, несмотря на то что невозможно не содержащее в себе порочного круга доказательство их законности (поскольку они применялись бы в любом доказательстве). Другой принцип: следует предполагать соответствующее основание того, почему что‐либо обстоит так, а не иначе, если только у нас нет основания не предполагать такого основания, – см. ниже, XIII.2. Третий принцип: положения, сами себя опровергающие, должны отбрасываться – см. III.6. Четвертый: явления должны рассматриваться как реальные, если нет какого‐либо основания различать видимость и реальность. Пятый: полное описание данных следует предпочитать частичным описаниям, и если истолкование или объяснение явлений требует допустить или постулирует нечто несовместимое с данными, которые оно, как предполагается, объясняет, то его не следует принимать. Шестой: к методу интерпретации, оказавшемуся успешным, надо обращаться и в других сходных случаях, пока не появится основание для обратного. Седьмой: теоретические толкования, которые просты, успешно предсказывают и объясняют явления, следует принимать предпочтительно перед другими толкованиями. Есть и много других принципов: XIII.2.

Подобные принципы теоретической рациональности недоказуемы, так как они предполагаются или используются во всем, что мы сочли бы доказательством. Они не описывают мир. Но, хотя мы не можем верифицировать их, открывая глаза и вглядываясь, они несомненны – несомненно действительны – для всякого, у кого есть опыт исследования фактов или опыт теоретического (в том числе исторического и философского) суждения; они не нуждаются в доказательстве. Они объективны; их законная сила не конвенциональна и не связана ни с чьими индивидуальными целями. Их можно осмысленно отрицать, так как это не принципы логики, сообразование с которыми существенно, если человек должен что‐либо думать. Но бросать им вызов – значит лишать себя возможности стремиться к знанию, а отрицать их – предел неразумия. Во всех этих смыслах принципы теоретической рациональности самоочевидны. И именно во всех этих смыслах, утверждаем мы, тот основной практический принцип, что знание есть благо, к которому следует стремиться, самоочевиден.

В наше время всякое заявление, что нечто самоочевидно, философы обычно понимают неверно. Они думают, будто при всяком подобном заявлении либо утверждается, либо предполагается, что критерий истины признаваемого самоочевидным принципа, положения или факта – чувство его достоверности. Это, безусловно, ошибочное понимание. Самоочевидные принципы вроде тех, которые я обсудил выше, действительными делают не чувства. Наоборот, они сами – критерии, с помощью которых мы проводим различие между чувствами и не принимаем во внимание некоторые наши чувства, сколь угодно сильные (включая и чувство достоверности), как иррациональные или неоправданные, иллюзорные или вводящие в заблуждение.

III.5. «Объект желания» и объективность

Принцип, что истина стоит того, чтобы к ней стремиться, знание стоит того, чтобы им обладать, есть, таким образом, непроизводный принцип. Ни ясность, ни сила его не основываются на каком‐либо другом принципе.

Это может вызвать у нас искушение сказать, что знание есть благо, потому что мы желаем его, заинтересованы в нем, ценим его, стремимся к нему. Но такое искушение возможно, только если мы откажемся от попытки понять ценность знания. А искушение отказаться от этой попытки мы испытываем только тогда, когда, на ложных философских основаниях, смешиваем непроизводный характер принципа с отсутствием подтверждения или с отсутствием объективности. Непроизводность в некоторых случаях равносильна неподтвержденности и отсутствию объективности. Но в других случаях она означает самоочевидность; и такие случаи надо найти в каждой области исследования. Ибо в каждой области есть и должен быть, в каком‐то пункте или пунктах, конец деривации и вывода. В этом пункте или пунктах мы оказываемся перед самоочевидным, делающим возможными все дальнейшие выводы в этой области.

В следующем разделе я рассмотрю, что можно сказать в защиту невыведенного и невыводимого принципа, что знание есть подлинная ценность. А пока поразмыслим над тем, что для того, кто считает знание благом, истинное выражение его мнения и позиции – не «Оно есть благо, потому что – или в той мере, в какой – я желаю его», а «Я желаю его, потому что – и в той мере, в какой – оно есть благо».

Нас легко может запутать яркая фраза Аристотеля, что «благо есть то, чего всё желает», – как если бы благость логически вытекала из наших желаний. Но, так как она относится к человеческому благу и человеческому желанию, эта фраза содержала в себе просто утверждение, что (i) первичное употребление нами слова «благо» (и связанных с ним слов) выражает наше практическое мышление, т. е. наше мышление, направленное, с точки зрения оснований для действия, на решение и действие; и что (ii) мы не утруждали бы себя таким мышлением или таким действием, если бы не были реально заинтересованы в том (не желали того), что мы называем благом, – что бы мы под ним ни подразумевали. Те, кто использовали эту фразу, равным образом утверждали, что желание человека есть стремление к чему‐то постольку, поскольку оно представляется желательным, и что желательными вещи представляются человеку постольку, поскольку они (как ему кажется) обещают улучшить его положение (не обязательно «материально», или инструментально).