Как быть съеденной

– Можно спросить… – Она колеблется. – Вы мне верите? Я не могу винить вас, если не верите. Я бы сама себе не поверила еще пять месяцев назад.

– Я не стала бы тратить время зря, пытаясь вычислить, кто тебе верит, а кто нет, – с ноткой сочувствия отвечает Гретель.

– Я тебе верю! – заявляет Эшли.

– А во что бы ты сама не поверила? – интересуется Руби.

– Значит, ты ей не веришь? – спрашивает Уилл.

– Я не мерило истины, – отвечает Руби.

– А как насчет тебя, Рэйна? Ты веришь Бернис?

Рэйна серьезно оценивает вопрос.

– В моей жизни было время, когда я верила… не знаю. Я верила в то, во что верят все. В законы физики, допустим. В те времена я не поверила бы ничему из этого. – Она поворачивает голову к слепым окнам подвала; ее профиль смотрится совсем как на обложке «Вог». – Но после трагедии что-то изменилось. Как будто ты всю жизнь шла, просто переставляя ноги одну за другой и зная, что под твоей стопой всегда окажется твердая земля, а потом неожиданно… ее не оказывается. Почва уходит из-под ног. Невероятное случается, и ты просто… падаешь.

– Что ты хочешь сказать? – спрашивает Бернис. – Что трагедии доказывают, будто худшее – самое худшее – действительно может случиться?

– Я хочу сказать, что если ты не веришь, будто мир всегда будет вести себя так, как ты полагаешь – если невозможное становится возможным, – то ты можешь поверить во многое.

– И это делает тебя более сочувственной и понимающей? – скептически уточняет Бернис.

Рэйна кивает, и ее непокорный локон снова выбивается из-за уха.

Бернис переводит взгляд с этого локона на свои ладони, лежащие у нее на коленях и сжимающие стаканчик с остывшим кофе. Ногти у нее зазубренные, сплошь в заусенцах – следствие дурной привычки, которая выдает ее тревожность и лишь усугубляется.

– Для кого-нибудь вроде тебя это было бы иначе, – говорит Бернис. – Легче найти светлую сторону. – Она делает паузу. – Когда ты падаешь, Рэйна, люди, скорее всего, бросаются тебе на помощь. В моем случае они показывают на меня пальцами и смеются.

– В новостях с тобой обошлись нечестно, – отзывается Рэйна. – Я даже представить себе не могу, через что тебе пришлось пройти.

– Дипломатично, – с подозрением бросает Руби.

– Может быть, Рэйна и выглядит так, как будто у нее есть все, – замечает Уилл, – но следует помнить, что многие из нас снаружи совсем не такие, как внутри.

– Да, но не я, – возражает Руби. – Я именно такая, какой вы все меня видите.

– Эштон видел меня именно такой, какой я была, – говорит Бернис.

Она смотрит, как рука Рэйны поднимается к непокорному локону; кончики ее ногтей такие же белые, как ее жемчужные сережки, жемчужные сережки блестят так же, как кольца на руке, – и вот волосы приведены в порядок, и рука снова ложится на колено, как будто у всего есть свое место, как будто вернуть все, как было, очень просто…

Несколько недель спустя я вернулась в Ист-Хэмптон посреди ночи вместе с Наоми и взятым напрокат грузовичком. Я даже не боялась. Я слишком устала, чтобы бояться, иначе я боялась бы все время, так что обстоятельства не имели никакого значения.

– Ты уверена, что не хочешь просто пойти в универмаг? – спросила Наоми, когда я сказала, что хочу забрать мебель из особняка.

Я забрала не только мебель, но и кое-какие другие предметы: белый костяной гребень, дневники в кожаных обложках, викторианскую шляпку, изящные цветочки на которой – я была в этом уверена – были сделаны из человеческих волос. Даже посреди ночи, пробираясь на место преступления, моя сестра выглядела прекрасной. Теперь она работала в благотворительной организации «Юнайтед уэй». У нее был очень милый парень по имени Рави, и я была уверена, что он не попытается ее убить.

– Я не понимаю, зачем тебе все эти вещи, – повторяла мне Наоми. – Мы можем купить тебе мебель, которая не будет напоминать тебе… ни о чем.

К тому времени, как мы втащили все в мою квартиру в Квинсе, на небе уже занялась заря, и моя квартира была похожа на место распродажи дорогого барахла из какого-нибудь поместья.

Как только моя сестра ушла, одна из Тиффани пробормотала: «Опять эти сучки».

Это был не слаженный хор голосов, который надеешься услышать от орды мертвых женщин, преследующих тебя. Это была какофония – как будто после звонка с последнего урока в девичьей школе после особенно неудачного дня: крики, полные злости и разочарования, горькие жалобы, тихие слезы и громкие рыдания, обиженные всхлипывания. Они сразу же начали с самых своих ужасных историй: о том, как они умерли, о том, какими предметами они предпочли бы стать, о том, какой мусор все религии мира, теперь они поняли это, даже перерождение – полная чушь, ведь она предполагает, что ты возвращаешься в мир заново, живым, не помнящим ничего, способным делать выбор.

Думая, что это может помочь, я стала читать им вслух книгу, которую читала в старшей школе, а теперь нашла в Сети. Она была написана человеком, выжившим в концлагере[12].

– Видите, что он говорит? – спрашивала я у них. – Он говорит, что, сколько бы свобод у тебя ни отняли, ты по-прежнему можешь выбирать, о чем тебе думать, ты по-прежнему можешь выбирать, чего тебе…

«Лучше бы тебе заткнуться поскорее», – сказал туалетный столик с костяной инкрустацией.

«Мы не в настроении слушать истории о холокосте», – сказала лампа.

«Если ты прочтешь нам еще хоть одну строчку этой пакости, – сказала Человекобог Тиффани, – я буду жить в настоящем, буквальном аду».

«Нам всем нужно просто сохранять спокойствие, – сказал дневник. – Может быть, попробовать какие-нибудь приемы самопомощи…»

«Самопомощь – это неолиберальная ловушка», – возразила лампа.

Я закрыла окно браузера, сложила руки на коленях и стала слушать. Это было самое меньшее, что я могла сделать.

Чарисс выросла в Калифорнии, ее воспитывала бабушка. Вскоре после того, как Чарисс поступила в колледж в Нью-Йорке, бабушка умерла. Чарисс встретила Эштона вскоре после того, как выпустилась из колледжа – с долгом за обучение более чем в сто тысяч долларов и без работы.

Через шесть месяцев она стала тремя кожаными обложками для дневников и закладкой. В отличие от людей, которые тратятся на дорогие новые дневники, Эштон не был склонен испытывать пиетет перед чистыми страницами личного журнала. Он заполнил треть одного из дневников своими заметками по столярному делу, таксидермии и приемами инкрустации костью. Почерк у него был мелкий и аккуратный. Небольшие рисунки, похожие на архитектурные чертежи, демонстрировали мерки, по которым он делал предметы меблировки. Инициалы Чарисс были оттиснуты на золотой фольге с внутренней стороны обложек. На кожаной закладке старомодным шрифтом с засечками была вытиснена цитата: «Истинный герой американской утопии – это не ковбой и не солдат, а пионер, первопроходец»[13].

Дневники-Чарисс говорили в унисон или повторяли одно и то же по одному. Закладка была молчаливой, хотя иногда она читала вслух свою цитату, и дневники жаловались разом: «Что это значит? Что это значит? Что это значит?»

«Кажется, это фраза Вирилио, вырванная Эштоном из контекста для его собственных гнусных целей», – объяснила Айша, которая – до того, как стать лампой – изучала политическую теорию в Нью-Йоркском университете.

Иногда Чарисс спрашивала, не хочет ли кто-нибудь узнать свои характеристики, и, независимо от того, хотели они или нет, принималась зачитывать вслух: «Табуретка. Семь дюймов шириной. Четырнадцать дюймов длиной. Девять с половиной дюймов высотой. Цвет по модели “Пантон”, знак вопроса, знак вопроса, знак вопроса. Лазурный, знак вопроса».

К тому времени, как Чарисс начинала перечислять измерения, чаще всего был уже поздний вечер и все мы были слишком измотаны эмоционально, чтобы убедить ее замолчать.

Айша предположительно была третьей жертвой – абажур был предположительно сделан из ее кожи. В новостях, к вящей ярости Айши, о ней постоянно говорили как об «иммигрантке, занимавшейся неквалифицированной работой в погоне за Американской Мечтой». Я поместила ее рядом со своим креслом для чтений, хотя долго не решалась включить в ней свет. Голос ее был с эхом, словно через рупор, из-за конусовидного абажура.

«В ретроспективе не могу сказать, что любила его. Может ли кто-нибудь из нас задним числом сказать, что мы его любили? На самом деле это иронично. Это пик позднего капитализма, не так ли? Быть привлеченной богатством, быть убитой за желание богатства, а потом быть трансформированной в уникальный предмет, своего рода протест против массового производства?»

В каком-то смысле я могла понять, что свело Айшу и Эштона вместе.

Туалетный столик – тот самый, с костяной инкрустацией в виде флёр-де-лис – был Бланш. Мы все не любили ее. «Бланш была единственной, кому удалось выкрутиться», – заметила Чарисс, хотя было понятно, что выкрутиться Бланш не удалось.

«Он не сыграл со мной тот трюк с ключом, – гордо сказала Бланш. – Я решила порвать с ним. Я начала собирать свои вещи, и в тот же вечер он усыпил меня хлороформом. Он очень горевал, когда убивал меня, плакал, рыдал и все такое».

«По мне он не плакал», – сообщили дневники-Чарисс в унисон, не замечая, как польстили этим Бланш.

«Твое появление меня удивило, – сказала мне Бланш. – Я была похожа скорее на твою сестру. Но, полагаю, каждый берет то, что может получить. Конечно, ничего не хочу сказать о тебе, но просто если рассматривать телосложение – он западал на… определенный тип. Ну, ты понимаешь».

Иногда, когда Бланш говорила, я мечтала о том, чтобы поцарапать ключом ее идеальную глянцевую поверхность.

«Ни на какой тип он не западал, – возразила Айша. – Он коллекционировал разные типы. Вот почему мы все такие разные».

Бланш проигнорировала ее.

«В конечном итоге все эти деньги, все эти причудливые штуки, – вещала она, – не могли скрыть тот факт, что ему было скучно. В постели он был эгоистом. Секс с ним был ужасен – сплошная головная боль и минеты».

Я подумала о своем первом разе с Эштоном, о том, как тот смотрел на туалетный столик – на Бланш. Я знала, что, удовлетворяя меня, он получал удовлетворение лишь от того, что мучает ее.

«По сути, – сказала она, – я могла бы справиться и получше».

«Да, да, конечно», – ответили мы все, ненавидя ее за то, что она заставила нас осознать, чего мы были лишены.

«Как он убил тебя?» – спросила Айша.

«Мне неудобно об этом говорить», – ответила Бланш, как будто существовал некий кодекс относительно способов смерти и рассказов о ней.

Тиффани, с другой стороны, рассказывала без стеснения: она была задушена в постели во время секса.

«Как и у каждого третьего мужика, у него был пунктик на удушении, так что я даже не заподозрила ничего такого, пока не умерла».

«Не такой уж тяжелый способ умереть», – пробормотала Айша.

«Самое худшее, – сказала Человекобог Тиффани, – то, что я так и не успела кончить».

«Я имею в виду – самое худшее, не считая того, что я умерла», – уточнила Сокол Тиффани.

«Точнее, самое худшее, не считая того, что я умерла и вернулась к жизни в виде дурацких кувшинов», – добавила Бабуин Тиффани.

В посмертии, или что там это было, она испытывала постоянное сексуальное желание – или не совсем сексуальное, но такое, как будто все время была на грани чего-то исключительного, но недостижимого.

«Бла, бла, бла», – произнесли Чарисс, по слогу от каждого дневника, а потом закладка стала снова и снова читать чертову цитату.

«Пшла, на, хрен, – передразнили сосуды Тиффани и добавили: – Заткнись уже».

Астрид, студентка, приехавшая по обмену из Швеции, стала костяной инкрустацией в низенькой деревянной табуретке. Дизайн был простеньким, особенно по сравнению с Бланш, однако Астрид была функциональная и красива в своей компактности. По словам других женщин, она была высокой, умной и очень тихой.

«Не считая того времени, когда она умирала», – заметила Айша.

Я поставила Астрид на кухню. Она была идеального размера для того, чтобы доставать предметы, размещенные на верхних полках. Сначала я не решалась вставать на нее, но трудолюбивая протестантская сущность Астрид подразумевала, что она предпочла бы себе практическое применение, а не простое любование. Если я была в обуви, то подкладывала под ноги бумажное полотенце, чтобы не запачкать Астрид.

Она не говорила – была либо слишком травмирована, либо слишком застенчива, либо то и другое.

– Вы уверена, что это она? – спросила я вслух, хотя Астрид до последней точки соответствовала характеристикам из Чарисс.

«Да, – печально ответила Айша. – Когда Астрид вошла в подвал с ключом в руке, она упала в обморок при виде моего освежеванного тела».

Я уже знала эту историю. Она рассказывала ее миллион раз. Кожа, кровь, крики. Я заставила себя слушать.

Что-то в прихожей вскрикнуло: «Прошу!» – и я вышла посмотреть, признательная за это вмешательство.

– Туфли? – спросила я у Тиффани.

«Долбаные туфли!» – согласились как минимум две из Тиффани.

Я держала небесно-синие туфли Эштона у двери рядом со своими кроссовками. Наверное, за компанию, на тот случай если в них тоже кто-нибудь был. Я присела на корточки и подняла их. Представила их на ногах у Эштона – как они со скрипом направляются ко мне.

«Хотя мы типа как не можем быть полностью уверены, что это были туфли», – сказала Человекобог Тиффани.

«На самом деле, может быть, это была я, – добавила Бабуин Тиффани. – Но я не думаю, что это была я».

Айша в другой комнате продолжала говорить. «Кровь, словно картина из клякс, – слышала я ее слова. – Лицо Эштона на свету, безумное от радости».

– Заткнись! – рявкнула я, швыряя туфли на пол.

«Но я хочу рассказать свою историю!» – прорыдала Айша сквозь конус своего абажура.

– Может быть, Астрид не хочет выслушивать все это заново, – сказала я.

Чарисс принялась зачитывать параметры того, чем должна была стать Тейлор: хрупкого узорчатого столика с тонкими ножками и столешницей, выложенной мозаикой из кусочков кости.

– А чем должна была стать я? – поинтересовалась я вслух. Чарисс замолчала. – Чарисс, ты знаешь?

Чувствуя головокружение, я выпрямилась и пошла к дневникам. Пролистала первый из них.

«Что ты делаешь? – спросила Чарисс. – Мне очень холодно, когда ты так делаешь».

Я взяла второй дневник и стала листать его.

«Не надо!» – воскликнула Чарисс. Но я уже дошла до страницы, которую она никогда не читала вслух.

– Здесь есть записи, Чарисс, – сердито сказала я.

«И что там сказано?» – поинтересовалась сверху Айша.

«Не думаю, что нам следует это читать», – ответила Чарисс.

«Да боже, просто прочти!» – сказала Бланш.

И Чарисс прочитала: «Тиффани плохо подходит для каноп (хотя, возможно, это хорошая шутка – мусор в древних сосудах за миллионы!). Чарисс: мало умения вырабатывать собственные идеи, отражает то, что в нее вложено, чистый лист как личность. Айша: способна освещать, но только до некоего предела, современная “альтернативная” эстетика, но все-таки эстетика. Астрид идеальна как табуретка: скромная, почти безличная, высокая, но совершенно незаметная. Создана для функциональности».

А дальше шла я. «Пухлая кожаная оттоманка? Ха-ха!» – гласила запись, и ничего больше. Остальная страница была изрисована мечами; один из них пронзал сердце, выписанное с анатомической точностью.

– Пухлая оттоманка, – произнесла я.

«Он полный говнюк», – сказала одна из Тиффани.

«А что насчет меня?» – спросила Бланш.

«А, заткнись, – отозвалась Айша. – Мы все знаем, что ты функциональна и декоративна».

Чарисс снова начала читать с самого начала, почти истерическим тоном, характеристики, которые мы уже слышали сто раз.

«Он сделал нас карикатурами на себя самих, – сказала Айша, перекрывая бормотание Чарисс, – вычленил нашу суть, сделав нас предметами. Мы стали просто вещественными частицами его истории».

«Это что, какой-то дурацкий тезис?» – спросила Человекобог Тиффани.

«Я писала диссертацию», – прошипела Айша.

«Не могу поверить, что мы встречались с одним и тем же мужчиной», – сказала Человекобог Тиффани.

«И ты, и я», – фыркнула Айша.

Чарисс продолжала бормотать: «Табуретка. Семь дюймов шириной. Четырнадцать дюймов длиной. Девять с половиной дюймов высотой».

У меня разболелась голова – а может быть, она болела все это время.

«Мать твою так, Чарисс! – рявкнула Сокол Тиффани. – Мы все знаем, какой высоты Астрид!» Но дневники Чарисс просто продолжали читать с каждой секундой все громче и истеричнее.

Я выслушала их истории уже сотни раз, но они никогда не слышали мою.

– Мне было очень страшно, – сказала я, стараясь перебить Чарисс.

«Нет, – возразила Бланш. Ее голос был таким холодным и резким, что все умолкли. – Ты не имеешь такого права».

– Но…

«Что – но?» – спросила Бланш, самая блистательная из женщин Эштона. Я представила ее как красивую женщину, которой она когда-то была, и как она смотрит на меня сверху вниз, сложив худые руки на своей высокой груди. Но, конечно же, у нее не было теперь ни рук, ни груди, ни глаз. Она была туалетным столиком – три ящика, шесть маленьких белых ручек-шариков. В свете Айши флёр-де-лис Бланш – ее сломанные кости – сияли точно белые звезды.

Я хотела, чтобы кто-нибудь в комнате замолвил слово за меня; я хотела, чтобы хоть одна из них согласилась с тем, что я могу продолжать, что я могу рассказать свою историю. Но никто не сказал ни слова: ни кувшины Тиффани, ни Астрид, ни туфли в прихожей. Ни костяной гребень, ни сплетенные волосы, ни блокнот в кожаной обложке, ни даже закладка. Но в комнате не было тишины. Воздух дрожал от их дыхания, громкого, как поток воды, рушащийся на меня.

Может быть, я и не стала оттоманкой, но в том подвале я тоже трансформировалась. Как будто внутри у меня произошло землетрясение, как будто я была им опустошена, и теперь мне оставалось только жить среди развалин.

Кто вообще когда-либо смог бы понять меня по-настоящему, кроме них?

Сегодня я вернусь домой, и они будут там, будут говорить, снова и снова рассказывая мне о том, как они жили и как они умерли. В основном о том, как они умерли. Я никогда не получу права рассказать им свою историю, потому что мой долг – слушать. Потому что я – разве этого недостаточно? – по чистому, дурацкому везению осталась жива.