Мир, любовь и свобода. Как жить без войн

Войны возникают не случайно. Их нельзя сравнивать с торнадо или метеоритами, – и не только потому, что войны могут принести неизмеримо больше разрушений. Гораздо важнее другое: в отличие от войн торнадо и метеориты появляются не в результате человеческого выбора и человеческих решений. Войны порождаются людьми. Существуют идеологии, которые пропагандируют войну. Существуют политические программы, которые делают ее более вероятной. Эти идеологии и политические позиции можно изучать, сопоставлять и рационально обсуждать. Можно думать, что «все хотят мира», но это будет ошибкой. В основу многих идеологий заложены конфликт и насилие. И даже если их пропагандисты публично заявляют, что они против войны и за мир, предлагаемая ими политика объективно способствует внезапному перерастанию таких конфронтаций в войну. Как верно заметил один из ключевых представителей американского Просвещения и авторов Конституции США, Джеймс Мэдисон, «война содержит столько неразумия и порочности», что мы должны сделать все возможное для ее предотвращения.

Можно ли сказать о войне что-нибудь такое, что еще не было сказано? Вот я ввел запрос «war» (война) в гугле и за 0,49 секунды получил ответ: «Результатов примерно 536 000 000». И это только на английском. За 0,23 секунды: «Результатов примерно 36 700 000» – это на французском (guerre); за 0,30 секунды: «Результатов примерно 14 700 000» – на немецком (Krieg). На китайском я за 0,38 секунды получил «примерно 55 900 000 результатов» при написании упрощенными иероглифами (战争), а за 0,34 секунды «примерно 6 360 000 результатов» при написании традиционными (戰爭). (На русском поиск на слово «война» гугл выдает 66 500 00 результатов за 0,48 секунды. – Ред.) Можно ли к этому что-то добавить?

И все же одну очень важную вещь добавить можно. Следует внести в обсуждение больше разума, или, как предложил Мэдисон, «возложить надежду на прогресс разума».

Война – это организованное человеческое насилие

В словарях война обычно определяется как «состояние вооруженного конфликта между народами или государствами или между группами внутри народа или государства». Примерами такого прямого значения могут служить высказывания: «Австрия вела войну с Италией» или «Между Австрией и Италией была война». Можно употреблять термин «война» и в переносном значении, скажем: «Он воевал с соседями» или «Правительство начало войну с наркотиками». В этой книге он используется в первом значении, т. е. означает вооруженный конфликт между государствами. (Конечно, в «войне с наркотиками» тоже бывают вооруженные столкновения, но эти действия либо предпринимаются государствами против торговцев наркотиками и их клиентов, либо связаны с выяснением отношений между соперничающими наркодельцами; это не конфликт между государствами.)

«Вооруженный конфликт» подразумевает применение смертельного насилия. На войнах люди умирают. Но они не просто умирают: их убивают другие люди. Война и применение вооруженной силы означают убийство людей. Военные сознают эту несомненную истину. Политики часто не хотят ее замечать. Довольно привести знаменитый вопрос, который Мадлен Олбрайт (тогда постоянный представитель США при ООН, а впоследствии государственный секретарь) задала председателю Объединенного комитета начальников штабов генералу Колину Пауэллу: «Вот вы постоянно расхваливаете армию; но зачем нам эта прекрасная армия, если мы не можем ее использовать?»

В своих воспоминаниях Пауэлл писал: «Я думал, меня удар хватит». И правда, мог хватить. Олбрайт по традиции считала вооруженные силы одним из орудий государства, предназначенных для реализации ее планов. Пауэлл объяснил, что «американские военнослужащие – это не игрушечные солдатики, которых можно передвигать на какой-то глобальной игровой доске», и что «мы не должны применять вооружены силы, пока не возникла безусловная политическая необходимость». Как военный человек, генерал Пауэлл понимал: когда вооруженные силы «используют», умирать будут не игрушечные солдатики и не шахматные фигуры, а реальные люди[5].

Помню, много лет тому назад я беседовал с отставным контр-адмиралом американского флота Джином Лароком; говорили мы об использовании вооруженных сил. Адмирал выражался с военной прямотой (цитирую по памяти): «Задача вооруженных сил – уничтожать противника и лишать его способности наносить урон нам. Мы хороший мост не построим, – разве только для того, чтобы пропустить танки. Мы не знаем, как учить детей читать и писать. Мы не умеем разъяснять людям, что такое закон и демократия. Убить врага и лишить его возможности вредить нам – вот это мы умеем. Когда вам действительно понадобится убивать и разрушать, тогда и обращайтесь к нам, с остальным – не к нам». Война – это убийство людей. Тем, кто не любит говорить об этом, порой приходилось видеть убийство лично и близко или убивать самим.

Люди, которые по собственному опыту знают, что такое война, воспринимают ее совсем иначе, чем профессора политологии, подобные Мадлен Олбрайт. Будучи официальным представителем Соединенных Штатов, она открыто и искренне одобряла бомбардировки Ирака, унесшие множество невинных жизней. На одной из публичных конференций в США, посвященной войне в Ираке, один из участников сказал Мадлен Олбрайт: «Мы не хотим ничего доказывать Саддаму Хусейну кровью иракских людей. Если вам нужно разобраться с Саддамом, разбираетесь с ним, а не с иракским народом».

Олбрайт ответила в своем традиционном духе: «То, что мы делаем, мы делаем для того, чтобы все вы могли спать спокойно. Мы – величайшая страна в мире [пауза, аплодисменты], и то, что мы делаем, мы делаем как незаменимая страна, желающая добиться более безопасного мира для наших детей и внуков, для всех стран, которые соблюдают нормы»[6].

Чтобы оправдать репутацию «незаменимой страны» и «добиться более безопасного мира для детей и внуков», Олбрайт и ее коллеги выступали за бомбардировки Ирака и экономические санкции, которые грозили дорого обойтись иракскому народу. При Клинтоне вторжение в Ирак не произошло; его осуществил следующий президент, Джордж Буш. Но Олбрайт и ее коллеги полностью поддержали разрушительную и безумного дорогую авантюру администрации Буша. Были ли эти решения продуманными и оправданными? Как выяснилось, нет. Они не имели достаточного основания, оправдывающего их выполнение. Не было веских доказательств, что Ирак разрабатывает «оружие массового уничтожения», которое может быть применено «через 45 минут» после получения соответствующего приказа. Не было точно установлено, что режим Хусейна причастен к террористическим актам 11 сентября 2001 г., – хотя официальные представители правительства заявляли обратное.

Во что же все это вылилось? Точное число жертв войны в Ираке установить сложно, и этот вопрос до сих пор вызывает разногласия. Но более или менее очевидно, что в ходе вторжения погибли десятки тысяч иракских солдат; американцы, англичане и их союзники потеряли несколько тысяч убитыми и несколько десятков тысяч ранеными. С 2003 по 2011 г. погибли (по самой осторожной оценке) 118 789 гражданских лиц; в основном они стали жертвами чудовищно жестокой гражданской войны и борьбы за власть, спровоцированной вторжением и оккупацией[7].

А сколько богатства было потеряно? Только правительство США заняло около 2 триллионов долларов на финансирование военных действий в Ираке и Афганистане (по времени эти операции частично совпадают, и их нецелесообразно рассматривать отдельно друг от друга), а общие затраты на две кампании составили, по самым скромным подсчетам, 4 триллиона долларов (приведенных к настоящему моменту). Скорее всего, они были значительно больше[8]. Англия и другие страны тоже потратили очень много. Инфраструктура Ирака сильно пострадала. Стоило ли тратить столько жизней и столько денег, чтобы вызвать столько смертей и разрушений?

Если войну все же можно оправдать, то в каком случае?

Мало кто согласится с Олбрайт, что правомерно вести войну, т. е. убивать, ради поддержания престижа «незаменимой страны». (Хотя, конечно, такие люди есть.) Но давайте возьмем более сложный случай. Если война начата ради «более безопасного мира для наших детей и внуков», не будет ли она оправданной? «Какова вероятность того, что, убивая одних людей сейчас, мы сделаем будущее положение других людей более безопасным?» Для ответа на такой вопрос нужны факты. Подобное убийство, возможно, и улучшит нашу дальнейшую безопасность, но на тех, кто выступает за войну, в любом случае лежит главное бремя доказательства. А те, кто выступал за войну США против Ирака, не стали утруждать себя сбором доказательств.

Справедливость войны – как оправданность ее инициирования, так и соблюдение норм ее ведения – давно обсуждаемая тема. Правомерность объявления войны обозначается латинским термином jus ad bellum в отличие от правовых норм ведения военных действий, jus in bello. Эти два аспекта нередко рассматриваются как отдельные предметы. Оправданна ли война и допустимы ли методы, которыми она ведется? Многие известные правоведы и философы рассуждали и спорили о том, чем можно оправдать открытие военных действий, должны ли быть – раз уж война началась – моральные и правовые ограничения на использование силы, и если да, то какие именно.

Позволительно ли начинать войну ради защиты достоинства правителя или страны, ради престижа «незаменимой страны», ради захвата ценных земель и ресурсов, ради защиты чьих-то интересов или жизней граждан страны? А если война уже идет, разрешено ли убивать только вооруженных противников на поле боя или можно убивать пленных и членов семей вражеских солдат, в том числе детей (которые могут стать солдатами)? С течением времени военные действия обрастали все большим количеством запретов, а правила их ведения становились предметом различных соглашений и конвенций.

Совокупность всех этих положений обозначается сейчас терминами «законы и обычаи войны» и «теория справедливой войны»[9]. Существует мнение, что jus in bello, т. е. соблюдение норм поведения на войне, действительно вне зависимости от того, справедлива ли война. Вместе с тем, принято считать, что если война справедлива, т. е. ведется за правое дело, тогда для достижения победы оправданны любые средства, какими бы нежелательными или предосудительными они ни были сами по себе.

С точки зрения тех, кого заботит оправданность и правомерность, этот традиционный подход как раз и не позволяет ответить на вопрос, соответствует ли сама война критерию справедливости (jus ad bellum). В своей книге «Война и нравственность» (On War and Morality) Роберт Холмс высказывает весьма убедительное мнение: «Не цель оправдывает средства, а, напротив, допустимость средств (учитывая, что убийство и разрушение заложены в самой природе войны) вкупе с соблюдением прочих условий jus ad bellum служит оправданием цели»[10]. На войне убивают не только «злодеев»; в число «сопутствующих потерь» попадают совершенно невинные люди. Если ничем нельзя оправдать убийство людей и разрушение жизненно важных объектов, то нельзя оправдать и сам процесс – войну. Отсюда следует: «Чтобы оправдать открытие военных действий, необходимо прежде всего оправдать выбор средств. Вступление в войну и применение выбранных средств – это не две отдельные задачи… Невозможно оправдать применение военной силы без предварительного обоснования методов, которыми предполагается вести войну»[11].

Планирование войны будет морально безответственным, если оно ограничивается только ее формальными целями, – ими могут быть возвращение исторических территорий, защита чести и достоинства, выполнение обязательств, ответ на агрессию или иные задачи, – и не принимает во внимание неизбежные последствия. Холмс справедливо констатирует: «Война по сути своей есть организованное насилие, т. е. сознательное и систематическое причинение смерти и разрушения. И она сохраняет свою природу вне зависимости от того, какие средства применяются, – атомные бомбы или луки со стрелами»[12].

С полным игнорированием этого обстоятельства я столкнулся около десяти лет назад, когда работал в охваченном войной Ираке и прилетел в Канаду на конференцию. Одна из участниц пожаловалась мне, что Канада не присоединилась к «Коалиции доброй воли», которая вторглась в Ирак и свергла кровавую тираническую клику Саддама Хусейна и его баасистской партии. Я сказал, что ей лучше радоваться тому, что правительство ее страны решило не участвовать во вторжении и оккупации.

Потом, уже на самой конференции, я пересказал багдадские «уличные слухи»: говорили, что новая иракская полиция получила приказ расстреливать тех, кто был схвачен при закладке взрывных устройств, и что высокопоставленный чиновник лично расстрелял арестованного, чтобы продемонстрировать решимость властей. От взрывных устройств тогда погибало много военных и гражданских лиц. (Я не знал и не знаю, правду мне рассказывали или нет. Я просто передал то, что сам слышал от нескольких иракцев.) Та самая дама, которая очень хотела вступления Канады в войну, была крайне шокирована и заявила, что «надо что-то делать». Я сказал, что, прежде чем одобрять войну, ей следовало бы представить возможность подобных эксцессов. Ведь такие вещи «случаются» на войне. А иначе что получается: мы, не подумав, выступаем за войну, а потом ужасаемся тому, что она приносит насилие, кровь и даже преступления.

Война не только приводит к непредусмотренным жертвам, которые, так сказать, «не учитываются» в решении начать ее. Война меняет человеческий характер. Моральные ориентиры теряют не только некоторые участники военных действий, но порой и те, кто в них не участвует. Сотрудник журнала «Time» Джо Клейн – маститый журналист, сторонник президента Обамы. В одной телепередаче он столь пылко защищал санкционированные администрацией Обамы обстрелы с беспилотников, что заявил буквально следующее: «Да, правильно, если их используют не как надо. Такое, конечно, очень может быть, – если только наверху не те люди. Но у нас-то что в итоге? Чьих четырехлетних детей убивают? Мы как раз и делаем все, чтобы всякие террористы не могли убивать четырехлетних детей здесь»[13].

Если отвлечься от неприкрытого реверанса в сторону Обамы («Такое, конечно, очень может быть, – если только наверху не те люди»), просто трудно представить столь бессердечное оправдание убийства четырехлетних детей. Но г-н Клейн не стал извиняться. Защищая войны, которые ведут «правильные люди», их апологеты теряют моральные ориентиры.

По этой и другим причинам всегда и при всех обстоятельствах следует исходить из презумпции избегания войны. Бремя доказательства лежит на тех, кто хочет начать войну или вступить в нее. Чтобы это доказательство стало убедительным, нужно привести чрезвычайно веские доводы. Кто-то скажет, что столь убедительных доводов в принципе не бывает. Другие скажут, что можно с достаточным основанием оправдать оборонительную или превентивную войну при наличии реальной угрозы. Но в любом случае переход к военным действиям должен быть обоснован исчерпывающим образом. Кроме того, война допустима лишь в целях самообороны и ни в коем случае не должна вестись ради захвата территорий или просто ради защиты «достоинства» и демонстрации «верности». Если уверенности нет, логика бремени доказательства требует выступать против войны. Здесь нет места для промежуточности, нейтралитета или «может быть». Если война не имеет достаточного обоснования, значит, ее нельзя допускать. Вопрос стоит только так: да или нет.

Война – здоровье государства

Война – это здоровье государства. Она автоматически запускает в обществе непреодолимое стремление к единообразию, к страстному сотрудничеству с государством в подавлении миноритарных групп и индивидов, которые лишены широкого стадного чувства.

Война на каждом шагу бросает вызов праву и подрывает его верховенство. Она концентрирует полномочия в руках исполнительной власти и предоставляет готовое оправдание для любого злоупотребления полномочиями. В этой связи можно упомянуть недавние разоблачения в отношении обширной и весьма сомнительной с точки зрения закона системы шпионажа и слежки. Еще несколько лет назад такая система была бы сочтена фантазией параноика; а теперь ее оправдывают интересами «войны с террором».

Война увеличивает власть правительства и его возможности применять принуждение. С каждой новой войной чрезвычайные полномочия прибавляются, и их отмена (если она вообще удается) требует все больше времени и усилий. Как и другие кризисные ситуации, война создает «эффект храповика», который переводит нажим государства на более высокую ступень; после войны этот нажим может ослабеть, но редко возвращается к довоенному уровню. Как отмечает историк экономики Роберт Хиггс, усиление власти происходит в порядке реакции на «кризисы», особенно на войны и депрессии: «С началом кризиса правительство расширяет свою реальную компетенцию в сфере принятия экономических решений», а «после кризиса эти добавочные полномочия сокращаются не в полной мере и оставляют правительству больше власти, чем оно имело бы, не будь кризиса»[15]. Война служит оправданием для принудительного труда (в форме воинской повинности), повышения налогов, конфискаций и реквизиций товаров, нормирования потребления и обобществления средств производства. Новые государственные ведомства, новые полномочия и налоги – все эти меры можно обосновать ссылкой на их необходимость для «победы в войне», «разгрома врага» и «спасения нации». Война порождает коллективизм и этатизм.

Война приносит налоги и государственные долги. Вот бесстрастное объяснение Томаса Пейна: «Война есть общая жатва для всех, кто имеет отношение к распределению и расходованию государственных денег; и это одинаково для всех стран. Это своего рода завоевание внутри страны: его цель – увеличение дохода; а поскольку доход невозможно увеличить, не поднимая налоги, нужен убедительный предлог для увеличения расходов. Озирая историю английского государства, его войн и налогов, наблюдатель, не ослепленный предвзятостью и не увлеченный личным интересом, несомненно, признает: не налоги вводились ради ведения войн, а, напротив, войны затевались ради введения налогов»[16].

Война, как ничто иное, способна оправдать увеличение налогового бремени. По весьма обоснованному мнению Маргарет Леви, история государств продемонстрировала, что «самое приемлемое оправдание налогов – это война»[17].