Будни ветеринарного врача. Издание 2-е, исправленное и дополненное
Объясняю, как делать и даже придерживаю кошку, пока женщина колет препараты. Сэкономила, молодец, чо… Возьми с полки пирожок. Там два – возьми тот, что посередине.
– Я пошла? – спрашивает она, беря на руки кошку, из которой продолжает щедро и методично капать кровь.
На столе алым пятном красуется лужица. Как я могу их отпустить?
– Скажите, – спрашиваю осторожно, – почему Вы отказываетесь от операции? Это спасло бы её. Она же иначе умрёт.
– А зачем мне кошка, которая не сможет рожать котят? – удивлённо отвечает женщина вопросом на вопрос.
Последний рубеж.
– В смысле? – о, это уже интересно… По коже пробегает взбудораженная волна леденящих мурашек.
– Я – заводчица, и кошки нужны мне для воспроизводства. Зачем мне кошка без матки?
Оу… По крайней мере, честно.
Очень медленно я беру в руки журнал, сжимаю его и молча выхожу из кабинета. Аля, которая по случаю оказывается рядом, на этот раз не находится, что и сказать.
Я люблю заводчиц… Я очень люблю заводчиц…
* * *
– Поджелудка это! Поджелудка, говорю Вам! – визгливая худая барышня с редкими волосами, когда-то крашенными в рыжий, упорно тычет мне в лицо маленькой, безучастной к происходящему кошкой.
Моя интуиция, которая в назначении пишется как «предварительный диагноз», утверждает, что у кошки ХБП – хроническая болезнь почек14.
– Что ест? – стандартно собираю анамнез я.
Главное, задать вопрос не «чем кормите?», а именно «что ест?» И ещё, главное, в процессе расспросов никак не реагировать на то, что слышишь. Быть безоценочной. Это позволяет услышать больше. Кошка как бы сама ест несбалансированный корм. Ходит в ближайший супермаркет, затаривается разрекламированными паштетами и ест. Рекламы пересмотрела на ТВ. Никто не виноват.
Я позволяю себе огласить своё мнение только когда владелец высказался полностью. Итак…
– Она уже месяц ничего не ест! – визжит женщина.
Хочется зажать уши, чтобы только не слышать сей резкий голос.
– Раньше что ела? – старательно перефразирую я вопрос.
Если сейчас она скажет: «Не знаю», боюсь, что по инерции выдам: «А если бы знали?», но женщина, недолго думая, начинает перечислять:
– Мясо, рыбу, – и затем в списке звучит один из массово разрекламированных кормов эконом-класса.
«ХПН», – более убедительно поддакивает мой внутренний голос, огласив всё более созревающий диагноз.
– Стала больше пить, да? – задаю следующий вопрос.
– Откуда Вы знаете? – спрашивает женщина удивлённо.
«Определённо ХПН… Однако, что-то не сходится. Слишком быстрое развитие болезни… Слишком быстрое…»
Действительно: кошка камышового цвета, возраст всего семь лет… Генетика у таких беспородных товарищей позволяет им доживать до глубокой старости. При должном уходе, разумеется.
– Ещё что ела? – мой пытливый ум стандартно достаёт вымышленный «утюг для сбора анамнеза».
– Я прочитала в интернете про мочекаменку! – кричит женщина всё тем же отвратительным голосом, вынуждая непроизвольно морщиться.
– И-и-и? – фраза «прочитала в интернете» едва не выводит меня из хрупкого равновесия, но я стоически сохраняю спокойствие.
«Ты спокойна и безмятежна, как цветок лотоса у подножия храма истины», – потусторонним голосом звучит внутри.
– Я стала давать ей лечебный корм! – и женщина называет марку корма, явно преисполненная гордости.
– Давно даёте? – невозмутимо спрашиваю я, глядя на кошку и всячески избегая смотреть на её хозяйку, чтобы не выдать себя и своё отчаянное негодование, которое так и норовит запачкать белоснежные лепестки безмятежного лотоса.
– Третий год как!
Больше вопросов нет. Лечебный корм, который даётся не дольше пары месяцев и строго под контролем анализа мочи, при долгом применении резко сдвигает кислотно-щелочное равновесие в обратную сторону. Тип мочекаменной болезни, если она вообще была, меняется, и образуются уже другие кристаллы, не растворимые. Затем, как при любой мочекаменной, поражаются почки.
Передо мной на столе сушёная, тощая кошка, с липкими от обезвоженности глазами и свалявшейся шерстью – сплошной колтун… под хвостом – комок из шерсти, пропитанный кровавым жидким калом… во рту уремические язвы и специфический запах «зоопарка»… Кошка сидит, уставившись в точку и сосредоточившись на внутренних ощущениях, вызванных жестокой интоксикацией.
Щупаю почки. Вместо них под пальцами обнаруживается нечто сморщенное, размером с две маленькие фасолинки. Полная атрофия, если не сказать хуже… Тут и без анализов всё понятно.
– Предварительный диагноз: терминальная стадия хронической почечной недостаточности. Прогноз неблагоприятный, – выношу вердикт я и добавляю: – Мне очень жаль.
Что должно звучать как необходимость эутаназии15. Редко кого я уговариваю на подобное, но эта кошка просто нуждается в быстрой и безболезненной смерти – она просится на это, как никто другой. Позволять ей жить дальше равнозначно жестокому обращению с животным, однако женщина меня как будто не слышит:
– Поджелудка это, говорю Вам! У моей прошлой кошки было то же самое! Шесть лет прожила, а потом – бах! И поджелудка отказала!
Зашибись. Выходит, это уже вторая, угробленная тобой кошка. Моя ты «дорогая»!
– Нельзя кормить кошку одним мясом и рыбой – в таком рационе слишком много белка, – говорю я. Эта информация уже не поможет данной кошке, но, возможно, убережёт последующих. – И лечебный корм без диагноза давать нельзя, тем более так долго.
– Поджелудка! – словно заведённая, кричит женщина.
Да ёб твою мать же, а! Вдо-о-ох! Медленно, в уме, считаю до десяти, но на цифре «три» срываюсь:
– Из того, что я вижу, это скорей всего почки! Если есть сомнения, давайте возьмём анализы крови.
«…Но это лишние расходы», – внутренний голос проговаривает фразу, которая следует автоматически.
На анализы женщина соглашается, как и на однократную капельницу. Закон подлости: кому это надо – не уговоришь, а тут уже без вариантов – и вдруг согласна…
Беру кровь. Затем тихонечко вливаю в кошку минимум жидкости, чтобы облегчить ей тот период жизни, в течение которого будут делать анализы, – кошка совершенно безучастна и даже не сопротивляется, как могла бы. Пока я медленно нажимаю на поршень шприца, у женщины звонит телефон.
– Алё? – кричит женщина на всю клинику в трубку телефона. – Привет! Я с Муськой в клинике. Поджелудка у неё! Я же говорила.
Надо было сказать: «Терминальная стадия поджелудки». Когда уже я начну находить общий язык с клиентами?
– Позвоните вечером по поводу анализов, – устало говорю напоследок, написав короткое назначение: «Предварительный диагноз: Терминальная стадия ХПН. Рекомендована эутаназия».
Провожаю их до дверей.
Дальше мужчина с догом на стрижку когтей; забираем переноску с кошкой, на кастрацию, – больше в очереди никого.
– Аля, зови следующих!
В кабинет заходит странная женщина – в бордовом балахоне, с чёрным котёнком на руках. Её руки покрыты ранками и трещинами, похожими на детские цыпки. Скидывает с головы капюшон: волосы красные, дикий пугающий взгляд и лицо в крови, – в целом как будто не человек пришёл, а оборотень.
– Что случилось? – спрашиваю я, стараясь не смотреть ей в лицо.
– Да вот, – женщина ставит котёнка на стол и, спохватившись, прячет руки в рукавах балахона.
– Мальчик? Девочка?
– Я не знаю.
– Давайте посмотрим, – я принимаюсь разглядывать взъерошенный, лопоухий комок со слезящимися глазами, с которого на стол спрыгивает блоха – шевелит лапками, вращается на боку. – Ест, пьёт? Рвота, понос?
Блоха, оттолкнувшись, с завидной траекторией улетает в открытый космос.
– Не знаю я, – пожимает плечами женщина. – Только нашла.
– Мяу, – воинствующе вопит котёнок.
Меряю ему ректально температуру, щупаю живот, изучаю глаза и рот. Заглядываю под хвост:
– Девка. А окрас-то! – под слоем грязи на хвосте проглядывает белая кисточка: – Пролечить – и вырастет в красавицу-кошку.
Пишу назначение, отпускаю их и пока никого – иду в ординаторскую, где Аля смотрит в мониторе видеонаблюдения, как женщина, сидя на крыльце, то ли смеётся, то ли плачет, – и не поймёшь.
– Ты заметила? – говорит она полушёпотом. – Такая странная. Лицо в крови. И будто бы не в себе, что ли. А зрачки такие… тонкие, как иголки!
– После суток и не такое привидится, – отвечаю я, деревянно осев на диванчик и стаскивая ортопедический воротник. – Каждый из нас чуток не в себе, Алечка. Покажи мне кого нормального. Давай быренько чаёк-кофеёк и поскакали кошку делать, пока никого нет.
– Так выглядит стрёмно, – добавляет Аля, оторвавшись от монитора и жамкая на чайнике кнопку включения. – А котёнка пожалела, подобрала. Не поймёшь этих людей.
– Элурантроп наверное, – усмехаюсь я.
– Кто-кто? – переспрашивает Аля.
– Ну, человек-оборотень, который превращается в кошку или, там, в тигра, – и я, не удержавшись, щипаю её за бочину: – Р-р-р!
Она взвизгивает и отпрыгивает, едва не уронив на пол чашки.
У нас однажды воду отключили, а хирургу на последней операции фонтанчик крови лицо оросил – щедро так. Хирург со смены так и ушёл, не отмывшись. Тоже поудивлялся, чего это люди шарашатся.
А мне как-то, помнится, атропин прилетел в глаз – так коллега выпускала воздух из шпричика с препаратом. Зрачок в этом глазу расширился, и я едва смогла дальше вести приёмы – ни черта этим глазом не видела. То ещё зрелище было, скажу я вам.
…Пока чай-кофе, Аля привычно созванивается с лаборантами, которые по телефону диктуют ей результаты анализов крови. Зажав телефон между плечом и ухом, она старательно вырисовывает цифры на бланках, и я, подглядывая, мельком просматриваю анализы кошки с подозрением на ХПН. Основные почечные показатели предсказуемо зашкаливают; прогрессирующая анемия и нарушение обмена веществ подтверждают грустный диагноз. Надеюсь, говорить по поводу этого с ней буду не я: опыт подсказывает, что когда об одном и том же говорят разные доктора, до хозяина пациента доходит быстрее.
Под конец смены уставшая Аля приносит мне телефон:
– Хотят с врачом поговорить.
Я натягиваю колготину. Смена была тяжёлой, поэтому я натягиваю её уже минут сорок, – со стороны это выглядит, как неподвижное сидение на диване, у которого продолжается бурный роман с моей жопой. Все остальные давно ушли.
– Алё? – отвечаю в трубку и узнаю голос той самой заводчицы, которая приходила с кровотечением.
– Скажите… моя кошка лежит на боку, глаза стеклянные… не моргает… и вроде не дышит. Она что, умерла?
* * *
Вчера опять работала сутки. В промежутке между пациентами изучала схему лечения атопиков16, со скрипом запоминая названия препаратов. «Почесологи» – так забавно именуется в узких кругах профессия дерматолога – говорят, что аббревиатура атопического дерматита говорит сама за себя, – это АД для всех.
Быть хорошим врачом – это постоянно учиться. Все эти пустулы, папулы, гранулёмы и, не побоюсь этого слова, бляшки сами себя не выучат и не вылечат.
Опять же этими словами можно вполне себе безопасно ругаться, – так я достраиваю в своей библиотеке матов ещё одну полочку, четвёртым этажом, рядом с которым тут же услужливо возникает устойчивая стремянка. Хоть какой-то стимул.
На ночь в стаце оставался кот после задержки мочи, и вторую половину ночи я вставала каждые полчаса, чтобы проверить его или поменять шприц на инфузомате. Это было ужасно. В моем возрасте не спать сутки чревато, но есть ультиматум: или ночные смены, или досвидос.
Досвидос после каждой ночной смены звучит всё заманчивее.
На заре моей карьеры предложение работать по ночам звучало даже забавно – как можно принимать экстренных, когда едва освоила постановку катетеров? Меня стали ставить в смену со старожилами, за счёт чего навыков заметно прибавилось. Теперь мне самой доверяют натаскивать новичков, – стандартный обычай передачи опыта в коллективе. Ночь уже не пугает, как раньше, но сон пропал, и теперь ещё снятся кошмары. Это адски выматывает.
Я хочу спать, спать и спать. И спать, и спать. Круглосуточно. И когда такая возможность возникает – лежу в обнимку с бессонницей и воспоминаниями о своих тяжёлых пациентах. Надо найти мужчину. Такого, чтобы не позволял мне тяжело работать. Чтобы я полотенчики, там, беленькие на кухне вешала на крючочки… Кроватку застилала без складочек… Вот тогда я смогу спать без кошмаров и переживаний.
«Ага, мечтай!» – прерывает иллюзорные мысли внутренний голос.
Видение полотенчиков тает, сменяясь красочной картинкой кровавой парвовирозной дрисни, огромную лужу которой выдал намедни ротвейлер во время капельницы. И не успела я закидать её пелёнками, не давая растечься по всей терапии, как пёс начал щедро блевать жижей, похожей на кровавый кисель. После их ухода, кабинет погрузился в жутчайший коктейль из запахов: специфический аромат эвакуированных из организма выделений щедро смешался с едкой хлоркой и озонистым ароматом кварцевой лампы, рядом с которой я повесила свой халат, напрысканный дезинфектантами. На входной двери полчаса висела грозная надпись, где жирным красным маркером значилось: «Кварц опасен для глаз! Не входить!» с нарисованным, не менее красным слезящимся глазом. Этот глаз наглядно демонстрировал, что будет у того, кто захочет «просто спросить», пытаясь вломиться без вызова.
Остаток смены я вожделенно расчёсывала красные пузыри на руках и лице, констатировав аллергию на хлорку. Для кошек она, кстати, тоже ядовита. Озон ядовит тоже, и кабинеты после него надо проветривать.
– Жареными микробами пахнет, – мечтательно озвучила тогда Аля свои ассоциации с запахом кварца.
По её мнению, когда рана при обработке щиплет – это тоже микробы, которые «дохнут в муках».
* * *
…Вот уже ночь, выходной, а я, вместо того, чтобы мило похрапывать и пускать слюнку на мощном мужском плече, смотрю вебинар про стареющих кошек. Основная мысль: у пожилых кошек надо рутинно брать кровь на тироксин, и теперь есть корм для больных гипертиреозом.
«Н-да, тяжёлый случай. Пожалуй, мужчина необходим», – замечает внутренний голос где-то на задворках параллельно осознанию того, что и корм при гипертиреозе кошек далеко не панацея.
Глава 4. ЧМТ17
Заворот желудка – это заболевание ночное. Царство вагуса18
(П.Р.Пульняшенко).
Наш городской филиал работает круглосуточно, моя смена – ночная, и вечер встречает традиционно полным холлом народу. Это и повторники, которым назначены процедуры два раза в сутки, и те, за кем владельцы наблюдали весь день, в надежде, что всё пройдёт само, и те, кого обнаружили блюющим или дрищущим, придя домой после работы.
Ночная смена у меня сегодня с Серёгой: я выхожу как терапевт, он – за хирурга. Работать с ним одно удовольствие – это один из тех опытных, молчаливых врачей, которые говорят строго по делу.
Сергей среднего роста, с короткими, взлохмаченными волосами, одет в слегка помятый халат, из кармана которого всегда торчит какой-нибудь шприц – или пустой, для раздувания манжетки интубационной трубки, или, перед операциями, с чем-нибудь вкусным, набранным для дачи премедикации. Смеётся Серёга крайне редко – вынужденный циничный юмор, присущий хирургам, делает его харизматичным, а редкие шутки просто убойными.
С удовольствием приходится признать, что хирургия – его призвание, особенно, что касается сборки в первоначальное состояние костей конечностей и раздавленных тазов у бедолаг, упавших с большой высоты или попавших под колёса машины. Разглядывая снимки пациентов до и после операции, особенно с костями, разломанными в хламину, я всё больше укрепляюсь в мысли, что невозможно быть хорошим врачом сразу во всех областях, и что будущее ветеринарии – за узкой специализацией. Сейчас я стараюсь так и делать: если пациент хирургический, то отдаю его тем, кто в этом поднаторел. Исключение составляет, пожалуй, гнойная хирургия – всякие наружные повреждения не ввергают меня в транс так сильно, как необходимость проникновения в брюшную или, не дай бог, в грудную полость животного. И кости уж как-нибудь сверлите там без меня, пожалуйста!
Рентгеновские снимки Сергей читает легко, подробнейшим образом описывая мельчайшие детали из увиденного. Чо-нибудь как выдаст невозмутимым тоном, типа: «Остеофитный рост с дорсо-медиальной поверхности эпифиза лучевой кости по типу энтезиопатии длинного абдуктора первого пальца»19…И всё это – при том, что и в терапии, и в ведении экстренных пациентов он тоже ас. Незаменимый, короче, кадр.
– Кто? – спрашиваю Алю, которая заходит в кабинет, держа мятую, исписанную огрызком карандаша бумажку с криво написанным списком. Заглядывать в него бесполезно: почерк настолько врачебный, что можно лишь позавидовать.
– Два вирусных дристуна, тяжёлый кот, сбитый машиной, и сейчас ещё подъедут со щенком, сбитым электричкой, – речитативом, с готовностью, перечисляет она. И затем радостно добавляет: – И бордоский дог звонил.
– Что хотел? – настораживается Сергей, и вслед за ним автоматически настораживаюсь я. Как будто щенков, машин и электрички мало!
– Не знаю. Вроде пучит его, – Аля пожимает плечами, не разделяя нашего беспокойства. – Сказала: приезжайте, посмотрим.
На лице у невозмутимого Сергея отражается лёгкое волнение, которое молниеносно передаётся и мне: уж не ОРЖ20 ли тут… Нужно срочно всех принять и покидать инструменты для экстренной операции.
– Давай кота, – торопливо прыскаю на стол дезраствором и протираю его салфетками: экстренные всегда в приоритете.
…Совсем ещё молодой рыжий кот, сбитый машиной. ЧМТ, легочное кровотечение, шок. Прогрессирует нервное возбуждение – завёрнутый в полотенце, кот с громкими криками вырывается, скрежеща когтями по столу, и пожилой хозяин едва удерживает его. Эта гиперактивность – последствия повреждения головного мозга. Крики ужасны.
– Лёлик… Лёлик, – безуспешно пытается успокоить котёнка мужчина.
Колю препарат, снижающий двигательную активность – микродозу, – что даёт возможность поставить внутривенный катетер и начать выводить из шока. Под действием препарата котёнок успокаивается.
Серёжа уходит готовить операционную к приёму собаки с потенциальным ОРЖ – какое-то время оттуда слышится металлический лязг инструментов, необходимых для гастропексии21.
Подключаю котёнка к инфузомату22, посадив его в кислородный бокс. Чуть позже запилим рентген, а сейчас и фиксировать страшно.
– Вы такая молодая и так много знаете, – между делом замечает владелец котёнка.
Редко когда я смотрю на приходящих в клинику людей, но этот – пожилой интеллигентный мужчина – привлекает внимание своей вежливостью и доверием к моим манипуляциям.
– Спасибо, – искренне благодарю его за комплимент, покрываясь от смущения пунцовым румянцем.
– Мы заплатим любые деньги, – говорит он в ответ. – Вы только делайте всё, что нужно.
У него звонит телефон, и он начинает деликатно объяснять жене про состояние котёнка – такими словами, что мне и не подобрать. То есть, он понял, что состояние тяжёлое, но не хочет её расстраивать, поэтому в разговоре налегает на положительные моменты:
– Здесь такие умные и понимающие врачи, – голос звучит тепло, искренне, и я ещё больше смущаюсь, слыша это. – Они делают всё возможное. Не волнуйся. Стабильное состояние, говорят, – хотя моя фраза только что прозвучала как «Стабильно тяжёлое»…
Лёлик остаётся на ночной стационар, и его хозяин перед уходом оставляет денежный залог:
– Звоните в любое время, и ночью. Денег не хватит – мы найдём.
– Хорошо, – я готова прослезиться: одет он небогато, и крайне маловероятно, что имеет лишние деньги – именно такие люди обычно долгов и не оставляют. К тому же, это говорит о приоритетах: кому-то важнее деньги, а кому-то – жизнь, пусть даже это котёнок. Отпускаю его.
Жаль, что параллельно с мыслями о лечении приходится думать о том, как уложиться в те деньги, которыми готовы пожертвовать люди. Вот бы о деньгах вообще не думать… Эта мутная история про Айболита, который всех лечил бесплатно, всячески противопоставляя себя меркантильной сестре Варваре, ещё с детства изрядно искажает у людей представление о стоимости ветеринарных услуг.
При любом экстренном состоянии, в том числе и ЧМТ, в процессе постоянного мониторинга повторные анализы и дополнительные исследования просто необходимы, и это стоит серьёзных вложений. При ЧМТ прогнозы всегда самые осторожные – никаких гарантий давать нельзя, даже если сейчас всё хорошо. Мозг – такой мозг…
Однажды мне довелось лечить чёрного маленького котёнка, которого пьяная хозяйка, вернувшись домой, от души пнула так, что он ударился головой об печку. До сих пор вспоминаю белый, округлый, меловой след на его голове. Удар был такой силы, что кости черепа вмялись внутрь, и, разумеется, не обошлось без ЧМТ с сотрясением.
Несколько минут безучастного лежания возле печки сменились истошными криками и судорогами а-ля «безудержное стремление вперёд», – в таком вот виде котёнка мне и принесли.
Дело было в деревне, и всё, что я могла сделать – это ввести его в наркоз, чтобы снять судороги. Пока бежала по сугробам до ветаптеки, кабинет которой находился в помещении фермы, котёнок несколько раз неосознанно рвался из рук и истошно вопил, – выглядело это так, будто я его мучаю или пытаюсь задушить.
В наркозе он пробыл сутки, на вторые – впал в кому, а на третьи умер, так и не придя в себя. Мне запомнилось, как из его ушей линяли отодектозные23 клещи в виде белых, отлично видимых на чёрной шерсти точек. Так и вижу, как медленно и верно клещики собрали свои микроскопические чемоданчики и понуро устремились на поиски нового хозяина, словно цыгане или гастарбайтеры, – прочь из уже непригодных для жизнедеятельности ушей.
Даже сейчас, при всём нынешнем богатом арсенале, с аппаратами МРТ, КТ, ингаляционным наркозом и новыми методиками оперирования головного и спинного мозга, тяжёлые травмы, несовместимые с жизнью, часто заканчиваются летально.
* * *
– Со щенком приехали, – запыхавшись, оповещает Аля, будто сама тащила сюда сбитого электричкой пациента прямо от железнодорожного полотна.
– Зови, – коротко бросаю ей, протирая стол.
…Трое – два парня и разукрашенная до безобразия девушка с копной фиолетовых волос – заносят щенка. У него отрезан хвост – оголённые хвостовые позвонки и шерсть вокруг испачканы кровью – и, похоже, лёгкая черепно-мозговая травма.
– Он в шоке, – выношу вердикт я и добавляю: – И надо ушить культю хвоста. И обследовать его на внутренние повреждения. – И после некоторой заминки: – Сейчас примерно скажу, сколько это может стоить…
– Вы что, не можете полечить его бесплатно? – с наездом спрашивает девушка, повышая голос с первых слов. Судя по имиджу, она принадлежит к субкультуре «Винишко тянь24».
История стара, как мир: люди думают, что их миссия состоит исключительно в том, чтобы донести животное до клиники, а там уж, конечно, со всех сторон к нему сползутся бесплатные медикаменты и те врачи, которые и подлечат, и пристроят, и насчитают плюсиков к карме за душевную добротищу пришедших. Врачи эти обязаны быть профессионалами и должны питаться исключительно воздухом. На худой конец – солнечной праной. И самое главное: они должны быть абсолютно лишены гена алчности, подобно пресловутому доктору Айболиту.
– Серё-о-ож! – зову на помощь. – Сколько будет стоить всё это? Плюс-минус?
– Ну… – говорит он, бегло осмотрев щенка. – Он бездомный. Можно прооперировать со скидкой, по дневному тарифу…
О, это было бы идеально для обеих сторон!
– Вы не понимаете! – взрывается девушка, возмущённо глядя сквозь оправу больших очков, в которых нету стёкол. – Мы уже принесли его!
– И что? – требую продолжения я. Мы же пытаемся идти навстречу!
– Вы бессовестные! – выдаёт она новый аргумент, потрясая в воздухе прекрасно наманикюренными руками. К слову, о приоритетах…
– Мы бессовестные? – я удивлённо поднимаю брови кверху, и это отнюдь не наигранная реакция. Да Вы, девушка, дипломированная нахалка!
– Усыпляйте! – вдруг выдаёт она, наскакивая на меня боком.
– Он не безнадёжный, – отвечаю ей, отступая на шаг.
«В отличие от тебя, детка».
Щенок в сознании, вполне адекватный. Возможно, обошлось без внутренних повреждений. Вывести из шока, ушить культю, надеть воротник на шею, – вот что ему надо. Помимо адекватного куратора, конечно.
– Так давайте сделаем, будто бы он безнадёжный, – девушка пытается договориться со мной об убийстве!
«Чо?» – насмешливо парирует ей мой внутренний голос.
Это напоминает про случай, когда мерседес сбил мальчика на пешеходном переходе. Уже на следующий день белую зебру закрасили и убрали дорожные знаки, будто их там и не было. Кроме того, в крови мальчика «обнаружили» алкоголь.