Вапоретто здесь единственный вид городского транспорта; гондолы не в счёт – сегодня это аттракцион для заезжей публики, а повседневно пользоваться ими чересчур накладно, да и медленно. Ни такси, ни велосипедов-мопедов-мотороллеров, ни даже электрических самокатов – ничего нет, никаких средств передвижения на колёсах. «Этот город выстроен на воде и ужасно странно кажется – улицы – это каналы, гондолы – это извозчики, – писал жене художник К. С. Петров-Водкин осенью 1905 года. – Камень и вода, но зато нет шума колёс – ни одной ведь лошади во всей Венеции»…
Вот как всё относительно.
Тем не менее город без автомобилей – это круто, мечтать о подобном сегодня, вероятно, мало кому даже в голову может прийти. Если же этот город вдобавок к отсутствию таратаек внутреннего сгорания ещё и людей куда-то попрятал, и ты можешь разгуливать по нему, как по заколдованному лесу, ощущая себя хозяином всего окружающего воздуха – это вообще сказка.
– Интересно, как они завозят продукты в магазины? – спросил я Анхен, когда мы ещё только собирались в Венецию и штудировали форумы и блоги с рассказами бывалых туристов о ней. – Там же, кроме местных, тусуется тьма приезжего народа, всех надо кормить каждый день. Кроме магазинов, есть ещё рестораны и кафе. Да и разные хозяйственные грузы: мебель, например, стройматериалы… И мусор вывозить – тоже необходимость каждодневная.
– Всё по воде везут, – пожала она плечами. – Специальными грузовыми катерами.
– Да это же целый катерный флот надо содержать для обслуживания города. Дорогое удовольствие.
– Значит, содержат катерный флот, куда им деваться. Приспособились за сотни лет. Видимо, туризмом всё окупается…
И теперь, оказавшись на борту отчалившего от берега вапоретто, я удобно откинулся на спинку сиденья и первым делом попытался оценить интенсивность движения по Гранд-каналу. К моему удивлению, ничего похожего на перегруженный трафик здесь не наблюдалось. Изредка встречались частники на маломерных моторках, ещё реже – одинокие медлительные судёнышки покрупнее. Позже (не только в этот, но и в последующие дни) мне всё же довелось узреть бороздившие воды Большого канала полицейские, санитарные, грузовые и разнокалиберные прогулочные катера. Правда, не случилось встретить плавучих мусоровозок и пожарных. Однако это вполне объяснимо: первые, вероятно, справляют свои служебные надобности в неурочные часы, пока население сплетается извилинами с Гипносом и Ониросом или, может, с Морфеем, Фантасом и Фобетором; а в огнеборцах просто не возникало необходимости ввиду отсутствия пожаров в пору нашего пребывания в Венеции.
Да, ещё катеров-катафалков я не видел, равно как и гондол аналогичного назначения. А они, естественно, существуют в этом водном мире, как же без них. Ну и слава богу, что не видел, на кой они мне сдались…
Между прочим, впоследствии, погуляв по Венеции, я понял, что любой транспорт, кроме водного, здесь действительно неуместен. Во-первых, потому что на тесных улочках зачастую не развернуться даже на велосипеде, и во-вторых, этот город сравнительно невелик, в нём на своих двоих вполне нормально себя ощущаешь, пока не заблудишься… Но это уже совсем другая история.
***
Мы двигались по главной водной артерии города, по своего рода его центральному проспекту; ели бутерброды с прошутто и глушили вирус проверенным народным способом – сами понимаете, каким.
Гранд-канал не имеет набережных: фасады зданий вырастают здесь прямо из воды. По круглому счёту, он не имеет ни малейшего морального права на собственное название, ибо это вовсе не рукотворный канал, а естественная протока (по-латыни «глубокий проток» звучит как «ривус альтус», отсюда и возникло название острова – Риальто).
Полуторатысячелетняя история окружала нас, проплывала за бортами вапоретто, материализуясь в образах дворцов и особняков Серениссимы: вот слева – палаццо Вендрамин-Калерджи (у дверей этого дворца сердечный приступ скосил Рихарда Вагнера, и композитор испустил дух на руках у гондольера), а справа – Фондако деи Турки с обращёнными к воде крытыми галереями (это бывшее турецкое подворье, а ныне – Музей естественной истории), и по соседству с ним – Фондако дель Меджио, старинное зернохранилище со львами святого Марка на фасаде, и палаццо Беллони-Батталья с остроконечными башенками-обелисками на крыше; а дальше, всё так же одесную по ходу нашего движения – церковь Сан-Стае (этак полуаббревиатурно местные сократили имечко святого Евстафия, которому по легенде во время охоты явился Христос); а за церковью – белокаменно-внушительные Ка Пезаро и Ка Корнер делла Реджина, имеющие очевидное внешнее сходство, хотя построены они в разное время и разными архитекторами…
Охренеть и убиться об стену любого из этих зданий, каждое из которых подобно опущенной в воду резной шкатулке: красивая, а не поднять, не утащить к себе на хаус.
Когда я садился на борт вапоретто, Венеция представлялась мне этакой безобидной увядающей красоткой, полуодушевлённым пунктом вселенского поэтического транзита, своего рода промежуточной станцией между ренессансом и декадансом (а от декаданса уже и до небытия один шаг). Поначалу имело место даже опасливо-самозащитное чувство отъединённости – невольное, сродни врождённому рефлексу. Но во время плавания по Большому каналу кое-что изменилось. Вынырнув из подёрнутой туманом виртуальной реальности, город предстал передо мной въяве, с каждой минутой набирая объём, наливаясь красками, пропитываясь воздухом жизни – и пошла реакция взаимопроникновения, растворения, обоюдопостижения, не знаю, как ещё можно назвать всё то, что двигалось навстречу и струилось сквозь меня… Ныне конкретных очертаний Венеции в моей памяти сохранилось не так уж много, но они и не столь важны; главное – настроение. Всё происходит в головах, любые чудеса там возможны. Мы – паломники в страну вымысла и химер, а по сути, внутрь самих себя, где всё зыбко, но предсказуемо, где всё – ожидание. На сей счёт вполне определённо высказался Ги де Мопассан:
«Венеция! Одно это слово уже зажигает душу восторгом, оно возбуждает всё, что есть в нас поэтического, оно напрягает всю нашу способность к восхищению. И когда мы приезжаем в этот странный город, мы неминуемо смотрим на него глазами предубеждёнными и восхищёнными – глазами наших грёз.
Ведь человек, странствуя по свету, почти неизбежно скрашивает своей фантазией то, что он видит перед собою. Путешественников обвиняют в том, что они лгут и обманывают тех, кто читает их рассказы. Нет, они не лгут, но они гораздо больше видят мысленным взором, чем глазами. Нас очаровал роман, нас взволновал десяток-другой стихов, нас пленил рассказ – и вот нами овладевает своеобразная лирическая восторженность путешественников; мы заранее горим желанием увидеть ту или иную страну, и эта страна неотразимо нас очаровывает.
Ни один уголок земли не дал столько поводов, как Венеция для этого заговора энтузиастов. Когда мы впервые попадаем в её столь прославленные лагуны, мы почти не в силах бороться с нашим уже сложившимся заранее впечатлением, не в силах испытать разочарование. Человек, который читал, грезил, который знает историю того города, куда он приехал, человек, пропитанный мнениями всех тех, кто посетил этот город раньше него, – этот человек приезжает с почти готовым впечатлением: он знает, что ему надо любить, что презирать, чем восхищаться».
С одной стороны, Мопассан почти не погрешил против истины. С другой же – на кой мне увозить в памяти растиражированную копию чужих впечатлений? О нет, я считал себя путешественником достаточно искушённым, чтобы понимать: ожидания и предчувствия редко воплощаются в полной мере, искажения неизбежны, потому лучше не пытаться предвосхитить грядущее. Мы, послы собственного воображения, всё равно прибудем туда вовремя. Идеальный вариант – ожидание в образе tabula rasa, хотя для этого надо родиться полным идиотом… Как бы то ни было, я постарался учесть ошибки своих предшественников и не питать чрезмерных ожиданий.
Однако сейчас, проплывая по Гранд-каналу, понял: это мне удалось не в полной мере. Быть может, не удалось вообще.
Я вертел головой, разглядывая теснившиеся друг к другу палаццо то за одним, то за другим бортом вапоретто, и сознавал, что не успеваю, катастрофически не успеваю усваивать зрительную информацию. Мой мозг приближался к эйдетическому коллапсу; увиденное сбивалось в кучу и представлялось невоспроизводимым в памяти. Водное пространство несло меня мимо призрачных берегов, растворяло в себе контуры зыбкой реальности прошедших минут и оставляло доступным восприятию только настоящее, сиюмоментное. Века и эпохи, множество безвестных жизней и человеческий труд, воплощённый в камне – теперь всё это превратилось лишь в короткоживущие следы на воде. Я плыл по Большому каналу, наполненному до краёв чужими следами, и сам превращался в след, в отражение, в едва уловимую игру солнечных бликов под мартовским небом Венеции.
И ещё – было очень трудно поверить, что вся эта красота построена на соплях.
Нет, ну я читал, разумеется, что в болотистую муляку Венецианской лагуны вбито бессчётное количество заострённых стволов лиственниц и дубов, на которых покоятся основания городских строений: вся Венеция стоит на миллионах окаменевших деревянных свай. Однако знание данного факта никак не сообразуется с тем, что открывается взору, когда слева по борту навстречу тебе выплывает асимметричный кружевной Ка д'Оро, образец венецианской готики, а справа, наискосок от Ка д'Оро, появляется неоготическое здание рыбного рынка Пескерия со стилизованными аркадами (сюда приходил по утрам Хемингуэй, чтобы поесть устриц, запивая их водкой), и далее, ошую – изрядно покрытый грибком Ка да Мосто, самый старый дворец на берегу Большого канала, построенный в венето-византийском стиле; а затем прямо по курсу вырастает мост Риальто, обрамлённый с двух сторон дворцами деи Камерленги и Фондако деи Тедески…
Когда мы выплыли из-под моста, Валериан от избытка чувств принялся декламировать стихи Андрея Щербака-Жукова и Андрея Тодорцева.
Анхен и Элен вели съёмку окрестных красот, а заодно снимали на смартфоны и Валериана (по их мнению, он в эти красоты весьма органично вписывался).
Канал на всём своём протяжении изгибался, точно любовно приобнимал Серениссиму.
А мы с Сержио поначалу перебрасывались короткими фразами, обмениваясь впечатлениями относительно увиденного, а затем заспорили:
– Надо купить проездной билет на вапоретто, – говорил он. – Будем плавать каждый день туда-сюда сколько захотим.
– Зачем плавать, – не соглашался я. – На Гранд-канале мы сегодня осмотримся, а потом будем ходить по Венеции пешком, наслаждаться.
– А ещё, я слышал, есть какой-то общий билет на посещение всех музеев в городе, – не унимался он.
– Зачем тебе музеи? Вся Венеция – музей под открытым небом.
– Тёмный ты человек, Женя! Оказаться в таком месте и не пойти ни в один музей? Нет, это неправильно! И в театр обязательно надо сходить!
– Театры и музеи, скорее всего, закрыты, – предположил я. – Из-за вируса.
– Может, закрыты, а может, и нет, – упорствовал он. – Ты же не знаешь точно, мы должны проверить.
Некоторое время мы вяло препирались по поводу наших дальнейших венецианских планов. И сошлись на том, что если covid-19 скосит Сержио прежде меня, то он завещает мне свою кожаную кепку (с упомянутым головным атрибутом он не расставался на протяжении всего путешествия).
– В музее подцепить заразу легче, чем на свежем воздухе, – заметил я. – Так что домой мне, наверное, уже в твоей кепочке суждено возвратиться.
– Ладно, – махнул рукой Сержио. – А всё остальное пусть Валериан забирает, если что.
Мы умолкли и предались созерцанию кварталов, возвышавшихся вдоль берегов Большого канала. Впрочем, берегов-то здесь как раз не имелось; это было ущелье, отвесными склонами коего служили фасады отражавшихся в воде старинных палаццо: выйти через парадную дверь любого из них возможно только если тебя поджидает снаружи гондола или моторная лодка… На сей счёт забавный случай рассказывал друзьям поэт Аполлон Григорьев. Будучи в Венеции, он здесь едва не утонул, когда, пожелав прогуляться, отворил дверь своего отеля и шагнул прямо в воду. По счастью, ему удалось ухватиться за сваю, к которой привязывали гондолы – и прислуга, сбежавшаяся на крик незадачливого постояльца, успела его вытащить.
– Вода – не моя стихия, – посмеиваясь, вспоминал Григорьев. – Хлебнул я тогда водицы от души. Слава богу, обошлось, а то ведь плаваю как топор.
Всего двое суток провёл поэт в Венеции, причём в один из вечеров он нанял гондольера, и тот целую ночь катал его по каналам. Блистательный город на воде столь запал в душу Аполлону Григорьеву, что впоследствии он написал поэму «Venezia la bella»; и впечатления ночного катания на гондоле не миновали даром, перелившись в строки:
То не был сон. Я плыл в Риальто, жадно
Глядя на лик встававших предо мной
Узорчатых палаццо. С безотрадной,
Суровой скорбью памяти немой
Гляделся в волны мраморный и хладный,
Запечатлённый мрачной красотой,
Их старый лик, по-старому нарядный,
Но плесенью подёрнутый сырой…
Venezia la bella – позже это выражение стало крылатым среди наших поэтов и художников. Василий Поленов (который здесь написал несколько картин с городскими видами) вспоминал:
«Venezia la bella (Красавица Венеция) – и действительно красавица, но не в нашем смысле, т. е. не в смысле красоты городов XIX века, – она и грязна, и воздух в ней не всегда душист и свеж, но это ничего от её собственной красоты не отнимает, она так оригинальна со своими дворцами, церквами, каналами, чёрными красивыми гондолами, своей характерной архитектурой, что представляется проезжему путнику чем-то фантастическим, каким-то волшебным сном»…
Allora, мы двигались по Большому каналу, впадавшему в параллельные пространства, неописуемо далёкие от эстетического терроризма современной цивилизации. Мы плыли, и минувшие времена теснились невдалеке, нависали над водой, отчётливо отражались в ней.
Перед нами представали, выныривая из полиморфной сопредельности, возвышенный палаццо Гримани и палаццо Пападополи с двумя шпилями на крыше, палаццо Бернардо с шестиарочными лоджиями и палаццо Бенцон (в прошлом здесь был литературный салон графини Марины Кверини-Бенцон, который посещали Байрон, Стендаль и многие другие известные писатели; а об эксцентричной хозяйке дворца рассказывали, что она, приветствуя Наполеона, станцевала на пьяцца Сан-Марко в одной античной тунике, сквозь которую просвечивало обнажённое тело)…
