Столько красоты сразу было трудно воспринимать, сознание уже переполнилось ею через край; стены иных зданий почернели в тех местах, где они выступали из воды, но это лишь напоминало об их возрасте и прибавляло подлинности восприятию. А навстречу продолжали плыть и плыть подобные нескончаемой череде миражей палаццо Корнер-Спинелли, палаццо Барбариго делла Терацца, палаццо Пизани-Моретта (здесь останавливались многие именитые персоны, в том числе русский император Павел I, жена Наполеона Жозефина Богарне и австрийский император Иосиф II), три дворца семьи Мочениго, семеро представителей которой были дожами (в одном из этих дворцов жил Джордано Бруно, пока обучал Джованни Мочениго, а тот впоследствии выдал учёного инквизиции), палаццо Контарини делле Фигуре со множеством скульптурных деталей, палаццо Бальби, увенчанный двумя остроконечными обелисками, дворец ка Фоскари, принадлежавший дожу Франческо Фоскари, палаццо Джустиниани, (здесь Вагнер создал оперу «Тристан и Изольда»), палаццо Грасси, величественный ка Реццонико, в котором ныне находится музей Венеции XVIII века, палаццо Джустиниан-Лолин (ещё один дворец с двумя шпилями на крыше). И далее, после моста Академии, снова – дворцы, дворцы, дворцы… Многие влиятельные венецианцы считали своим долгом построить родовое гнездо над Гранд-каналом, и в названиях большинства здешних палаццо остались увековеченными фамилии их былых владельцев.
Явно выраженной архитектурной доминанты здесь не существовало, здания контрастировали между собой, как разнаряженные дамы на великосветской тусовке: сменяли друг друга украшенные орнаментами и барельефами изобильные фасады с колоннами, балконами, пилястрами, арочными окнами, с разными декоративными стилями и пропорциями, подчас асимметричные, но странным образом не создававшие впечатления несоразмерности и рассогласованности; они толпились над водой и щеголяли наперебой чем бог послал, позабыв о своём изрядном возрасте, и эта эклектичная пестрота, к моему удивлению, представляла собой абсурдную гармонию избытка – примерно так она ощущалась. Хотя любые слова, которые я способен подобрать, окажутся неточными.
Любопытно, кто сегодня живёт во всех тех палаццо, которые ещё не успели превратить в гостиницы? Ведь наверняка теплится какая-то жизнь: обедневшие наследники былой венецианской знати, современные чудаковатые нувориши со своими жёнами и любовницами, мрачные морские бродяги, искавшие остров Буян и по ошибке приплывшие к берегам совсем другой сказки, ихтиандры, выползающие тихими южными ночами из парадных прямо в воду, чтобы смочить пересохшие жабры в мутной воде канала… Здесь можно далеко зайти, если дать волю фантазии; этот полуэфемерный водный мир предоставляет ей свободу во всех направлениях. А как там обстоит на самом деле – в сущности, не имеет значения, ибо правдой являются исключительно те жизненные сюжеты, в которые мы позволяем себе поверить.
***
От избытка впечатлений и всего остального я выходил из вапоретто на причал слегка пошатываясь. А перед моим мысленным взором продолжали плыть шедевры барочной и готической архитектуры: резные фасады, колонны, башенки, стрельчатые окна… Они сменяли друг друга и утрачивали свои имена, все эти нескончаемые дворцы, дворцы, дворцы – неодномерные и полуиллюзорные, являвшие собой воплощение невозможного. Непохожие один на другой, акварельно отражались они в зеркально неподвижной глади канала, срастаясь с ней и с гумилёвскими строками:
Город, как голос наяды,
В призрачно-светлом былом,
Кружев узорных аркады,
Воды застыли стеклом…
Более века миновало с тех пор, как Николай Гумилёв выходил на эту набережную вместе с Анной Ахматовой. В начале мая 1912 года они – через Болонью и Падую – приехали сюда из Флоренции. Очарованные городом на воде, Николай и Анна катались по каналам, плавали на острова и фланировали по венецианским набережным. Трещина, наметившаяся в браке двух своенравных поэтов, казалось, вот-вот зарастёт: Анна ждала ребёнка, и Николай был с ней ласков и предупредителен.
– Трудно вообразить, что во времена Сфорца и Медичи всё здесь выглядело так же, как теперь, – говорила она, устремив взор вдоль уходящей в перспективу шеренги старинных палаццо.
Гумилёв развивал её мысль:
– Полагаю, даже Марко Поло, вернись он из своего путешествия сегодня, без труда узнал бы родной город.
После этого они пускались в рассуждения о делах глубокой старины, о превратностях судеб разных народов и, конечно же, о дальних странствиях, продолжая неспешную прогулку среди других парочек, совершавших променад по набережной.
Исполненные иллюзий относительно своей будущности, Николай и Анна провели в Венеции десять безмятежный дней. Он написал здесь несколько стихотворений; а из-под её пера – спустя два месяца – тоже родятся известные строки об этом городе:
Золотая голубятня у воды,
Ласковой и млеюще-зелёной;
Заметает ветерок солёный
Чёрных лодок узкие следы.
Сколько нежных, странных лиц в толпе.
В каждой лавке яркие игрушки:
С книгой лев на вышитой подушке,
С книгой лев на мраморном столбе.
Как на древнем, выцветшем холсте,
Стынет небо тускло-голубое…
Но не тесно в этой тесноте
И не душно в сырости и зное.
Увы, время надежд истекало. Через пять месяцев Анна Ахматова родит сына, однако ребёнок не спасёт увядших чувств. Супруги станут стремительно отдаляться друг от друга, и у обоих появятся сердечные увлечения на стороне. Официальный развод случится в 1918 году, но акмеистско-символистская сказка развеется гораздо раньше. «Николай Степанович всегда был холост, – будет вспоминать Ахматова в сердцах. – Я не представляю себе его женатым. Скоро после рождения Лёвы мы молча дали друг другу полную свободу и перестали интересоваться интимной стороной жизни друг друга».
…Впрочем, я изрядно отклонился от избранного маршрута; пора возвращаться из несиюминутности в достоверность – в близкорасположенный март две тысячи двадцатого.
Что ж, мы впятером, покинув борт вапоретто, отнюдь не помышляли заглядывать в своё будущее далее того, что нам предстояло через несколько минут. День знакомства с Венецией продолжался; нас ждала пьяцца Сан-Марко, до неё от причала было рукой подать, и мы, не мешкая, направили свои стопы в сторону упомянутой площади.
***
Кто бывал на Сан-Марко, тот может себе представить обширную площадь с непрестанным густонародным присутствием, разноязыким шелестом туристического тростника и зомбовато лыбящимися селфоманами на каждом шагу. Ещё голуби, разумеется, куда ж от них денешься.
Однако совсем не такую картину довелось нам увидеть. Туристов на пьяцца Сан-Марко было не более двух десятков (оказалось, это ещё не предел: явившись сюда через несколько дней, мы вообще могли по пальцам пересчитать своих собратьев по пофигизму, да и тех вежливо выгоняли полицейские).
Собор Святого Марка соседствует с Дворцом дожей, а напротив дворца расположена библиотека Сан-Марко. Вкупе с отдельно стоящей высоченной кампанилой эти строения обрамляют главную городскую площадь и весьма впечатляют – собственно, для того и построены, чтобы приводить в восторг разную приблудную деревенщину наподобие нас, грешных.
С собором связана история двух весёлых и находчивых венецианских купцов Буоно и Рустико, кои в начале девятого века приплыли в Египет и узнали, что сарацины повсеместно разрушают христианские церкви. Вознамерившись спасти от поругания мощи евангелиста Марка, хранившиеся в одном из александрийских храмов, ретивые купцы выкрали их и перенесли на свой корабль в большой корзине со свининой. При таможенном досмотре сарацины брезгливо поморщились: «Харам, харам!» – и не решились прикоснуться к свиным тушам, под которыми лежали останки апостола. Так святой Марк отправился в своё последнее морское путешествие и – долго ли коротко – достиг берегов Венеции. Здесь построили храм Святого Марка и перенесли в него мощи евангелиста, который с тех пор считается небесным покровителем города.
Какую ещё историю можно назвать более свинской, нежели эту? В хорошем смысле слова, конечно. Хотя сарацины вряд ли со мной согласились бы…
Увы, в связи с пандемией нынче в собор не пускали, потому нам не удалось увидеть ни его золотой алтарь, ни квадригу из позолоченной бронзы (единственную сохранившуюся скульптуру греческого мастера Лисиппа), ни сокровищницу со всеми теми предметами, кои венецианцы привезли сюда, разграбив Константинополь, ни Саломею с головой Иоанна Крестителя – мозаику в баптистерии Сан-Марко, вдохновившую Александра Блока на стихотворение – вот это:
Холодный ветер от лагуны.
Гондол безмолвные гроба.
Я в эту ночь – больной и юный —
Простёрт у львиного столба.
На башне, с песнию чугунной,
Гиганты бьют полночный час.
Марк утопил в лагуне лунной
Узорный свой иконостас.
В тени дворцовой галереи,
Чуть озарённая луной,
Таясь, проходит Саломея
С моей кровавой головой.
Всё спит – дворцы, каналы, люди,
Лишь призрака скользящий шаг,
Лишь голова на чёрном блюде
Глядит с тоской в окрестный мрак.
«Львиный столб», подле которого «простёрт» лирический герой поэта, слава богу, закрыть от моего взора не смог никакой коронавирус («Блоку путешествие по Италии навеяло большой стихотворный цикл, – думалось мне. – Так, может, Венеция и в мои мозги надует что-нибудь стоящее?»). Да и копию квадриги Лисиппа, возвышавшуюся над главным порталом собора, я наверняка не сумел бы отличить от укрытого под его сводами оригинала… А вот Дворец Дожей и обзорная площадка на кампаниле тоже оказались закрытыми. Впрочем, возможно, это и к лучшему. Потому что объём полученных впечатлений приближался к критическому, и мой мозг был близок к тому, чтобы потребовать если не апгрейда, то как минимум перезагрузки.
И всё же удивительно, насколько несходным бывает восприятие разными людьми одних и тех же культурных объектов. Ни похожий на огромную каменную шкатулку Дворец дожей, ни по-византийски затейливый собор Святого Марка не пробудили во мне ассоциаций с эпохой «архитектурно элементарной», «грубой» и «варварской», как это произошло с Василием Розановым – после чего он написал:
«Palazzo Ducale и св. Марк строились в эпоху столь архитектурно элементарную, во всех отношениях грубую, варварскую (как и готические соборы в такую же пору строились), что строителям едва ли и в голову приходило: „построить красиво“ или: „вещь, которую мы строим, будет красива“. У Пушкина стихи выходили не те красивы, какие он хотел, чтобы были красивы, а которые просто так вышли. Поэт иногда поёт вельможу – и скверно, а запоёт жаворонка – и выйдет отлично. Хотя о вельможе он старается больше, чем о жаворонке. И в архитектуре закон этот действует: хотят великолепное построить – выйдет претенциозное, холодное, деланное, нравственно убогое. Но дикарь-архитектор строит дикарю-герцогу: вдруг выходит тепло, осмысленно, воздушно – выходит единственная вещь в свете!».
Allora, осмотреть изнутри помещения дворца и собора нам не удалось, однако ничто не могло омрачить нашего настроения. Мы бродили по площади, обозревая окрестное великолепие, да изредка восклицали нечто восхищённое – типа:
– Эхма!
Или:
– Лепота, ёхер-мохер!
Или примерно такое:
– Вот же ж тудыть-раскудрить, чтоб мне провалиться!
