Черные тузы

Глава девятая

Васильев, то и дело поглядывая на наручные часы, томился в приемной Марьясова уже более часа. Он успел пролистать два иллюстрированных журнала и несколько вчерашних газет, сложенных стопкой на низком столике. Кожаный диван, стоило Васильеву поменять позу, жалобно поскрипывал. Секретарша Верочка, безмолвная, как дохлая рыба, с постной физиономией печатала на машинке какие-то деловые бумаги, она, видимо, тоже скучала за работой, часто отворачиваясь к окну, прикрывая рот ладонью, зевала, и снова приемную оглашал треск машинки.

– Фу, тут у вас просто скука смертная, – поделился наблюдением Васильев.

– Я же вам сказала, – секретарша подняла голову от работы, достала носовой платок и тщательно вытерла им маленький красный носик похожий на фигу. – Владимир Андреевич раньше двух часов не освободится. У него иностранец. Вы сами сказали, что подождете, а теперь жалуетесь.

– Я не жалуюсь, – Васильев покачал головой. – Только вот недавно прочитал в газете любопытную заметку. В аэропорту скончался человек. Вроде бы обычное дело. Мало ли от чего помирают люди? Ну, медики натурально сделали вскрытие и не обнаружили никаких причин, которые могли бы привести пассажира к смерти. Тогда за дело взялись ученые и открыли удивительную вещь. Оказалось, человек скончался, не поверите от чего. От долгого ожидания он скончался. Вылет его самолета переносили несколько раз. А он, бедняга, ждал, ждал, а потом взял помер на жесткой скамейке. Вот ученые выявили некий смертельный вирус ожидания, заразится которым могут люди чего-то очень долго ожидающие. Опасаются даже массовой эпидемии. Научный факт. Представляете?

– Да уж, странный случай.

Верочка спрятала в столе скомканный носовой платок.

– Скажите, а в вашей приемной ещё никто не умирал от ожидания? Не было ещё смертельных случаев?

– Пока что не было, – Верочка, оставаясь серьезной, шмыгнула носом. – Все посетители остались живы.

– А вот я, кажется, так и помру, на этом диване, ничего не дождавшись. Но, а если не помру, то уж точно заболею, тяжело заболею, слягу. Скажите, Вера, а вы будете навещать меня в больнице?

– Что это мне вдруг вас навещать? Думаете, мне навещать кроме вас больше некого?

Васильев хотел ответить на вопрос секретарши, но промолчал и стал размышлять над другой проблемой: живет ли Марьясов с Верочкой. Пожалуй, живет. Секретарша всегда рядом, всегда под рукой, наверняка отзывчива к ласкам начальника, бежит по первому зову. Очень удобно. Васильев, склонив голову на бок, стал критическим взглядом рассматривать секретаршу, ссутулившуюся над пишущей машинкой. Уже через минуту он сделал прямо противоположный вывод. Нет, Марьясов секретаршу не трогает. Но тогда какой смысл держать на месте некрасивую и неумную женщину? Может, она родственница жены Марьясова?

– А вы случайно Марьясову не родственница? – спросил Васильев.

– А почему вы об этом спрашиваете?

– Так просто спросил, – Васильев пожал плечами. – Спросить что ли нельзя?

– Вы мешаете мне работать, – сказала Вера, подтверждая своим ответом правильность догадки Васильева. – Вы бы, пока Марьясов не освободится, сходили вон в пельменную через дорогу. Там кормят хорошо и недорого.

– Я сейчас голодаю, – бездумно соврал Васильев, уже успевший плотно пообедать. – Слышали что-нибудь о лечебном голодании? Очень способствует. Здоровью и всему такому прочему. Рекомендую.

– Просто ничего не едите – и все?

– И все, – кивнул Васильев. – Ничего в рот не беру уже вторую неделю, чай не пью, кофе. Только минеральную воду. Так прекрасно себя чувствую, просто потрясающий эффект от этого голодания. Иногда мне даже кажется, что душа существует как бы отдельно от тела. Витает где-то там, – он показал пальцем на потолок. – А тело само по себе. Ведет, так сказать, независимый от души образ жизни.

– Глядя на вас, я бы не сказала, что вы голодаете, – глаза Веры светились тусклым недоверчивым блеском. – Такой плотный мужчина, в соку, – при слове «мужчина» секретарша облизнулась. – А когда же надо заканчивать это голодание?

– Когда почувствуете, что душа уже того, совсем от тела отделилась, тогда и заканчивать нужно. Если ещё не поздно.

Вера с чувством ударила пальцами по клавишам машинки, разродившейся сухим стрекотом.

– Пожалуй, пойду пройдусь по улице, – сказал Васильев, которому надоело развлекать себя розыгрышами глупой секретарши. – На воздухе я как-то забываю о чувстве голода, которое гложет меня изнутри.

Накинув пальто, он спустился со второго этажа к выходу, закрыл за собой парадную дверь офиса и прошагал десяток метров до машины, в которой развалясь на водительском месте слушал радио Трегубович. Сев на заднее сиденье, Васильев попросил сделать музыку потише.

– Минут через двадцать он освободится, – Васильев вытянул ноги вдоль сидения. – Сейчас у него хрен какой-то сидит, иностранец.

– Иностранец? – переспросил почему-то удивившийся присутствию иностранца Трегубович. – Как сюда иностранца-то занесло?

– Я почем знаю? – Васильев вытащил из кармана пальто сигареты и зажигалку. – Я тут вот что подумал: пойдем к Марьясову вместе. Ты два дня наблюдал за этим писакой, за газетчиком Росляковым. Вот и доложишь Марьясову о том, что видел. Что, я за тебя буду все пересказывать, как испорченный телефон.

– Ничего такого я не видел, – теперь Трегубович смутился. – Только время зря потратил.

– Все-таки что-то ты видел, записи делал в блокноте, – усмехнулся Васильев. – Вот об этом и расскажешь. Привыкай работать с начальством. Порой грамотно составленный, гладкий отчет о работе важнее, чем сама работа. Психологию наших работодателей надо знать, разбираться в ней надо. Не то, чтобы нужно при каждом удобном случае пыль в глаза пускать, нет, но Марьясов должен знать, что мы не сидим на месте, мы отрабатываем свой хлеб. Так и ему спокойнее и нам тоже. В следующий раз не станет дергать по пустякам. Возьми с собой блокнот и по своим записям доложишь то, что видел. Усек?

– Усек, – кивнул Трегубович, полез во внутренний карман кожанки и достал сложенный вчетверо исписанный листок. – Мать письмо прислала, только сейчас, пока ждал вас, прочитал.

– И что пишет мать? – спросил Васильев без всякого интереса. – Какие новости по вашей области?

– Какие уж там новости зимой в деревне? – махнул рукой Трегубович и выключил радио. – Надо бы матери денег выслать, на дрова и вообще на жизнь. Хоть немного.

– Вышлешь ей денег, – ободрил молодого человека Васильев. – Вот обтяпаем это дельце – и вышлешь. Марьясов своих работников деньгами не особенно балует.

– Да, жадноват земляк он до денег.

– Но если уж мы найдем этот чемодан, получишь большую премию. Это я тебе обещаю. Кстати, ты бы давно мог матери денег выслать, если бы немного в расходах поджался. Но тут дело молодое, пожить хочется, это я понимаю. Вообще-то я думал, у тебя нет матери.

– Как это нет матери? – удивился Трегубович. – У каждого человека есть мать или была. Как это может быть, чтобы человек без матери?

– Я не знаю, как это может быть, – Васильев выпустил из груди табачный дым. – Но мне казалось, что вот лично у тебя матери нет, и не было.

– Как это не было?

– Ладно, это я шучу, не обижайся, – улыбнулся Васильев и с грустью подумал, что его помощник ещё поглупее будет той некрасивой секретарши. – Что ещё твоя мамаша пишет?

– Пишет, что мужик, один земляк, повесился. Сосед наш. Натурально на подтяжках удавился. Вытащили из петли, он ещё теплый, но уже откинулся. Видно, по пьяному делу, от водки решил того, счеты свести.

– Или от несчастной любви, – предположил Васильев.

– От какой ещё любви? – Трегубович снял кепку и потер лоб ладонью, раздумывая над необычной версией смерти соседа. – Он старый, мужик тот. Ему уж лет семьдесят с гаком.

– А старые, по-твоему, любить не могут? – глупость Трегубовича сейчас не действовала на нервы, а вызывала приятные щекочущие нутро позывы смеха. – Пожилые люди, старые даже, только и умеют любить по-настоящему.

– У него давно любилка засохла и отвалилась. И кого любить-то в деревне? Там девок и баб молодых не осталось, все давно в город подались.

– А может, он старую бабу полюбил? А она его бортанула? Может такое быть?

– Совсем вы мне голову закрутили, – сказал Трегубович. – Сами спрашиваете, как мать, а потом об этом мужике начали. Дался вам этот висельник.

– Тогда запирай машину и пошли к начальству, пора уже.

– Ой, не умею я перед начальством отчитываться, – вздохнул Трегубович. – Он крутой, этот Марьясов. А я робею.

– Ничего, там, в кабинете твой брат Паша Куницын, – усмехнулся Васильев. – В случае чего, он тебя поддержит.

Марьясов, пребывавший после беседы с иностранцем в скверном настроении, слушал Васильева с рассеянным видом, вертелся в кресле, беспрестанно курил, поглядывал через запотевшее оконное стекло на улицу и, казалось, мысленно находился совершено в другом месте и времени. Потушив очередной окурок в глубокой пепельнице, вырезанной из куска темного искусственного малахита, он стал листать перекидной календарь.

Косноязычный Трегубович, стараясь побороть неожиданное волнение, вытянулся в струнку перед начальственным столом, рассказывал о результатах своей работы, бледнел и смущался своей неуклюжей речи, старался не показать смущения и оттого смущался ещё сильнее. Васильев, развалившись в кресле, снисходительно улыбался в усы, покачивал головой. Он словно хотел заступиться за помощника, сказать, что молодо зелено, а искусство связывать слова в гладкие предложения приходит с опытом, с годами, а пока никто не попрекнет Трегубовича за недостатки устной речи, ведь он не чтец-декламатор, и не любительском театре перед публикой выступает. Здесь все свои.

– Я следил за этим Росляковым, ну, натурально половину дня, с утра, – говорил Трегубович, то и дело сглатывая вязкую слюну. Вспомнив о толстом ежедневнике, заведенным по требованию Васильева, Трегубович переложил книжицу с записями, похожую на томик стихов из руки в руку, наконец, раскрыл её, зашуршал страницами и стал читать по писанному. – За первую половину дня ничего не произошло. Он из дома вышел, потом сел в автобус, доехал до станции метро, – Трегубович поднял голову от записей. – Я так понял, что он на работу отправился. Поэтому в метро не стал спускаться, поехал на машине прямо к зданию редакции.

Присутствовавший в кабинете пресс-секретарь Марьясова Павел Куницын, устроившись в углу на мягком диванчике, строгим взглядом смотрел на двоюродного брата и бездумно механически кивал головой. Куницын разложил на коленях журнал «Ньюсвик» на английском языке. Иностранного языка он не понимал. Не вникая в смысл происходящего, Куницын склонил голову к журналу и задремал с полузакрытыми глазами.

– Вы сядьте на стул или вот в кресло, – оборвал Марьясов Трегубовича. – Что вы встали перед столом, как восклицательный знак.

– Да, да, конечно, – Трегубович придвинул к себе стул, опустился на его краешек и снова заглянул в ежедневник. – Росляков находился в здании редакции с десяти часов утра до пяти часов вечера. Внизу я заказал себе через ответственного секретаря газеты пропуск, якобы принес в газету рекламное объявление. Меня пропустили. Я посидел в буфете недалеко от Рослякова, который беседовал с каким-то бородатым мужчиной. Затем, когда Росляков вернулся в свою комнату, я побродил по этажу, спустился в столовую. Я стоял под дверью кабинета и слышал разговор Рослякова с каким-то автором, а также его телефонные беседы. Ничего особенного, обычные деловые разговоры и личная беседа с какой-то женщиной, к которой этот земляк обещал зайти вечером. Купить водки и зайти. А редакционное помещение устроено так, что слежку за Росляковым можно вести совершенно спокойно, без риска себя обнаружить. Там полно народа, посетителей, всяких жалобщиков, земляков и внештатных авторов.

Марьясов, казалось, совершенно не слушая Трегубовича, вертелся в кресле, щелкал кнопкой шариковой ручки, кряхтел, потирая лоб. Наконец, он нетерпеливо хлопнул ладонью по столу, прерывая рассказ Трегубовича.

– Слушайте, Николай, зачем вы рассказываете мне распорядок дня этого Рослякова? Меня не интересует, сколько времени провел на работе этот человек, с кем он там виделся. Вы вообще понимаете свою задачу, видите цель ваших поисков?

– Вижу, – смущенный Трегубович завертелся на стуле, зашуршал страницами ежедневника. – Конечно, вижу эту цель.

Васильев молча развел руками и улыбнулся, словно хотел извинялся за своего неловкого молодого помощника.

– Тогда продолжайте. Только покороче.

– В семнадцать часов Росляков покинул здание редакции и отправился в центр, – Трегубович зачитал адрес. – Как раз к той дамочке, с которой разговаривал по телефону. Объект моего наблюдения пробыл на квартире около двух с половиной часов. Судя по всему, Росляков имел с этой дамочкой половое сношение.

– Все, хватит, – Марьясов с чувством хлопнул ладонью по столу. – Хватит читать мне эту белиберду. Имел половое сношение… Судя по всему… Судя по чему, имел сношение? И какое касательство его жалкое сношение имеет к нашему делу?

– Ну, я думал…

– Ты думал? – Марьясов плюнул в корзину для бумаг. – Он, видите ли, думал. О чем только? Является ко мне в кабинет и начинает мне читать какие-то порнографические записки.

При слове «порнографические» проснулся пресс-секретарь и с осовелым видом поводил головой из стороны в сторону, стараясь понять, кто произнес разбудившее его слово и о чем, собственно, идет речь.

– Ты что, ищешь работу, где можно ничего не делать, а только подглядывать в чужие замочные скважины и получать за это деньги? – бушевал Марьясов. – Но синекур не осталось и дураков почти не осталось. Ты один из последних. Все, свободен, жди в приемной.

Трегубович неловко встал, чуть не опрокинув стул, на полусогнутых ногах, пятясь задом, вышел из кабинета. Куницын, так ничего и не поняв, опустил голову к журналу и смежил веки. Васильев, дав волю чувствам, хлопнул себя ладонями по коленкам, громко рассмеялся.

– Меня просто оторопь берет от этого человека, от брата твоего, – сказал Марьясов, обращаясь к пресс-секретарю. – От тупости его непроходимой оторопь берет. Сегодня он ещё складно рассказывал. А так лексикончик этого типа состоит из пары сотен слов. И самые употребимые, как я заметил, это: земляк, водка, крутой, откинулся… И как вы только работаете с этим дураком? – Марьясов глянул на Васильева.

– Я смирился с Трегубовичем, как с некой данностью. А его лексикон за последнее время обогатился, сильно обогатился.

– Вам действительно нужен такой помощник?

– В некоторых делах он просто незаменим, – кивнул Васильев. – Отвязанный малый, он просто упивается насилием. Иногда я сам удивляюсь, откуда в молодом человеке столько злобы и изощренной жестокости к людям. Короче, для грязной работы этот Трегубович подойдет. А в остальном он, разумеется, полный ноль. Хотя схватывает на лету, быстро учится.

– Вот именно, он быстро учится, – заступился за родственника Куницын. – Старается парень. Может, способностей у него маловато, провинциал, трудно ему здесь. Но он старается.

Сказав то, что должно сказать в такой ситуации, Куницын склонил голову к журналу и отдался дремоте.

– О Боже, – Марьясов тряхнул головой и уставился на Васильева. – Расскажите хоть вы о том, как дело продвигается. Только покороче.

– Дело идет, не так скоро, как бы хотелось, но все-таки идет, – Васильев погрустнел. – Говоря бюрократическим языком, круг подозреваемых лиц становится все уже. Рыбакова можно вычеркнуть. Он умер.

При слове «умер» Куницын снова проснулся, бездумно уставился на своего начальника и сонно захлопал глазами, решив больше не засыпать, иначе можно пропустить самое интересное, всю соль разговора.

– Да, да я знаю, что Рыбаков умер, – вздохнул Марьясов. – Печально, что я могу сказать, очень печально. О смерти Рыбакова даже заметка в газете была. Значит, этот вариант, в смысле Рыбаков, точно отпадает?

– Абсолютно точно, – кивнул Васильев. – Чемодан украл не он. Наш список сократился, в нем остается совсем немного людей. Журналист Росляков, предприниматель Мосоловский и некто Овечкин. А да, совсем забыл, в автобусе ехал этот черт из кабака, Головченко. Все люди на виду и, видимо, никто из них не собирается отправляться в бега. Но Овечкин пропал. У своей женщины не ночует, на службе не появляется. И никто не знает, где он.

– Действуйте твердо. Но с этим Росляковым все-таки поосторожнее, постарайтесь, если это возможно, обойтись без насилия. Все-таки он корреспондент столичной газеты. Случись с ним что, поднимется такая жуткая вонь, что поисками его обидчиков чего доброго займутся всерьез.

– Тут я с вами согласен, – отозвался Васильев. – Могут быть последствия. Правда, это сегодня Росляков – корреспондент большой газеты, сегодня он на виду. А завтра его, глядишь, с треском вышибут с места, уволят. Это ведь можно устроить, организовать его увольнение. Росляков серьезно проштрафится, и его уволят. Тогда моя задача сильно облегчится. Кто станет всерьез заниматься каким-то безработным?

– И каким образом вы собираетесь организовать его увольнение? У вас есть связи в газетном мире?

– Разумеется, связей у меня никаких нет. Но любого человека можно подставить. Тем более сам Росляков дает повод, он далеко не ангел. Человек неорганизованный, неаккуратный. Короче, повод найдется.

– Если вам нужны люди, помощники, только скажите.

– Это довольно простое дело, – пряча улыбку, Васильев кончиками пальцев погладил усы. – Осведомители покупаются, а исполнители мне не нужны. И Трегубовича хватает. Такой заводной парень, троих помощников заменит.

Глава десятая

Старший следователь областной прокуратуры, юрист первого класса Владимир Никифорович Зыков скучал в коридоре морга, дожидаясь, когда можно будет задать несколько вопросов судебному эксперту Сачкову. Извертевшись на жестком с прямой спинкой диванчике, Зыков, вдыхал запахи формалина и сырой плесени, насквозь пропитавшие подвальное помещение судебного морга, вздыхал и самому себе жаловался на судьбу. Всего полтора месяца, как Зыкова повысили, перевели в областную прокуратуру из района. Завидная должность и звание для его-то Зыкова неполных тридцати пяти лет. Хорошая, стремительная карьера, о какой ещё год назад можно было только мечтать. В районе он неплохо работал, проявил себя с лучшей стороны, его заметили наверху, предложили повышение. Это лестно.

«Надо себя проявлять на новой работе, доказывать и нам, и самому себе, что в выборе мы не ошиблись», – так сказал на собеседовании прокурор области, дав понять, что должность старшего следователя досталась Зыкову авансом, и молодому, даже по житейским понятиям человеку, ещё предстоит пахать и пахать, чтобы стать равным среди равных. Слов нет, и проявлять себя надо и доказывать… Что-то, кому-то, возможно, даже самому себе надо доказывать. Но, если разобраться, все это – лишь красивые гладкие слова, которое начальство любит скармливать подчиненным, чтобы подстегнуть их служебное рвение. Эти слова Зыков слышал от начальства и раньше, в районе. Но доля правды в них все-таки есть.

Опытные коллеги, много лет проработавшие в областной прокуратуре, ныне досиживающие до пенсии, внешне доброжелательные, пока только присматриваются к новому сотруднику, но стоит тому допустить ошибку, облажаться, наверняка среди них пойдут разговоры о том, что Зыков не тянет, о том, что теперь, не то что в прежние времена, ставят на должность кого попало, а молодые не отрабатывают авансы. Дескать, тщеславие молодежи никак не заменит высокого профессионализма старых кадров, ветеранов, съевших последние зубы на прокурорской службе. Разговоры поползут. Вот и первые серьезные дела, которое доверили Зыкову, явно рассчитаны на засыпку.

Взять хотя бы убийство предпринимателя Рыбакова в его же гараже. Ни подозреваемых, ни мотивов убийства, почти ничего. Есть, правда, словесное описание убийцы, но что в нем толку? Жена Рыбакова утверждает, что у мужа не было врагов, что никто ему не угрожал, что бандиты на него не наезжали… То же самое в один голос повторяют его сослуживцы: человек бесконфликтный, работяга, который добился успеха мозолями, трудовым горбом, а не махинациями. Строить планы следственных мероприятий все равно, что строить замок на песке.

И это дело, с отрезанной голенью, найденной в одном из районов области, тоже дохлое из дохлых. За такое дело старые кадры, съевшие все зубы, и до дыр протеревшие штаны на жестких стульях в убогом помещении областной прокуратуры, возьмутся, как говориться, только через суд. Но свалят вину за «висяк» на неопытность Зыкова.

Что сегодня есть в руках следствия? Только правая голень мужской ноги, отпиленная от тела ножовкой и слегка покусанная бродячими собаками. Эта голень, присыпанная снегом, валялась недалеко от проселочной дороги возле рабочего поселка в дальнем районе Подмосковье. Там ещё поблизости протекает речка со звучным названием Лопасня. Группа рабочих кирпичного завода, пешком возвращавшаяся по домам после первой смены, заметила несколько диких собак, обнюхивающих некий предмет. Кто-то из рабочих не поленился, поднял палку, запустил ей в собачью стаю, разбежавшуюся по сторонам. И вот итог: в судебный морг поступила голень правой мужской ноги, аккуратно отпиленная от тела ножовкой. Сколько пролежал в снегу этот фрагмент человеческого тела, кто оставил голень на обочине, кем был убитый? – все это вопросы не для слабых умов. Ответа на них нет и, видимо, в ближайшее время не появится. Весной, если повезет, найдутся и другие части трупа.

Но если они и найдутся, что это даст следствию? Сгнившую кожу и мышечную ткань к тому времени наверняка обглодают грызуны. И даже собрав на секционном столе судебного морга мозаику из кусков человека, вряд ли удастся установить личность убитого. Один шанс из тысячи. Ну, возможно, на теле окажется приметная татуировка. Это хорошая зацепка, просто отличная. Но на такие подарки судьбы рассчитывать глупо. Если уж тело так умело расчленили, ясно, что действовал профессионал, человек с веревками вместо нервов и холодной трезвой башкой, и уж наверняка татуировки и родинки он срезал первым делом. С них и начал. И зубы наверняка удалил. Да и сейчас, когда фрагменты тела ещё надо найти, а пока есть только эта голень, нет смысла строить пустые догадки и гипотезы. Чтоб она, эта голень… Зыков заругался про себя.