Филин

Сегодня у Германа Богатырева, сорокапятилетнего мужчины, серьезных проблем пока еще не возникло, если не считать неожиданно кончившейся зубной пасты. Взять новый тюбик у Германа рука не поднималась, он надеялся выдавить из старого еще одну порцию. За зубами Герман Богатырев следил отчаянно. У него в карманах водились зубочистки, ниточки, палочки, бутылочки с эликсиром. Он расхаживал по квартире в полосатом узбекском шелковом халате, мокрую после душа голову прикрывала тюбетейка.

Он улыбнулся, когда увидел Сергея:

– Ну, как прошла встреча?

– Как всегда, – сказал Серебров, вытаскивая из кармана брикет денег и бросая им в Германа. Тот на лету, ловко, как спаниель сухарик, поймал деньги и принялся шуршать купюрами. Зажмурившись, протрещал ногтем по углам пачки и самодовольно хмыкнул:

– Получилось. А ты боялся.

– Это ты боялся, что не получится. Есть и новый заказ.

– Какой?

– Денежный. Но о нем в следующий раз, теперь же займемся финалом прежнего заказа. Мой уход обставим красиво.

Герман посмотрел на будильник. Рассвирепел, схватил будильник и принялся его трясти, словно копилку, из которой пытался вытрясти последнюю монету, последний гривенник.

– Чтоб ты сдох! Не работает! Когда хочет – звенит, когда хочет – останавливается.

– Тогда выкинь.

– Ну да, выкинь… Вещь еще хорошая.

– Будильник должен звенеть вовремя, – назидательно произнес Серебров, опускаясь на диван и забрасывая ноги на журнальный столик.

– Выкинь! Легко тебе говорить, он денег стоит. «Сейко» все-таки, а не «Маяк» или «Заря».

– Выкинь, я сказал, – поддельно свирепея, пробурчал Сергей, хотя в душе забавлялся жадностью своего друга.

– Нет уж, я его занесу в мастерскую, прослежу, чтобы отремонтировали прямо у меня на глазах. А то они такие, эти часовщики, – шестеренку какую-нибудь выкрутят и вставят старую, батарейку использованную всунут. У меня на глазах они ничего такого не сделают.

Вдруг будильник оглушительно зазвенел. Испуганный Герман Богатырев разжал пальцы. Будильник мгновение провисел в воздухе, затем грохнулся на пол, развалился на три куска. При этом он продолжал звенеть.

Серебров зашелся от хохота, а Герман смотрел на испорченную вещь, уже прикидывая в уме, как при помощи аптечных резинок и скотча можно собрать обломки в одно целое.

Серебров легко вскочил с дивана и опустил подошву ботинка на останки часов. Звон стих, его заменили скрежет металла и хруст стекла.

– Теперь – все. Бери метлу и совок.

– Да, теперь уж точно – все. Восстановлению не подлежит, – упавшим голосом, словно потерял лучшего друга, отозвался Герман.

Он с грустью, по-женски ловко смел останки будильника на совок и торжественно, как гробик с любимой птичкой, понес в мусорное ведро. Когда вернулся в гостиную, то застал Сереброва со стаканом виски в руке. Ботинки, отделившись от хозяина, стояли возле дивана.

– Ты договорился? – делая глоток, спросил Серебров. – Может, выпьешь немного?

– Яс утра не пью. Понимаешь, если с утра выпью, у меня желудок начинает работать плохо, кислоту вырабатывает в неограниченных количествах, и кислотность ничем невозможно снять. Я бы тебе, Сергей, не советовал пить с утра виски.

– Во-первых, Герман, для кого еще утро, а для меня – день, во-вторых, меня от спиртного не пучит. Я делаю лишь то, что мне нравится, и плевать, полезно это или вредно, хорошо или плохо, нравственно или безобразно. Ты договорился? – повторно прозвучал вопрос.

– Да, конечно, – Герман опять уперся ладонями в невидимое стекло.

– Как она восприняла известие?

Герман скроил страдальческое выражение на круглом лице, всплеснул руками:

– Как тебе, Сергей, не стыдно? Как тебя совесть не мучит? Я бы за такой женщиной на край земли в товарном вагоне поехал!

– Ты договоришься, Герман, – закидывая ногу за ногу, промолвил Сергей, – что действительно отправишься в товарном вагоне на дикий север, туда, где куропатки в снегу купаются, только на окнах вагона будут решетки, а в коридоре твой покой будут оберегать конвоиры.

– Упаси, Боже! – лицо Германа Богатырева сделалось страдальческим, и показалось, слезы вот-вот брызнут из его чересчур выпуклых глаз. Но слезы не брызнули, выражение лица мгновенно изменилось. На губах, пухлых и влажных, появилась сладкая улыбка. – Какая женщина! От одного ее голоса можно…

– Что?

– Можно кончить, – грубовато и простодушно сказал Герман.

– Вот и занимайся с ней сексом по телефону. Номер у тебя есть. Думаю, тебе, как моему ближайшему другу, она не откажет.

– Да уж, тяжелую миссию ты возложил на мои хрупкие плечи, очень тяжелую.

– Надеюсь, ты не согнешься? – отшутился Сергей Серебров, делая еще один маленький глоток виски и закуривая сигарету, извлеченную из узкого серебряного портсигара. Затем он защелкнул портсигар и опять взглянул на часы. – Мне кажется, ты слишком увлекся, дорогой друг, и тебе пора собираться. По скончавшемуся от старости будильнику ты тоскуешь больше, чем я по любимой женщине.

– Да-да, я сейчас, через десять минут буду в форме.

И действительно, через десять минут Богатырев возник на пороге спальни. На нем был строгий черный костюм, темно-серая рубашка и черный шелковый галстук.

– Да, вид у тебя, как у коммивояжера похоронной конторы…

– Ну а чего ты хотел, случай такой, – отреагировал на реплику Сереброва Герман, – сам понимаешь, появлюсь в легкомысленном прикиде – мне она не поверит. Да и по таким случаям, ты же знаешь, шелковую рубашку с коротким рукавом и с ярко-зелеными пальмами на желтом фоне никто не надевает.

– Почему? – улыбнулся Сергей. – В шортах и кроссовках ты тоже выглядишь убедительно.

– Пошел к черту! – пробурчал Герман, любуясь своим отражением в зеркале стенного шкафа. – Вот только ботинки начищу и вперед.

– Меня уже ничто не испортит. Не откажу себе в удовольствии понаблюдать издалека.

Стакан с недопитым виски остался на столе, в пепельницу легла недокуренная сигарета. Она медленно тлела, голубоватая струйка дыма замысловато, как женский локон, вилась над ней.

Мужчины покинули квартиру одновременно. Сергей сел в джип «Тойоту» серого цвета, а Герман Богатырев – в черную «Волгу», сверкающую вымытым кузовом, бамперами и никелированными колпаками.

– Я тебе позвоню, – захлопывая дверцу, бросил Серебров, а затем повернул ключ в замке зажигания.

Два автомобиля друг за другом выехали со двора, на перекрестке они разъехались, направившись в противоположные стороны.

Через сорок пять минут Герман Богатырев остановил машину у бетонного забора напротив железных ворот, над которыми красовалась витиеватая надпись: «Памятники. Надгробия. Кресты – быстро и качественно». Он вышел из машины с портфелем, таким же черным и блестящим, как «Волга», деловитым шагом направился во двор мастерских. Там он свернул к одноэтажному, похожему на барак длинному зданию с решетками на окнах.

Герман Богатырев по доскам, которые вибрировали под его тяжеловатым и тучным телом, пробрался к двери мастерской. Старик, сидевший за поломанным столом, заморгал, увидев Германа, а затем приветливо закивал. Германа Богатырева он запомнил.

– Там, там Михалыч, – неопределенно махнул рукой старик и принялся поглаживать седые бакенбарды, пышные, как и усы под крючковатым носом.

Старик уже выпил с утра стакан вина и пребывал в благодушном настроении. Но поговорить было не с кем, поэтому он то разворачивал, то свертывал вчерашнюю газету. Читать не хотелось, душа требовала общения.

– Погодите, любезный, – крикнул он вслед Герману.

Тот даже не замедлил своего шага, толкнул ногой дверь и вошел в мастерскую. Михалыч в фартуке и в серой кепке, повернутой козырьком к спине, прилаживал к гранитной плите медальон. Он делал это старательно, словно пытался угодить своему близкому родственнику.

Герман подошел к мастеру:

– Ну, как дела?

Огляделся по сторонам, ища то, что предназначалось лично ему. В багажнике черной «Волги» уже лежали живые цветы, несколько венков с надписями, тарелочка и граненая рюмка.

Наконец Михалыч закончил привинчивать медальон, рукавом халата протер фаянсовый овал и подмигнул немолодому мужчине, изображенному на медальоне, подмигнул так, как старому знакомому.

– Вот теперь порядок, – он вытер ладонь о ладонь и с приветливой улыбкой обернулся к Герману Богатыреву. – Все как договаривались, чики-чики, Михалыч свое слово держит.

– Хочу взглянуть, – сказал Герман.

– Это пожалуйста, это конечно, завсегда можно.

Михалыч двинулся по узкому, похожему на мелкий окоп проходу из гранитных плит в дальний угол мастерской. Затем остановился и поманил указательным пальцем Германа. Тот двигался осторожно, боясь испачкать черный костюм и черный портфель в каменную пыль.

Наконец все-таки добрался, протиснулся узкой траншеей к небольшой площадке. Прямо на полу лежала гранитная плита с эмалевым медальоном. С медальона на Германа Богатырева смотрел широко улыбающийся Сергей Серебров. От фотографии друга Германа Богатырева даже бросило в дрожь. Он поставил к ногам портфель, прижал указательный палец к пухлым губам, потер ладонями виски.

– Что с ним случилось? Как его угораздило? – участливо осведомился Михалыч.

– Трагический случай.

– Я так и понял. Ведь молодой, здоровый мужик, такие бабам ох как нравятся!

– Да, нравятся, – согласился Герман, – но жизнь есть жизнь, – его голос звучал трагически, как голос диктора, сообщающий народу весть о кончине главы государства.

На гранитной плите, кроме медальона, была короткая надпись: «Серебров Сергей Владимирович. 1956–1998». Между датами золотилось, поблескивало длинное тире.

– Вот так, – прокомментировал дело своих рук Михалыч, – жизнь человека умещается в черточку, – он ногтем указательного пальца поскреб по тире и скроил грустную, подобающую моменту мину.

– Ладно, Михалыч, спасибо за работу. Только вот глаза у него какие-то…

– Что? – переспросил мастер.

– Глаза, говорю, у него какие-то… грустные.

– А чего же веселым быть? – взялся рассуждать Михалыч. – Его уже с нами нет.

– Это как сказать, – ответствовал Герман.

– Оно, конечно… оно понятно, он в памяти, он в сердцах друзей и родственников, но уже не сможет ни выпить, ни закурить, бабу обнять не сможет… – о выпивке, курении и бабах Михалыч говорил очень жалостливо, и Герману показалось, что из глаз старика вот-вот покатятся скупые мужские слезы.

Но мастер плакать не стал. Он повернулся к заказчику и показал тому широкие мозолистые ладони.

– Пора и окончательный расчет произвести, а?

– Да-да, сейчас, – дрогнувшим голосом произнес Герман.

Он поднял портфель, открыл его, заглянул вовнутрь и вытащил две стодолларовые банкноты.

– Надеюсь, этого за работу хватит?

– Как раз, – улыбнулся Михалыч, бережно принимая деньги и теребя их в пальцах. Деньги хрустели, и этот хруст был для ушей Михалыча слаще любых слов, самых нежных и ласковых, слаще, чем смех ребенка. Деньги он спрятал в задний карман брюк и долго возился, пытаясь заскорузлыми, грубыми пальцами застегнуть маленькую пуговицу. – Забирать когда будете?

Герман взглянул на часы:

– Прямо сейчас, наверное, и заберу, – он заспешил к выходу.

Старик его остановил у выхода, заглянул в глаза:

– Ну как, довольны? Михалыч свое дело знает, любую работу на пять с плюсом выполнит. Ни сучка ни задоринки, как говорится, комар носа не подточит.

– Доволен, доволен, – буркнул Герман, торопясь к железным воротам, за которыми уже стоял микроавтобус и топтались три здоровых небритых мужика.

Лишь только они завидели Германа, на их лицах появились улыбки. Герман не стал здороваться с мужчинами за руку, он их осмотрел, потом полюбовался автомобилем – помятым, проржавевшим микроавтобусом.

– На этой таратайке везти собрались?

– Довезем, довезем, не волнуйтесь! – сказал тот, кому принадлежал «Фольксваген».

– Тогда, братцы, вперед. Пойдемте, покажу.

Мужчины втроем вынесли надгробную плиту из мастерской, загнали во двор микроавтобус, бережно погрузили ее. Грузили так, словно это был гроб с покойником. А затем автобус и черная «Волга» поехали прочь от железных ворот, бетонного забора и витиеватой надписи: «Памятники. Надгробия. Кресты – быстро и качественно».

Ровно в шесть часов вечера Герман Богатырев уже вернулся в Москву. Его щеки пылали румянцем, глаза задорно блестели, редкие волосы были растрепаны, как у каждого горожанина, в кои-то веки побывавшего за городом и надышавшегося свежим воздухом. На толстых подошвах черных ботинок кое-где виднелись комочки земли, а в шнурке правого застряла сухая сосновая иголка.

Герман взглянул на обувь, и тут же лицо его стало напряженным. Он взял кусок салфетки, плюнул на нее, тщательно протер вначале левый, затем правый башмак. Выдернул иголку из-под шнурка, помял ее в пальцах, превратив в клубочек, брезгливо оттолкнул его от себя, как отбрасывают жвачку, боясь, что она приклеится к ногтю. В половине седьмого его «Волга» уже стояла за перекрестком напротив булочной.

Марина Измайлова появилась неожиданно. Она шла понурив голову, в руках несла цветы – восемь пунцовых роз на длинных стеблях. Сегодня она даже не накрасилась, под глазами темнели круги, губы кривились, на них виднелись следы покусов. Женщина была в строгом черном костюме, голову прикрывала маленькая аккуратная шляпка. Для полноты картины не хватало вуали. На глазах у Марины траурно поблескивали узкие темные очки.

Она торопливо подошла к машине, взглянула на номер и не успела тронуть дверцу, как в своем черном отутюженном костюме, в черном шелковом траурном галстуке перед ней возник Герман Богатырев.

– Здравствуйте, Марина! Язык не поворачивается сказать «добрый вечер». Это я вам звонил.

– Я поняла, – глухо ответила женщина. – На всей улице только мы двое в черном.

Герман покосился на черную «Волгу», которую после езды по бездорожью он загнал на мойку, и теперь та блестела, как полированный гроб в витрине ритуального магазина. Он открыл женщине заднюю дверцу, но та покачала головой.

– Вы не будете против, если я сяду рядом с вами?

– Нет, что вы, Марина, конечно.

Герман принял цветы, и в руках у женщины остался лишь комочек носового платка. Герман Богатырев бережно положил цветы на заднее сиденье «Волги», так просил его друг, сел за руль. Затем почему-то перекрестился, хотя Серебров его об этом и не просил. Это была чистая самодеятельность, он уже и сам начинал верить в то, что происходит.

Женщину это движение тронуло до глубины души. Она всхлипнула и принялась сморкаться.

– Терпеть не могу похорон, – сказал Герман, покосившись на точеный профиль Измайловой. Она была невероятно красива, и у Германа в голове опять шевельнулась мысль: «Ну и идиот же Серебров, такую бабу бросает!»

На глаза ему уже наворачивались слезы.

– Извините, Марина, я немного волнуюсь, – у Богатырева появился в руках большой клетчатый носовой платок.

Он приложил его вначале к одному глазу, затем к другому. Вытер ладони, вспотевшие от волнения, поежился, вжимаясь в сиденье, и сказал:

– Поехали!

Слово «поехали» прозвучало скорбно, будто Богатырев давал отмашку траурному кортежу и оркестру лабухов с начищенной медью в руках, выучившихся играть наизусть, без нот, одну лишь мелодию – похоронный марш Шопена. Черная «Волга» медленно и печально покатилась по улице, в сторону кольцевой.

– Что-то мне дурно, – сказала Марина.

И Герман тут же затормозил. В его руках появился аптечный стаканчик и бутылочка с валерьянкой. Еще несколько бутылочек лежали в ящике рядом с атласом автомобильных дорог. Женщина глотнула валерьянки, в салоне запахло приторно и сладко, коты от такого запаха начали бы облизываться и урчать. Облизнулась и женщина, чем-то похожая на кошку. А Герман Богатырев лишь сглотнул слюну и тронул автомобиль с места.

Минут через тридцать они съехали с трассы на гравейку, а затем автомобиль запылил серой пылью, похожей на прах. С неухоженной гравейки машина свернула на совсем уж запущенный проселок. Замелькали телеграфные столбы с провисшими проводами и с черными ласточками, потянулись березовые рощи, поля с картофелем.

– Скоро приедем? – уже придя в себя, спросила женщина.

– Да-да, скоро. Это было его желание, – словно продолжая давным-давно начатый разговор, произнес Герман. – Он сам попросил, чтобы хоронили безо всяких почестей, чтобы все было по-простому. Он никогда не любил торжеств, не любил принимать награды.

– Да-да, я это знаю, – пробормотала Марина.

Кладбище находилось на краю березовой рощи – старое, полузаброшенное деревенское кладбище с покосившимися крестами, бедными памятниками. От поля кладбище отделял неглубокий, заросший бурьяном и колючками ров. Над ним лежали три свежеструганые доски.

И Герман подумал, естественно не произнеся мысль вслух: «Хорошо, что местные мужики еще не успели доски спереть. А доски хорошие, их можно приспособить хоть куда – и для забора сгодятся, и крышу на даче подлатать».

Поддерживая под локоть женщину, Герман повел ее к неглубокому рву, по доскам помог перебраться на кладбище. Чирикали птицы, летали стрекозы, жужжали пчелы и шмели. Вокруг было много живых, пряно пахнущих цветов.

– Где? Где? – озираясь по сторонам, спрашивала Марина.

– Сейчас.

По узкой тропинке, сминая гигантские стебли крапивы, Герман провел женщину между двух старых елей, затем возле серых покосившихся крестов и поросших мхом гранитных памятников. На этом кладбище никого не хоронили уже лет восемь, и люди наведывались сюда редко, разве что, может, на Троицу, чтобы помянуть родственников, выпить водки, поговорить за жизнь и немного поправить заброшенные могилы.

Ярким пятном у куста сирени, огромного, как дерево, выделялась свежая могила с венками и живыми цветами.

– Вот, – коротко сказал Герман.

Марина высвободила локоть, прижала ладонь к лицу и разрыдалась. Ее плечи вздрагивали. Герман отошел на несколько шагов, остановился за спиной женщины и принялся любоваться ее фигурой, скользя взглядом от ног к шляпке.

«Какая женщина! Какая женщина!» – произносил он одну и ту же фразу. Его пухлые губы складывались в короткий хоботок, словно он собирался броситься на Измайлову и присосаться к ее шее.

Марина положила розы на светлый холмик, встретилась взглядом с фаянсовым медальоном, и из-под темных очков по бледным щекам потекли слезы, неподдельные, настоящие, горькие.

Когда Марина обернулась к Герману, он сделал глотательное движение, словно его душил спазм, словно из горла хотели вырваться рыдания. Лицо Богатырева было бледным, губы кривились, дергались, глаза полуприкрыты. Руки он держал перед собой, прижав ладонь к ладони.

Рядом с рюмкой на тарелочке чернел огарок восковой свечи. Герман покопался в кармане пиджака, вытащил зажигалку и присел на корточки. Долго возился, пытаясь зажечь огарок.

– Герман, скажите, как все это произошло? Почему такая несправедливость, почему смерть забирает самых лучших, самых дорогих? Почему смерть забирает настоящих мужчин?

– Это несправедливо, Марина, – сказал Герман. – Сергей Владимирович был настоящим человеком, он умирал у меня на руках. В последние секунды я был с ним. И знаете, Марина, он вспоминал вас.

– Да? Вспоминал? – прошептала женщина.

– По-моему, даже последним словом, которое слетело с его уст, было ваше имя. И да, вот, еще… простите, Марина, простите меня, бессердечного, за похоронами, за всей этой беготней, сутолокой, суетой я совсем забыл… Простите меня, бессердечного, я даже по телефону забыл вам об этом сказать… – говоря это, Герман принялся ощупывать все имеющиеся у него карманы.

Наконец он замер, ощутив под ладонью твердый параллелепипед коробочки, извлек ее на свет – черную, бархатную, похожую на гробик. Повернулся так, чтобы луч закатного солнца попал вовнутрь, и лишь затем бережно толстыми пальцами открыл крышку. В коробочке на красном бархате сиял изумруд, вставленный в белое золото.

– Вот, – на дрожащей ладони Герман протянул коробочку с кольцом Марине, – это Сергей просил передать вам, это было его последней просьбой.

Марина такими же дрожащими пальцами приняла бесценный дар. Бесценный, потому что – последний.

А Герман быстро врал дальше, проглатывая слова и слоги:

– Он был такой, понимаете… это не его дело было лезть туда, за это другие отвечали, Марина, другие. Но он такой человек, за все чувствовал ответственность… У летчика, у испытателя, двое детей и больная жена… Сергей об этом знал и первым бросился к пылающей машине… спас летчика. Представляете, Марина, спас! И этот человек будет жить, будет летать, а вот Сергея Владимировича нет. Множественные ожоги, врачи ничего не могли сделать. Он умер в сознании, я находился рядом с ним. Он носил подарок с собой всегда, никак не мог решиться отдать кольцо вам. И в тот злополучный день он носил его у самого сердца.

И тут Герман замолчал, испугавшись, что его сейчас могут спросить, почему бархатная коробочка словно только-только из магазина, почему на ней нет следов горения? Но взволнованной женщине, слушающей трогательную историю, завороженной сиянием камня, даже не могло прийти в голову задать такой кощунственный вопрос лучшему другу покойного. Ведь сам покойный уже стал для нее святым.

– Он жаловался мне на свою работу. И в последний раз его прямо вырвали из моих объятий дурацким звонком. Он сказал, что у него срочная командировка, но добавил, что скоро вернется. А уж потом, через три дня, позвонили вы, – и женщина вновь зарыдала, ее лицо из красивого вмиг стало безобразным. Темные очки упали в траву.

Подняв очки, Герман принялся поправлять цветы и черную ленточку с серебряными буквами одного из скромных венков. На все это смотрел, широко улыбаясь с фаянсового медальона, Сергей Владимирович Серебров.

Но если женщина и Герман видели лишь фаянсового Сереброва, то настоящий, живой Серебров, такой же улыбчивый, добрый и радушный, уже битый час наблюдал за деревенским кладбищем из близкой березовой рощи, которую от погоста отделяло картофельное поле. Он стоял, прислонившись плечом к старой толстой березе, и прижимал к глазам тяжелый армейский бинокль. Он видел даже сверкание зеленого камня в бархатной коробочке, видел, как вспыхивает заходящее солнце в слезах на лице женщины, как некрасиво кривятся губы Марины Измайловой, скорбящей по нем – безвременно погибшем. Но когда он переводил бинокль на Германа, то не мог удержаться от смеха. Смех буквально душил его. Он видел несоответствие между мыслями и действиями друга, но в то же время восхищался талантливой игрой.

«Я-то его раскусить могу, а она, дура, нет, никогда не раскусит».

Серебров, как любой мастер своего дела, ценил чужую игру.

«Талант может быть или от большого ума, или от глупости, – думал Серебров, поглядывая в бинокль. – Лишь бы не пережал. Не суетись, Герман! Ну какого черта ты взялся за цветы? Они положены здесь навечно. Ты еще возьмись стебли пополам ломать, чтобы бомжи не украли. Подумай, откуда здесь могут взяться бомжи, на деревенском кладбище?»

Серебров угадал. Герман уже взялся было за один цветок, уже готовился переломить толстый стебель, но Измайлова остановила его:

– Не надо. Я долго выбирала его, Сергею всегда нравились пунцовые розы. Он дарил мне только их… – и тут же Измайлова прижала ладонь к губам, понимая, что не имеет права откровенничать с Германом.

Платочек развернулся, и женщина принялась промокать им лицо. Она уже пришла в себя, делала это бережно – так, словно снимала косметическую маску.

– Я понимаю, что он занимался чем-то секретным и не имел права мне рассказывать об этом. Но вы-то теперь можете мне сказать, кем он был на самом деле?

Герман огляделся по сторонам, словно кто-то мог их подслушать, затем важно выпятил грудь и отрицательно качнул головой:

– Нет, я не могу этого сказать.

– Почему?

– Он бы мне не простил.

И когда женщина понурила голову, Герман смилостивился над ней:

– Единственное, что я вам могу сказать, так это то, что он был далеко не последним человеком в России, и замену ему найти будет невозможно.

– Я буду молиться за него, ставить в церкви свечи.