Крынка молока и сермяжная правда

Вставай страна!

Окно деревенской избы распахнуто створками наружу, я на окне, полусидя-полунаклонившись на улицу, поддерживаемый сзади взрослым, прощаюсь с отцом, уходящим на фронт 1941 года. Пришло осознание моего «я» клочками высвечивающего картины военного детства: девочка с матерью из Ленинграда, которая шьет на швейной машинке, посещение класса деревенской школы с матерью учительницей. Полная луна на морозном, ясном небе с непонятным, но страшным зверем на челе луны, а кругом белое сияние на снегох от лунного света.

Потом была весна 1942 года. Дядя Шура мамин брат, сидя на кровати в средней комнате горнице, играл на гитаре и пел с товарищем «Крутится-вертится шар голубой….». Брат мой старший Женя и младший дядя Володя с товарищами лазили по деревьям и доставали из птичьих гнезд яички. Большей частью в крапинку. коричневые и голубые красиво отличные от виденых ежедневно куриных на кухне у бабушки Арины.

Весной и летом брата Женю заставляли гулять со мной, сидящим в коляске, что и помогало развиваться кругозору при виде разоряемых птичьих гнезд. в катящейся под уклон от улицы по проулку к озеру. С бегущими рядом братом и его сверстниками и хохочущими над моим ревом от страха, что коляска вместе со мной утонет в озере.

Отметила детская память и приезд к тете Фекле-маминой сестре, живущей в доме напротив нашего дедовского дома, двоюродного брата Феди-фотографа из районного городка. Он был болен чахоткой, и на фронт его не взяли, как его отца дядю Андрея и брата Степана. Поезд, на котором их везли на фронт, разбомбили, и это было первым реальным фактом, вторгшимся в нашу семью, позволившим мне понять, идет война, и там убивают людей, хотя ни дядю Андрея, ни брата Степана не помню. К осени, дядя Володя 14 –летний парень высокого роста уже убирал урожай со сверстниками и женщинами. Так его сестра, а моя тетя Маруся обучилась на трактористку. Дядя Володя возил со сверстниками зерно в ящиках на бестарке-4-х колесной повозке, рама и борта которой были собраны из деревянных брусьев или оцилиндрованной березы или осины для облегчения повозки, в которую запрягали двух коней или быков. Когда запрягали коней, то к дышлу – продольному тяговому элементу, опять же оцилинрованному сухому стволу дерева, закрепленному к оси передних колес через поперечину с кольцами, крепили постромки кожаные, идущие от хомута для одной лошади или хомутов для двух лошадей. Если в повозку впрягали быков, то к другому концу дышла крепили ярмо на двух быков, а каждого быка подгоняли к ярму и, держа за рога, заводили шею быка в ярмо с одной стороны внешней, затем опускали занозу металлический прут, ограничивающий шею быка с наружной стороны. Вот так в льняных мешках с поля зерно перевозили на ток-участок, покрытый навесом, где зерно сушилось воздушным способом, зачастую многократным перелопачиванием с одного места на другое, а также от зерна отделяли мусор-шелуху, земляную пыль. Затем зерно, а в наших лесостепных местах Западной Сибири полосой по 100 км от Транссибирской железнодорожной магистрали в основном выращивали пшеницу, снова засыпали в мешки и большей частью свозили на элеватор в район. Что оставалось колхозникам в те военные годы, наверное, ничего, так как однажды брат Женя с дядей Володей и с товарищами привезли на санках детских, которые тащили за собой по снегу бочку деревянную с крышкой, наполненной соленой водой из озера, отстоящего километров 20 от нашей деревни Ночка. Бабушка упарила воду на плите, и осталось белой соли миска литровая из бочки соленой воды в 200 литров. В обед за столом на кухне от входной двери сидели все по порядку, в торце стола дедушка Семен на табуретке. На скамейке вдоль стола от дедушки бабушка Арина, дядя Володя, брат Женя, тетя Маруся, мама Оля, и я Дед Семен в больших выпуклых очках, напротив его в углу стоит на полочке икона. Слева от деда окно большое, выходящее на крыльцо, ведущее в сени дома. На столе большая чашка глиняная с чищенным отваренным картофелем в большом чугуне, другая чашка с квашеной капустой, здесь же стоит крынка глиняная с молоком и мисочка с солью. На столе лежат деревянные ложки, которые являются одновременно мини-блюдцами. Потому мало кто набирал в ложку картошки на один глоток. А кто, взяв целую картофелину в ложку, посыпал солью один бочок на один укус, потом, прожевав, повторял действие до тех пор, пока не съедал всю картофелину с ложки. Повернувшись к иконе в углу, дедушка и бабушка, прочитав короткую молитву и перекрестившись, берутся за ложки, вместе с ними делают это и другие сидящие за столом. Картофель, подсоленный давно не виданной солью, запивают из кружек молоком, налитым из 2-х литровой крынки. Перед тем, как поставить крынку на стол, она переносится с подоконника на стол и сверху молока снимается ложек 5 или 6 сливок, которые всплывают, потому, что они легче, как всякий жир по сравнению с молоком, где вода и белки. За 5 -10 дней сливки, хранящиеся в посуде, превращаются в сметану. Ее переливают в маслобойку-пахталку, состоящую из бочонка высотой 800 мм и диаметром 300 мм с крышкой, в которой просверлено отверстие диаметром 30 мм. Крышка надевается на деревянный стержень. установленный внизу на крестообразный взбиватель, состоящий из врезанных в паз двух дощечек. Крест со стержнем опускают в сметану, крышка выступом садится на края бочонка, стержень креста выступает на 200 мм выше крышки, Начинают двигать крест за стержень вверх-вниз. По стержню вначале видно как сметана разжижается, потом густеет, потом снова разжижается, и в ней появляются мелкие шарики масла величиной с маковое зернышко. Наконец ход стержня утяжеляется. Это на кресте налип кусок масла, образуемый из непрочных вначале кусочков. Масло вручную снимается с креста, формуется в шар или кирпич и опускают в холодную воду, налитую в посуду. Промыв его там один-два раза кладут в емкость для хранения на подоконнике или в погребе. холодильников в деревне не было. Оставшаяся жидкость в маслобойке-пахталке – лакомство. Лучше, чем молоко, тем более снятое. Зимы 1941-42 запомнились как долгие и холодные, хотя снегу насыпало по крышу дома. Однажды утром пришлось через лестницу в сенях залезть дяде и брату на чердак. Где впоследствии, я узнал, что бабушка там сушит сухофрукты – резаные яблоки и листовой табак, который дед выращивал у нас на огороде. С чердака дядя и брат спустились через слуховое окно на сугроб, под которым была дверь, ведущая в сени дома. Им понадобилось какое-то время для расчистки снега с крыльца, чтобы бабушка могла выйти на крыльцо и пойти в хлев, подоить корову и накормить курей в не отапливаемом курятнике.

А однажды вечером пришли в ватниках заплаканые тетя Маруся и ее подружка. Было им по 17 лет, и были они трактористками на старом большом гусеничном тракторе ЧТЗ. С утра их послали за дровами в лес, надо полагать сани тракторные загружали женщины колхозницы или парни, не достигшие 18 лет, но трактор на обратной дороге толи заглох, толи не завелся, и, промыкавшись, короткий зимний день, девчата не смогли завести трактор. Наутро с ними, одевшись в тулуп, отправился хромой дедушка Семен, что и как он там предпринял, бывший перевозчик товаров и водки из Омска в Исилькуль и в села на лошадях. А в мое время пожизненный почтальон деревни Ночка, но к обеду они вернулись на работающем тракторе.

Зимние вечера были заполнены работой: мыли и чистили картошку. Нарезали ее ломтиками, сушили на просторной лежанке русской печи, где хватало места на ночь мне, брату и дяде. Здесь же параллельно лежанке стояла большая деревянная кровать дедушки с бабушкой. В горнице после того дядю Шуру забрали на фронт, никто не жил. В дальней маленькой комнате спали мама с тетей Марусей и сестренка Аля. Сушеный картофель, как и вязаные носки и рукавицы отправляли на фронт и не только близким, а видимо организованно и может быть по разнарядке. Почту из района моему деду почтальону привозил другой дед почтальон с белой бородой из Новожеевки. Зимой он приезжал в кошевке- санях, а с весны по осень в двуколке-телеге о двух колесах, в обоих случаях запряженных одной лошадью. Летом 1942 года обильно пошли похоронки и письма с фронта, которые колхозницы порой ждали по 2-3 часа у крыльца нашего дома, а у входа на кухню стояла 20 ведерная деревянная бочка с квасом, всегда полная с ковшиком деревянным на крышке. Приезжал Новожеевский почтальон, привозил письма и похоронки, слезы радости и горечь рыданий доходили до обмороков тут же на кухне, в сенях и на крыльце. Пришел день, когда упала в обморок моя мама Оля, пришла похоронка на дядю Шуру. Зимой 1942-43 года умер от чахотки двоюродный брат Федя, А его брата Семена забрали на фронт водителем танка Т-34.Летом 1942 года он часто брал меня в поездку на своем бензовозе, на котором возил солярку из Исилькуля в Ночку. По дороге он охотился на куропаток, которых тогда развелось много из-за того что все мужчины были на фронте, да и ружья нужно было сдать в милицию. Семен сел за рычаги танка под Сталинградом, бился под Прохоровкой в танковой битве и дошел до Берлина 9мая 1945 года, откуда прислал фото свое с орденами и медалями, включая и мне 7ми летнему мальчишке с дарственной надписью. Из Берлина его вместе с его танком, как и многих, отвезли на Дальний Восток для битвы с японцами. В 1949 году Семен демобилизовался из армии, но в колхоз в Ночку не пошел. Так как и все кто, после армии получили паспорта, какое-то время поработал фининспектором в Исилькуле, где его как фронтовика бросили на сбор налогов в казахские аулы Исилькульского района. А тут началась целина и он, женившись, уехал в новый целинный совхоз на работу шофером бензовоза, на котором возил горючку из Исилькуля в этот целинный совхоз. При этом он заезжал в Ночку в гости к матери и иногда в нашу полуземлянку в Исилькуле, которую купил отец, работая директором детдома в Васютино. Сема, пройдя боями Сталинград. Курскую танковую битву Европу и Германию, а также Японию погиб под колесами своего бензовоза в своей родной деревне Ночка, куда он заехал в гости к матери и решил подтянуть тормоза на авто залез под него, попросив пьяного друга подержать педаль тормоза, тот что-то перепутал и машина покатилась переехав Сему. Потряс меня факт того, что в военные годы в Ночке у всех там были огороды по 1 гектару, а у деда подслеповатого наискосок от нашего дома огород был полностью засеян только пшеницей, потому что он был единоличником, колхозникам сеять зерновые на огородах запрещалось.

В 1943 году деду Семену привезли из районного питомника саженцы стелющихся яблонь, и он посадил их штук 8. В саду деда уже были яблони, на которых поспевали яблоки-ранетки, размером с крупную сливу. И не было слаще ничего, чем бабушкины пирожки из свежих ранеток к концу лета, а зимой из сушеных ранеток, а первую сладость я попробовал в сентябре 1945 года, когда нам, школьникам 1го класса, дали по 6 штук печенья в честь Победы над Японией. Из ягод у деда был огромный малинник, слева от входа во двор, и в нем летом лакомились малиной мы все и часто пришедшие за почтой. Хороша малина с молоком, поднятым из погреба. Может чуть уступает лесной землянике с более тонким ароматом. Лето войны в далекой сибирской деревне лучше, чем зима войны, можно попастись с братом и дядей в лесу по щавелю, который съедался прямо на лесной поляне, само собой костянка и земляника. Ну а позже ходили по грибы, в том числе и по грузди. Хоть и растащила война большое семейство деда Семена, забрали на трудовой фронт в областной город Омск на танковый завод тетю Марусю. И все же выращивание картошки оставалось, как минимум на полгектара огорода у деда и столько же у тети Фекли, а также капусты соток 30 на огороде со сторон озера, ее часто приходилось поливать. Для этого у деда была 30-ти ведерная бочка, уложенная постоянно на телегу с 2мя оглоблями. С ней дядя и брат ездили на озеро, вода в нем была солоноватая. В ней водились караси, которых ребята ловили на плетеные из ивовых прутиков непроливашки похожих на чернильницы, но с откидным дном, а позже и сети, а в камышах было много уток. Утята, выводились в перелесках по другую сторону деревни от озера, а потом мама – утка вела весь этот выводок по 10-20 утят к озеру по переулкам. Кроме детворы их никто не трогал и он почти без потерь достигал воды озера. Ну а воду в 30ти ведерной бочке нужно было привезти для полива, а, кроме того, для дома и живности (корове, теленку, курам). Д ля бани, которую топили каждую субботу. Вначале там купались женщины, а потом мужчины, так как после бани последним нужно было подать ужин.

Осенью мама поехала в Исилькуль или Омск, встретить отца ехавшего в эшелоне с Дальнего Востока на Западный фронт, где его определили в штаб писарем. Почерк у него был действительно каллиграфический. Они с мамой кончали педучилище в Исилькуле. После поженившись, были направлены в село Большевик Исилькульского района, где появился я и мой брат Виталик, умерший в младенчестве. А в 1940 году в апреле родилась сестра Альбина, которую я как-то не могу вспомнить в эти военные годы, видимо мне было неинтересно возиться с сестренкой ясельного возраста.

Война для отца длилась недолго. Неся пакет из штаба в окопы, он был ранен осколком снаряда в стопу. В декабре 1944 года и после 4 месячного пребывания в госпитале был отпущен как инвалид и приехал домой, в учителя он не пошел, а приняли его в районную милицию города Исилькуля, хотя он ходил с палочкой. Ему дали 2х комнатную квартиру на улице Сталина в многоквартирном кирпичном доме одноэтажном и маленький сарайчик для дров и там мама держала козу.

Крынка молока

Молоко, налитое в крынку, дольше держится до скисания. Хотя доили коров тогда кто в деревянную бадейку, кто в ведро оцинкованное, но после процеживания переливали в крынки, для хранения и отстаивания сливок.

Молоко, полученное от коровы после дойки, называют парным. Оно, если корова паслась на лугу или в перелесках, где не было полыни, пахнет теплым настоем, а точнее парным молоком. Которое можно выпить в любое время суток с утра, в обед или вечером. И во рту свежо и сладко и на душе становится легко и пьешь его без хлеба и пряников и стакан, и пол-литровую банку в равной степени с удовольствием, что первый глоток, что последний. Взрослые бывает, по крынке выпивали парного молока с одного вздоха. Гомогенно оно парное молоко от коровы, козы, овцы, кобылицы и других животных, которые питаются непосредственно от сосков матери, в стаде все одинаковы.

Но вот залили процеженное парное молоко в крынку или другой сосуд и что мы видим: расслаиваится, начинает молоко, что по легче сливки, всплывает наверх, а потяжелее белковый раствор в воде остается ниже, а была, то одна субстанция-молоко от матери. Сливки составляют15 %,так как там не только жир, но белок есть.

Так вот и в жизни людей от пуповины мы все равны без зубов, волос и с перевернутым зрением, но вот проходит время, и нас начинают делить из роддомовских пеленок. Кому кафтан, кому армяк, а кому и штаны холщовые, без рубашки и обуви летом по уличной траве-мураве, да еще после дождя самый раз. Да с учетом военного времени, когда в магазине кроме спичек, завязанных веревочкой с приложением серной дощечки да мыла, основу которого на 80% составляла глина, ничего не было, а вшивые волосы женщины в бане мыли «щелоком». Смесь воды с пеплом древесным выводила вшей и гнид, и керосином. А для окончательной победы над вшивостью в русской деревне была идиллическая картина.По воскресеньям на завалинке дома или на скамейке у дома женская половина искала и громила вошь и гниду друг у друга, что считалось наилучшим удовольствием. Мужское население такую процедуру в нижнем белье своем делали сами, что в кальсонах, что в нижних рубахах. Эти кровососы, в особенности зимой, появлялись каждый день, хотя от фронта вроде далеко, скученности городской не было, вода для мытья была, но вша не уступала до 1948 года, пока не отменили карточки, включая и на мыло. Все соседи в округе из 10-12 домов нашей деревенской улицы жили одинаково. Женщины,3-4 детей возраста 10-16 лет,2-3 деда с длинной бородой и 12-15 детей до 8 лет, в число которых входил и я. Женщины переживали за своих мужиков на фронте. Будь то муж, сын, брат и каждый божий день отмечались у моего деда Семена-почтальона. То ли за личной весточкой, то ли за газетой, то ли за политинформацией, которые иногда делал дед Семен, зачитывая вести из газет «Известия», « Труд», «Правда», областной или районной газеты собравшимся бабам. Бабы между собой делились иногда тлеющими углями с загнетки (остатки древесного угля выгребали из русской печки наружу к боковой стенке и здесь в куче пепла древесный уголь мог тлеть до утра). А утром бабушка Арина клала на него бересту или тонкую лучину и раздувала до огня. Затем этот огонек подносила к клетке полен, уложенных на под русской печи, а когда эти 10-15 полен прогорали, она выгребала эти остатки опять на загнетку. А на под печи сажала хлеба, а чтобы накормить свою семью в 7-8 часов утра, она, когда появилась мука, хотя на треть с вареной картошкой, вставала в 4-е часа утра и так каждый день, вчерашний хлеб в семье деда кажется, не водился. Так вот у некоторых хозяек огонь на загнетке тух, опару (хлеба пекли без отсутствующих дрожжей на опаре однажды кем-то изготовленной). забывали оставить и все дружно делились этими необходимыми для всех женщин вещами. В 2х домах мои сверстники жили особенно бедно, в обоих домах моего возраста было 2-5 детей при одном работнике матери и без коровы. Помню однажды мы несколько ребят пошли в весенний лес и собирали «кашку». Что это было-млодой мышиный горошек или что-то другое не знаю, но собрали мы его кружки 2 и все пошло в фонд этой семьи Заводовых имеющей 11 детей и больную мать. Старшей дочери в 1941 году было 14 лет, но отца все равно забрали на фронт. А там немцы его убили. По всей видимости, наши соседи, как и моя семья, не делились в нужной степени с этими бедными многодетными семьями, которые были в силу обстоятельств без отцов-кормильцев и живности. Вот соседка рядом с нашим домом жила с одним ребенком моим другом Васькой, но у них была корова, куры. Хотя полы в доме были земляные, но зато конопля росла в огороде на навозной куче в изобилии и когда поспевали зерна и становились желто-коричневыми, вкуснятина была, особенно когда их обжаривали, а конопляное масло с солью это вкуснее, чем подсолнечное.

Конопля в наших местах использовалась, в целях получения волокна для тканей. Помню, стоял как-то зимой у нас ткацкий станок на кухне. Его перевозили из дома в дом и кто-то, скорее бабушка, ткала на нем ткань для нижнего белья, а я с гордостью, как и во время прядения шерстяной нити для рукавиц поджигал и держал, или ставил в кружку тонкие лучинки, керосина не был. Равно как и свечек, дедушка Семен читал зимними вечерами газеты при лучине, от которой прикуривал цигарку из самосада. К деду временами обращались другие старики, и бабки для своих стариков просили газеты для цигарок, в то время каждый курящий имел кисет-мешочек из ткани со шнурком, в котором находился табак, сложенный в размер сигаретной пачки лист газеты и кресало с камнем и трутом. В качестве кресала использовался лист железа, чаще всего высокоуглеродистого типа треугольного ножа от сенокосилки. А трут сушенный древесный гриб, ловил искры от высекания их кресалом по камню. Трут начинал тлеть, курильщик его раздувал до красного тления и прикуривал от него цигарку. Самодельную сигарку из газеты, в которую засыпали щепотку самосадного табака, потом скручивали этот табак в листочек из газеты и, послюнявив край этого листочка, склеивали сигарку. Эта сигарка-цигарка докуривалась до пальцев, держащих ее у рта, отчего у всех курящих были желтые пальцы.

А моя семья в составе отца-милиционера с тросточкой, безработной матери – учительницы и сестренки 4-х лет, питалась, живя в Исилькуле по карточкам, и видимо дед помогал картошкой. Весной 1945 года, когда начал таять снег, многие горожане Исилькуля ринулись собирать мороженый картофель, который можно было использовать в пищу. хотя бы переработав его в крахмал для оладий Они без всякого масла казались вкуснее, чем из соевой муки, полученной, по карточкам (ленд-лиз из Америки) И вот 9мая по радио картонной тарелке говорит Сталин, вторично подобную эмоцию от радиосообщения я испытал 12 апреля 1961 года в поезде Владивосток-Москва, когда услышал о полете Гагарина в космос. Весь день 9мая на пустыре в центре Исилькуля возле железнодорожного вокзала шел стихийный митинг. Все были веселы. В этом году здесь заложили парк Победы. А осенью я пошел в первый класс 2х этажной школы №1 Исилькуля, из которой только что выехал госпиталь. Книг и тетрадей не было и чтобы на чем – то писать, мне дали синий томик Ленина из сборника собраний сочинений с большим просветом между строчками. Так я начинал правописание, то ли от этого, то ли от природы почерк у меня долгое время был корявый в отличие от родителей и сестер.

Начали возвращаться демобилизованные с войны солдаты с вещмешками, в которых иногда кроме ложки да пары белья ничего не было, а у жившего напротив нашего дома моего сверстника Гены Кузнецова вернулся отец – офицер. От взрослых слышал, что привез он из Германии вагон товарный всяких вещей, корову, свинью и собаку и все они породистые. В дом к ним меня не пускали, но Гена угостил меня как-то на улице печеньем, которое я увидел впервые. А наш отец с фронта и последующего госпиталя привез палочку из-за хромой ноги и изюма в баночке для бритья на5 0 грамм.

В Исилькуле тетя Шура, папина сестра, на паровозе работала кочегаром. Я ее видел пару раз, но лица не запомнил. Кстати, о паровозах, на них тогда работали бригады в 3-4 человека – машинист, помощник машиниста, кочегар и проводник. Машинист управлял паровозом, как его работой, так и относительно железнодорожной колеи. Помощник помогал ему в этом. Но основная его работа была в поддержании давления пара в котле, а соответственно в его отоплении, которое заключалось в открывании вручную и закрывании дверцей топки котла с помощью рычага. Кочегар в это время должен был закидывать -10 кг угля в топку совковой лопатой, а чтобы это было постоянно и быстро. Он должен был уголь перелопатить из тендера, ближе к кабине машиниста, в общем, это работа уборщика угля в шахте, куда тетя Шура вскоре и уехала, в шахту Зыряновска в Казахстане. Тогда многие демобилизованные солдаты из наших краев подались на шахты Казахстана и Урала, где можно было заработать хорошие деньги и свободно купить питания помимо карточек. А в Исилькуле на карточки давали в зиму 1945-1946 года хлеб черный, но что в нем было непонятно, предполагаю что опилки. Он был какой-то сырой, и когда мама ставила его в печь, чтобы он допекся, то он превращался в уголь. В это время к нам на квартиру приехала семья папиной сестры Марии с сыном и новым мужем Федором. Отец сына Лени погиб на фронте. В августе 1945 года родилась моя сестра Тома, и летом 1946 года я с сестрой Алей был отправлен в хлебную деревню Ночку, где действительно был хлеб. Хоть и напополам с вареным картофелем, но было молоко и жареные караси из озера с яичницей и сметаной. После зимнего голодания я не отказывался ни от одного предложения поесть. Позавтракав у бабушки, я не отказывался поесть молочка с караваем у тети Фекли, которая осталась одна, так как ее дочь Надя вышла замуж за демобилизованного по ранению танкиста Степана, который стал работать в колхозе Ночка по договору, за муку, так как он там стал работать дизелистом на мельнице. Тетя Фекля приведя меня к себе, доставала из погреба крынку холодного молока, но сливки не снимала, а перемешивала их в крынке с молоком. И наливала мне пол-литровую кружку этого изобилия, открывала вновь испеченный белопушистый каравай пшеничного хлеба без картошки высотой в 25-30 см и диаметром в 40-50 см, нарезала 2-.3 куска, что я и поедал.

Вспоминается мне эпизод военного времени, связанный с ее погребом. Погреба были у всех под домом, потому что вне дома земля может промерзнуть и на 2 метра, т.к. морозы в 40 градусов там не редкость.

А было это, по-видимому, зимой 1943-1944 года. Зовет меня тетя Фекля к себе. Надя, наверное, была на работе, чтобы я помог ей продать казахам картошку, меня она оставила наверху, а сама залезла в погреб и подавала оттуда казахам наверх картошку в ведрах. Стоят в комнате 3 здоровых казаха (их тогда в Исилькульском районе не брали в армию как малочисленную нацию). И принимают ведра картошки, подаваемых маленькой тетей Феклей. с которой казахи договорились о покупке 6ти мешков картошки и даже отдали деньги тете Фекле. и когда казахи все мешки загрузили картошкой и вынесли на сани мешки, тетя Фекля вылезла из погреба. И ахнула. мешки то казахи сшили из 2 х мешков. Но делать было нечего казахи поехали взрослых рядом никого и русское «бог с ними» остановило тетю Феклю от дальнейших действий. Была она как все в роду бабушки тихие. Не крикливые, спокойные. Хоть и повидала горя потеряла мужа и 3х сыновей, а потом после смерти Семена воспитывала внучек.его дочек в семье невестки и только после совершеннолетия девочек перебралась к семье дочки Нади в Омск, куда та переехала с мужем и детьми.