Были неслыханные камни,
волшебная волна тоже была,
я поразился всем увиденным,
огромные дрожали зеркала!
Бесстрастный и молчаливый,
я был под небосводом Ганга,
сыпались сокровища из урны
в бездну алмазного ранга.
Я архитектор сего заклинания,
сделал приручённый океан,
точно по воле моего сознания,
через драгоценный канал.
Всё было глянцевым и ясным,
переливались даже оттенки
чёрной жидкой славы
в кристаллах света и тени.
Ни единой звезды нет и следа
и солнца ровного, низкого в небе,
чтобы осветить чудесные места,
сияющие во внутреннем огне!
Над переменными чудесами
зависла страшная новинка!
Всё для глаз, и ничего ушами,
в тихой вечности была картинка.
Я видел ужасы моей лачуги
и ощутил на себе постыдность,
забота, проникающая в душу,
глаза, отражающие невинность.
Жестокие мрачные удары,
часы пробили полдень,
небо наливалось тенями,
серый мир внезапно онемел.
Лебедь
Cygne
Андромаха, я думаю только о тебе
около узкого печального ручья,
где безмерно величие вдовьего горя,
зияет на выросшей из твоих слез траве.
Вдруг мою память тронуло что-то,
когда я сел на новую карусель.
Старый Париж исчез куда-то
Быстрей, чем из сердца выходит хмель.
Я вижу мысленно эти хилые кабинки,
груды отёсанных столбов и капителей,
сорняки, массивные глыбы зелёнки,
безделушки на витринах магазинов в пыли.
Там раньше был звериный острог.
На рассвете пробуждался труд,
под ясным небом ремонтники дорог
издавали в безмолвный воздух стук.
Я увидел лебедя, вырвавшегося из клетки на мгновение,
ударяя перепончатыми ногами по сухой почве,
раскрыв свой клюв, в бездонной канаве, воочию,
он волок по твёрдой земле своё белое оперение.
Он судорожно купал в пыли свои крылья,
сердце его рыдало по родным ручьям.
Несчастный, странный, роковой символ,
молния ударила к порывам дождя.
Я вижу тебя, как правду Овидия,
мужик преобразился в напряжении
взглядом к жестокой и ироничной синеве,
обращаясь к богам со своим прошением.
Париж. Ничего в моей тоске не меняется.
Новые гостиницы, брусчатка, строй леса,
старые пригороды, всё стало аллегорией, кажется,
мои воспоминания стали тяжелей, чем небеса.
В Лувре изображение угнетает меня и странников.
Я думаю о большом лебеде, его безумных движениях,
смешных, возвышенных, как у изгнанников,
затем гложут бесконечная тоска и сомнения.
Андромаха, выпавшая из объятий
великого героя, имущество в руках гордого Пирра.
В гробнице экстатическая грация в печали,
это жена Елена и вдова Гектора!
Я думаю о негритянке с чахоткой и голодной,
Которая, не сводя глаз, тащится по грязи в саванне,
ночуя под африканской одинокой пальмой,
за огромной пеленой в густом тумане.
Из потерявших то, что нельзя восстановить
когда-либо, навсегда, кто пьёт их слезы,
сосёт грудь печали волчицы-матери и
тощих сирот увядающих, как мимозы!
Так изгнание моего сердца в лесах,
старая память звучит как стих.
Я думаю о моряках, забытых на островах,
о пленных, побеждённых и о многих других!
Далеко отсюда
Loin d’ici
Это и есть святилище новое,
где милая барышня меня манит,
спокойная и всегда готовая,
со своими пышными грудями.
Её локоть на подушке лежит,
хорошо слышен поток фонтана,
