Гнездо синицы

Редактор Татьяна Королёва

Издатель П. Подкосов

Главный редактор Т. Соловьёва

Руководитель проекта М. Ведюшкина

Ассистент редакции М. Короченская

Художественное оформление и макет Ю. Буга

Корректор Ю. Сысоева

Компьютерная верстка М. Поташкин

Все права защищены. Данная электронная книга предназначена исключительно для частного использования в личных (некоммерческих) целях. Электронная книга, ее части, фрагменты и элементы, включая текст, изображения и иное, не подлежат копированию и любому другому использованию без разрешения правообладателя. В частности, запрещено такое использование, в результате которого электронная книга, ее часть, фрагмент или элемент станут доступными ограниченному или неопределенному кругу лиц, в том числе посредством сети интернет, независимо от того, будет предоставляться доступ за плату или безвозмездно.

Копирование, воспроизведение и иное использование электронной книги, ее частей, фрагментов и элементов, выходящее за пределы частного использования в личных (некоммерческих) целях, без согласия правообладателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

© Р. Декабрев, 2023

© ООО «Альпина нон-фикшн», 2023

Да, сегодня он, должно быть, существует как мертвец, но, быть может, однажды, в старости он вспомнит, насколько не только лучше, но и правдивее мечтать о Бордо, чем в Бордо высаживаться.

Сегодня меня обследовал патологоанатом. Я отчётливо помню, как скальпель проникал в мой висцеральный жир, о существовании которого до этого момента я не догадывался. Не догадывался я и о шишковидной железе, стремечке и даже о селезёнке. Вообще, до соприкосновения лезвия с той или иной частью моего тела, я не задумывался о её наличии и свойствах, принимая бытийность органов как нечто само собой разумеющееся.

– Начнём, наверное, с коленей.

Безумие: приходится пробираться вдоль какого-то низкого деревянного забора, местами прямо по голой земле, и каждый камень ощущается ими – коленями, а по лицу то и дело скользят паутины. Я говорю «безумие», негодую из-за неудобного положения и грязи под ногтями, но стоит признать, что в целом происходящее вполне вписывается в концепцию человеческой жизни. Чему же тогда я удивлён больше? Тому, что я в строгом пальто ползу обходными путями по чужому саду? Или тому, что в дом отца негодницы (а она живёт с отцом) вдруг заявилась мать, но вместо того, чтобы представить меня ей, лицом к лицу, отрекомендовать, что соответствовало бы моему статусу и всем нормам приличия, эта наглая девчонка вытолкала меня через чёрный ход в сад и, указав на старую калитку, заперла за мной дверь. И что же я? Я послушно пополз. Сначала мимо слив, потом мимо аронии, скромно зовущейся черноплодкой, затем под руку подвернулся один-единственный кустик малины, овитый белым вьюнком. И ведь я полз так ловко, будто всю сознательную жизнь только и делал, что влачил своё туловище от одного куста к другому на чужих участках – пристыженный, но не пойманный.

Но теперь, с высоты моего нынешнего положения, я отчётливо вижу, что именно так и прошла моя жизнь. Скальпель аккуратно поддевает латеральный мениск левого колена, хладнокровно констатируя небольшой разрыв, отделяет хрящ от эпифиза берцовой кости, и он исчезает навсегда.

Я определённо видел эту картину раньше, даже листва пожухлая застревает между пальцев точно так же – всё скопировано и восстановлено вплоть до мельчайших деталей. Я будто бы снова ползу по огородам на окраине провинциальной столицы. Я не знаю, сколько мне лет, в то время задумываться об этом было ни к чему – я, как и всякий сорванец с пригорода, прекрасно ориентировался на местности и без зарубок, впрочем, в этом плане тоже изменилось немного. Каждый отрезок времени суть этап одной большой игры, и её правила требуют, чтобы я сначала прятался, а потом догонял, а иногда и то и другое сразу. Сейчас – на столе патологоанатома – далеко мне уже не уползти; тёмная фигура вырастает надо мной под солнцем операционного светильника, она молчит, я поднимаюсь, принимая поражение с достоинством, и не пытаюсь его оспорить. Она всех отыскала (всего нас четверо, все – мальчишки, младше и ниже её ростом). Она вытянула свою неестественно длинную худую руку вперёд, и мы как один вытаращились на гнездо, которое лежало на её ладони.

– Как думаете, что это?

– Гнездо синицы, – уверенно сказал Павлуша.

– Нет, дурашка.

– Я знаю гнёзда всех птиц! Это точно оно.

– Это не гнездо синицы.

– Я даже знаю, где ты взяла его, вон на той яблоне… Утром в нём щебетали птенцы. Куда ты их дела?

– Я же сказала, это не оно!

– А что же? – К глазам Павлуши подступали слёзы. – Что это?

– Вот и скажи мне.

Я почему-то усмехнулся, но она была как никогда серьёзна.

– Отвечайте все.

– Двоичный код? – предположил сощурившийся от солнца мальчишка – Дима, прервав возникшую паузу.

– Нет.

– Может, это про стерилизацию населения планеты? – неуверенно спросил Егор.

– Нет. – Она поднесла гнездо к глазу и посмотрела на нас сквозь него.

А вот и моя попытка:

– Это символ иллюзорности… – сказал, и вот я наконец у цели: толкаю калитку, ржавые петли откликаются характерным скрипом, выползаю наружу и лишь затем поднимаюсь над низким забором, отряхиваюсь.

Надо бы осмотреться. В пейзаже, совсем нетипичном для наших окраин (я в этом кое-что смыслю), есть что-то скорее от лондонского пригорода. По большей части одинаковые мрачные домики из камня отделены друг от друга рядами коротко подстриженных кустов, тихая улица едва заметно дышит прошлогодней листвой по дороге, всё вокруг вылизано, асфальт без единой колдобины, людей почти не видно, перед фасадами с окнами в пол расположились ровненькие газоны, даже газонокосилку оставили на улице. Такая вот пригородная осенняя рутина.

Но что-то всё же не так, калитка накренилась вперёд и не думает закрываться, но так даже лучше: этот незатейливый уличный жест сообщает мне уверенность, что я ещё вернусь сюда. Должно быть, это и есть главная оплошность моей жизни, ведь, несмотря на разбросанные повсюду тайные знаки, я слепо верил, что путь мой пролегает исключительно в одном направлении и я больше не вернусь – ни на огороды, давным-давно поросшие полынью и лебедой, ни на эту осеннюю улочку, ни куда-либо ещё.

И всё же каков квартал! Как он звучит! Жаль, что нет с собой фотоаппарата – хочется запечатлеть золотистость и ветреность духа коммивояжёрства. Телефон такое не возьмёт. Непростительная оплошность. Для полноты образа не хватает толстого каталога с образцами тканей и нашитыми на них черепаховыми пуговицами. Помнится, на ночь мама вместо сказок читала мне рассказы Кафки, а я мечтал быть коммивояжёром, долго не мог уснуть, шагая бесконечно и бессмысленно по таким вот именно улочкам, из дома в дом, подыскивая подход к потенциальным покупателям, но раз за разом встречал отказы. Коммивояжёр – Вояджер[2], общность этих понятий чересчур ясна для меня.

А вот и они: в трёхстворчатом высоком окне, в котором опалом до середины застряло небо, белокурая девушка и мать проходят в гостиную, смотревшуюся неплохо, может, лет семь назад, теперь лишь отдающую тенью мещанства. Часом ранее она без зазрения рассказала, что мать её долгое время была на реабилитации во время развода с отцом, поэтому у судьи не возникло раздумий, кому поручить воспитание дочери (отнюдь не из-за влиятельности папаши). Не так давно мать вышла из лечебницы в третий или четвёртый раз (дочь не помнит наверняка). Девочка – буду называть её Лизой – испытывала по отношению к матери нечто среднее между жалостью и отвращением. По крайней мере, сама так заявляла, стоя на коленях. «От-вра-ще-ни-е», – повторяла она голосом, в котором было столько холода, что места сомнениям в искренности слов во мне попросту не оставалось. Для наркоманки мамаша держится молодцом, посмотрим: болотный дамский пиджак не по размеру, с нелепой зелёной брошью в форме жука-бронзовки на груди, отстроченные брюки и стоптанные туфли на низком каблуке – парадный костюм рядовой сотрудницы кол-центра, специализирующейся на продажах бытовой химии для прочистки труб; а в руках одинокая купюра – всё, что она может дать дочери взамен двухчасового свидания в свой единственный выходной. Не могу разглядеть номинал, дочь нехотя берёт купюру, едва заметно закатывая глаза, и приторно благодарит за щедрость мать, только-только устроившуюся на работу и пока ещё не успевшую снова загреметь в наркологичку.

И вот Лиза замечает невоспитанного меня, так бестактно и бесхитростно черпающего через окно трагизм воссоединения семьи. Семья сегодня – это же о-го-го! Что-то сказав матушке, она подходит к окну, я на прощание машу ей прядью волос пшеничного цвета, состриженной шутки ради с её затылка, и за секунду до того, как шторы задёргиваются, успеваю запечатлеть ехидную улыбку и средний пальчик. Ах, сучка. Кто она? А где, собственно, я нахожусь? Аккуратно я завязываю прядку бантиком вокруг одной из сотен пуговиц на страницах моего сакрального каталога. Торчать здесь дальше нет никакого смысла, поэтому, обратившись к телефону за ответами, я трогаюсь в путь, у которого нет конечной точки, и от одной лишь мысли об этом слегка щекочет кончик носа и ногам становится особенно лениво ступать по лестнице на порог очередного дома.

– Какой ещё двоичный код? Какая стерилизация? Вы чего? Гнездо синицы… Смотришь на него – и не отвертеться: весь мир сквозь сеточку. Это всеобъемлющая иллюзорность нашего быта. Казнь, которую одобряют, – зловеще произнесла коротко стриженная девочка, а не я.

Память ловко подтасовывает карты, выставляя меня то в лучшем, то в худшем относительно действительности свете. Небольшой шрам на лбу девушки внушает доверие и глубокое уважение, и никто из нас, не желая показаться дураком, не переспрашивает, что означает её фраза. Как обычно, мы киваем, будто это настолько очевидно, что единственное, чего не хватало этой мысли, – быть произнесённой вслух. Затем следует многозначительная тишина, во время которой одна непослушная русая прядь, выбившаяся из нерасчёсанного каре, скользит по веснушкам носа; прядь смеётся, девочка смеётся и с размаху швыряет гнездо куда подальше. Она делает это снова и снова, и я, возвращаясь к этому моменту, ничего не понимаю и не могу вырваться за границы увиденного и совершённого. Я снова ползу по земле вдоль невысокого деревянного забора, вдоль живой изгороди, мимо всех кустов аронии на планете, долго-долго ползу, пока колени не стираются до состояния каких-то лоскутов, но я не могу остановиться, ведь я уже полз, а значит, другого мне не дано.

Я слышу муху. Я её не вижу, ведь чуть больше месяца назад ты прикрыла мои глаза своей ласковой рукой, напрочь лишив меня даже потенциального желания противиться внешней воле. Честно говоря, я всегда считал, что присутствие мух в подобных местах (вдруг стало как-то неловко произносить «морг») недопустимо. Я отчётливо слышу жужжание то приближающееся, то удаляющееся, без особых надежд пытаясь визуализировать его источник, а в это время лезвие ножа щекотно скользит вниз по моей правой икре вдоль большеберцового нерва до самого ахиллова сухожилия.

Я пытаюсь отвлечься, чтобы не расколоться. Лежу с глупой улыбкой на лице, затаив дыхание. Зачем? Может быть, потому, что не хочу пугать (удивлять) тебя лишний раз, но, скорее, просто выжидаю момент без какой-либо конкретной цели.

«Чик», – щёлкнул затвор фотоаппарата, чем привлёк внимание рабочих, собравшихся пойти на перекур.

Стена, отделяющая мою будущую студию от шахты лифта, столь тонка, что любой шорох механизма, не встречая препятствий на своём пути, проникает в мою несчастную голову. Сколько здесь этажей? Двадцать? Тридцать? Очевидно, чем выше здание, тем больше лифтов требуется и тем чаще они будут перемещаться вверх-вниз. От этой очевидности не легче: мной завладевает не совсем уместное ощущение, будто это не муха летает туда-сюда, а лифт, и мне с лёгкостью удаётся представить парящий в пустом пространстве металлический ящик, а чёртову муху – нет, как бы я ни напрягал своё воображение. Пучеглазая голова, лапки, крылья, брюшко – по отдельности они вроде бы все тут, передо мной, но отчего-то никак не желают собираться в единое целое – в живое. Никто не готовил меня к тому, что в итоге тело моё будет разобрано на части, подобно моей гипотетической мухе, и что я буду отчётливо чувствовать, как лезвие бесцеремонно нарушает целостность моего существа. Стоит ли теперь негодовать из-за того, что вокруг меня кружат надоедливые лифты?

– Придётся изрядно потратиться на звукоизоляцию, – произношу.

Изначально сомнительной казалась затея обустраивать жилое помещение посреди оживлённого офисного пространства, не приостанавливая при этом деятельность компании, дабы не нести дополнительные убытки. Мне и самому было несколько неловко, даже стыдно, ведь проведение строительно-отделочных работ неизбежно связано с шумом, пылью и прочими неудобствами для коллектива. Но перепланировка, помнится, была моим главным требованием при трудоустройстве. На скорую руку мной был набросан план помещения с соответствующими пометками:

1. Никакого гипсокартона и ровных углов, мне подходит лишь вишня, слива или иная натуральная древесина.

2. Сооружение должно напоминать черепаху (но не быть ей), и чтобы входить и выходить можно было из «головы».

3. Для внутренней отделки стен предпочесть зелёный цвет (виридиан), он удачно сочетается с элементами из дерева.

4. Однотонные обои, высокий бордюр.

5. Можно даже капельку лепнины, аккуратно (терпеть не могу лепнину (она пошла и нелепа).

По ходу строительства возникали и другие замечания, я не знал, кому их следует передавать, потому так и хранил скомканные клочки исписанной бумаги[3] в большом кармане халата. Даже несмотря на точность формулировок, монтаж продвигался очень медленно, сроки то и дело срывались, а рабочие вместо того, чтобы заделывать швы, курили на лестнице, ей-богу, как черти да перетирали мне кости. Шли месяцы, одни подрядчики сменялись другими, но к какому-либо заметному прогрессу это не приводило. В свою очередь, по контракту это влекло то, что я мог не приступать к выполнению трудовых обязанностей в полном объёме. Отчасти поэтому я не очень-то торопил события, позволяя безделью привносить в мою жизнь некоторую расхлябанность. Спустя полгода и без того вольготный режим сбился окончательно; я ложился спать поздно и где попало, просыпался я тоже поздно, обычно прямо на чьём-нибудь рабочем столе, обнаруживая над собой обиженного владельца; затем, раскачавшись, я накидывал халат[4] и шёл в общую уборную чистить зубы и умываться.

Чтобы смыть остатки сна, нужно набрать в ладони ледяной воды и тереть-тереть-тереть – лучшего рецепта ещё не придумано; в самом разгаре тонизирующего процесса я не выдерживаю и подглядываю сквозь тоненькую щель между ресницами, впиваясь в пространство секционного зала, да так жадно, будто последние десять лет был совершенно слеп. Я жажду увидеть надоедливую муху, чтобы лифтам впредь было неповадно нарушать законы физики и банальной логики. Но ещё больше я желаю, чтобы вместо ступни, ты низко наклонилась над моим лицом, ближе, ещё ближе – практически вплотную, ещё немного – и я почувствую твоё дыхание[5], а прямо надо мной повиснет пара глухих отражений в твоих глазах. Но даже и тогда я не выдам себя и не моргну! Мне кажется отчего-то, будто эти отражения принадлежат не мне, а кому-то другому. Говорят, люди меняются, становятся непохожими сами на себя после… но это не суть. Главное, что твоё внимание мне льстит и теперь, льстит и одновременно пугает, а я не подаю вида, снова и снова предпринимаю тщетные попытки смыть водой невинный трепет, который испытываю перед тобой, будто всё ещё являюсь тем самым ребёнком, перед чьим носом ты держала пустое гнездо.

Из кабинки показался удивлённый сотрудник.

– Совещание через три минуты, – сказал и пошёл дальше.

– Дружище, – кричу я ему вслед, – пора бы уже и привыкнуть! – А сам эксперимента ради поднимаю руку. Немного с запозданием чужое отражение поднимает ногу. – Как ты это делаешь?

– Ты должен спасти их.

– Как?

– Делай то, что хочешь. Только то, что хо-че-шь. – Отражение не выдерживает и смеётся, сначала едва, а затем надрывно, до тех пор, пока я, охваченный внезапным порывом эмпатии, тоже не начинаю смеяться. Тогда оно вдруг замолкает, показательно громко вздыхая, будто мне не выкупить этой шутки вовек.

«Чик», – щёлкнул затвор фотоаппарата, сработала вспышка, все в офисе разом повернулись к приоткрытой двери мужского туалета.

– Не обращайте внимания, это просто я. – Уже некоторое время меня преследовало ощущение, будто все сотрудники офиса сговорились и объявили мне бойкот.

Будь я на их месте, я бы тоже объявил себе бойкот, в том смысле, что я вполне могу понять своих коллег[6], но меня всё равно забавляло их напускное молчание и временами даже подзадоривало. Так, совершая свой привычный предобеденный променад, я вдруг ощутил сильное желание их слегка растормошить, преподнести урок осознанных сновидений.

В воздухе привычно для этого часа суетилось: кофе во всём разнообразии[7] был разлит по кружкам десятью минутами ранее и теперь остывшим залпом допивался; последние мировые новости вскользь обсуждены; акулы офисного мира и чуть менее крупная рыбёшка спешно стягивались в переговорную, которая благодаря удачному угловому расположению напоминала аквариум на фоне столичных сизых облаков. Каждую пятницу служащие моего отдела[8] устраивали представление для единственного зрителя в моём лице. Неумелые актёры, они наигрывали как лоси, когда водили беседы за проджекты и кейсы, хватались за головы, критиковали абстрактные процессы, с важным видом иллюстрируя их графиками вверх-вниз, японскими свечками, диаграммами и – самое тошное – своим самодовольным смехом. Обычно я в своём пятничном халате[9] оставался снаружи и от скуки фланировал по безлюдному пространству офиса, тайком наблюдая за тем, как серьёзные дяди и тёти стараются не замечать моего скромного присутствия. И снова этот самодовольный паскудный смех. Я не обидчивый, верно, виной всему пресловутые вспышки на Солнце или полная луна, но в тот день моё туловище решило почтить собрание своим присутствием; я и до этого предпринимал пусть вялые, но всё же честные попытки приобщиться к коллективу и к деятельности компании в целом: начиналось это наваждение с того, что мне вдруг становилось совершенно необходимо разобраться, чем мы[10], собственно, торгуем, кого консультируем, какие юридические услуги оказываем, правда, спустя каких-то два-три часа я уже подыхал от скуки, глядя на виляющую задом суть. В тот момент, когда со скрипом[11] за мной закрылась дверь, слово взял один из новичков – я, как увидел, сразу же назвал его Алёшей. Был он с виду ну прям Алёша. Алёша принялся пояснять нюансы своей деятельности на фоне наскоро склеенной презентации (что-то про оптимизирование взаимодействия компании с представителями ме-ме-ме бе-бе-бе). Оратор из Лёшки выходил весьма посредственный, он то и дело запинался, местами чрезмерно важничал, краснел и как-то слегка подёргивался, обнаруживая в своей речи очередной промах. Когда же он закончил, скучающие слушатели лениво повылезали из телефонов, чтобы отвесить пару лицемерных комментариев:

– Достойное выступление.

– Можешь, пожалуйста, скинуть последний слайд с источниками?

– Молодчина!

– Компания нуждается в таких людях, как ты.

– Твоя работа очень важна.

– Жалкое зрелище, это было скучно и не умно, – сказал я, и все присутствующие разом повернулись на меня, поражаясь вопиющей откровенности, как будто их честное мнение в корне отличалось от моего.

– Весьма неплохо, – прервал неудобную паузу ведущий проджект-менеджер[12], похлопав Лёшку по плечу, а меня наградил презрительным взглядом. – Спасибо! На сегодня всё, можете расходиться. Не ты.

– Я?

– Дружище, – обратился он ко мне панибратским тоном, – зачем ты так с ним? Он же только устроился, пусть тренируется, не каждый с ходу делается Марком Аврелием.

– Марком Аврелием?

– Знаменитый римский оратор. Никогда не слышал? – Не успел я помотать головой, как он продолжил: – Не знаю, кем ты и твой приятель Пьеро приходитесь директору, каким раком вы вообще тут забыли, но кем бы ты ни был, это не позволяет тебе оскорблять моих сотрудников. Запомни это.

– Постараюсь.

– Постарайся уж, будь добр, – повторил он, но вдвое громче, чтобы как можно больше ценителей кулуарных бесед на повышенных тонах смогли вовлечься в эту игру. – Каким бы крутым спецом ты ни был, это не даёт тебе право…

Вот так началось сегодняшнее утро. Под моим приятелем ученик Марка Аврелия подразумевал пугающего старика в костюме арлекина, сошедшего будто с картины Бенуа, который иногда появлялся в офисе; он просто стоял с кошкой на руках и таращился в одну точку – безыдейные сотрудники прозвали его Пьеро. Понятия не имею, с чего вдруг Пьеро заделался мне в приятели, в конце концов, чёрт с ним, как я уже говорил, я не из обидчивых.

Закроешь глаза, досчитаешь до десяти, потягивая ноздрями почти что «горный воздух» из сплит-систем такой-то такой-то фирмы – «вдохни принадлежность к высшему», – слышится равномерный звук шагов, кто-то изредка кого-то пресечёт, и снова щелчки мышкой, тихие постукивания клавиатуры – цельный ансамбль из стекла, пластика и человека. В такие моменты я отчётливо чувствую, как декоративные сухие кусты, расставленные по углам в больших глиняных вазах, шурша отворачивают от меня свои ветви. Я на время исчезаю. Лишь слышимое где-то на заднем плане жужжание мухи вносит некоторый хаос, своими эпилептическими перемещениями наталкивает мысли на ложку, которой небрежно мешают сахар в кружке чёрного, как безлунная ночь, кофе[13].

Возле огромных окон, согласно рекомендациям ВОЗ[14], МКООП[15], ВБОП[16], ЕРОТ[17] и МПАГО[18], расположены так называемые стоячие рабочие места и беговые дорожки, настроенные на умеренную ходьбу перед компьютерами. Бастион джентрификации[19]: за окнами пейзаж, как и положено, разделён композиционно на три равных сегмента, в нижнем – сразу же за аккуратным подстриженным газоном и забором – берёт начало сетка низеньких промышленных построек и гаражей времён индустриального расцвета столицы, из-за одинаково ржавого цвета их трудно отделить друг от друга; посередине – за железнодорожными путями – томятся практически до горизонта ряды пятиэтажных жилых гробов, изъеденных личинками насекомых. Эти две нижние изолированные части относятся к внешнему лофтовому стилю, сочетающему в себе эстетику умирающего городского пространства и отсутствие необходимости непосредственного (негигиеничного) контакта с ним. А вишенка на слоёном торте – вид на благословенное Сити, идущий как бы в контрапункт с нижележащим пейзажем, символически побеждающий и топчущий его подобно тому, как Георгий[20] топчет змея на копейке. Благодаря расстоянию и перспективе создаётся видимость общности, будто небоскрёбы Cити вдали и мы[21] – одно целое, мы – высоко, в то время как мир снизу продолжает ржаветь и поедаться ненасытными личинками. Высота здесь не столько физическая, сколько интеллектуальная, взывающая даже к гордости. Эту пряную гордость можно было с лёгкостью усмотреть в движениях окружающих меня людей.

– Придётся изрядно потратиться на звукоизоляцию. – Я уже хотел было сплюнуть зубную пасту в кофе попавшейся под руку сотрудницы (всё из-за её дурацкой привычки слегка закатывать глаза при разговоре, а ещё в рабочем чате она всякую фразу заканчивала многоточием: «ребята, где печать…», «ой я забыла…», «серёж почени сканер…»), как вдруг откуда ни возьмись возник директор. Пришлось ограничиться точным броском щётки в чей-то органайзер. Пасту проглотил[22].

Директор – сухой мужчина, среднего роста, с заметной сединой, в тёмно-сером костюме на бордовую сорочку, ему около шестидесяти лет, но из-за жёсткой осанки, чётко очерченной линии густых волос и живости маленьких глаз стариком его назвать язык не поворачивался. Особенно прямой была шея, которой, кажется, не хватало лишь петли для совершенства образа, – настолько она была прямой. Одним кивком он приказал мне проследовать за ним, оторвав всех присутствующих в офисе от будничных дел. Я наскоро оглядел каждого из них, презирающих меня и одновременно презираемых мной.

Ну и кто из вас сдал меня? С чьей подачи была накатана кляуза, текст которой плыл у меня перед глазами: «Так не может больше продолжаться… это срыв рабочего процесса… диссидентство… саботаж в чистом виде…»?