Гнездо синицы

Я вижу в их лицах довольство и страх, ничего, ребята, вы у меня ещё попляшете. Может, тот парень из уборной – Василий Е. – верно, он: работает в отделе экономического планирования, вечно спамит в чат сомнительными роликами политического содержания, но никто на них не отвечает. Ещё есть та недовольная девица из канцелярии – не Даша, а Дарьяна, чёрт её дери, – по поводу и без вставляющая в диалоги разнообразные смайлы пачками по пять-шесть штук? Или всё-таки претенциозный хохмач Игорёк (по пятницам по случаю совещания нацепляет чёрный шёлковый платок на шею) – проджект-менеджер[23] и любимчик дамской публики, генерирующий мемы (стоит отметить, вполне годные), скинет, и посреди щелчков клавиатуры где-нибудь да раздастся сдержанный смешок (он пару раз подначивал остальных против меня, правда, до стукачества не опускался).

– Совещание… настоящее! – объяснил я им. – Не расслабляться.

Здесь стоит отметить, что со времени моего вступления в должность директор ещё ни разу ко мне не обращался, ходил насупившись, глядя как бы сквозь. Руки при встрече не подаст, не поинтересуется, как продвигается строительство моей черепахи. Да и в принципе ни к кому из рядовых сотрудников он не обращался лично, а если требовалось призвать к ответу какого-нибудь руководителя направления, делалось это через посредство секретарши. В общем, был он очень важным человеком.

В его кабинете царил строгий минимализм; серые тона и матовый металлик подчёркивали нотки безапелляционности и холода, с которыми придётся столкнуться посетителю (в голове один ремонт, прошу прощения). Каждая деталь выстроенного им пространства саднила тщательной продуманностью: абсолютная, тотальная симметрия, чётко выдержанная логика вещей – одним словом, ничего лишнего. Дай бог всем в его возрасте уделять столько внимания порядку и системности, подумал я и невольно выпрямился. Но стоило за нами захлопнуться двери, как мужчина со всей своей системностью разом поник, его плечи обмякли и провалились, он схватился за лицо и затрясся.

– Прости, Господи…

– Что-то случилось? – Я протянул было руку, чтобы приободрить его, но он дёрнулся так, будто в него тыкнули раскалённой кочергой, и закачался, как поплавок на лёгкой волне.

Вдобавок его вырвало прямо на ковролин, куда и сам он через секунду направился вслед за своим содержимым. Его сухое туловище охватили судороги, в припадке он принялся биться головой о стол, спиной о стул, отчего по столу ходуном заходили: наполовину пустой стакан, ручка, фигурка Венеры палеолита из обсидиана, фотография с дочерью в графитовой рамке, пятница, полдесятого утра. Мне стало жутко неловко быть единственным зрителем этой сцены.

– Сколько будет продолжаться этот цирк?.. – произнёс он с горечью в голосе, отбиваясь от помощи.

– Простите?

– За что мне это?..

Становилось всё более и более неловко.

– Может, стоит позвать кого-нибудь?

– Нет-нет-нет! – завизжал он как поросёнок, крепко вцепившись в мою ногу.

– Ладно, я не буду никого звать, только успокойтесь, если не хотите, чтобы вас видели в таком состоянии.

– Я спокоен, я абсолютно спокоен, – сказал он, а сам трижды с приличным размахом ударил себя по щекам.

– Вы меня, конечно, простите, если я вас чем-то обидел, но…

И не дожидаясь ответа – «Чик», – в линзах объектива отразился и вовсе не человек, но жалкое, скрюченное подобие, презренное насекомое, всем видом просящее размазать себя по полу.

– Смешно тебе?

– Скорее я нахожу это странным, поймите меня правильно… – То ли от растерянности, в которую вгоняла меня ситуация, то ли оттого, что он вновь щекотно впился пальцами в мою лодыжку[24], я и впрямь едва не рассмеялся.

– Смешно, конечно. А я и не против, смейся сколько угодно. Мне и самому смешно. Для чего ты, Господи, не оставишь меня? Знаю: этот Бог всегда находил в издевательствах особое наслаждение, а не находил бы, и не было бы в природе унижений и насилия, не было бы даже таких стремлений… и нам, как неотъемлемым частям Его, это хорошо известно.

– Господин директор, возьмите себя в руки, никто не собирается причинять вам вред.

– Жизнь моя не представляет больше никакой ценности. Я же сразу узнал тебя. Ты здесь из-за моего долга перед… перед…

– Перед кем? Будет проще, если вы уточните. Я уверен, человек в вашем положении много кому должен, и ещё куда большее количество людей являются должниками перед вами.

– Да-а. Ты не один из нас, я прав. – Он таинственно и как будто даже с надеждой кивнул в сторону висевшей на стене деревянной маски, один лишь вид которой вызвал новую волну смеха во мне. – Я тебя раскусил.

– Вполне один из вас, вот тут где-то завалялся договор… – Как назло, в единственном моём кармане среди кучи всяких бумажек никогда нельзя было ничего найти.

– Знаешь, что тебя выдало? Камера – та, что висит у тебя на шее, – «Зенит-ЕТ», она твоя?

– Это камера моей матери.

– Матери, верно… Я всего лишь хотел чуточку побыть в тишине, я не думал, что это так дорого стоит. – Говоря это, он обращался будто к невидимым слушателям a parte[25] подобно актёру на сцене, а не ко мне лично. – И почему случай не уронит мне на голову горшок с цветущими азалиями? Не сразит аневризмой?

Жалкие потуги обрести опору в логической структуре, принявшей облик стола, обернулись для него провалом. Он вновь повалился на пол. Его лицо, в артикуляции также привыкшее к минимализму, не умело как следует выражать ни страдание, ни раскаяние, а потому теперь искажалось самым что ни на есть гаденьким образом.

– Мне нужно сделать что-то, прежде чем начнём?

– Не знаю, а что мы начинаем?

– Я всё подготовил. Я имею в виду, мне положено последнее слово или нет?

– Наверное.

– Тогда… телефон… Дай мне телефон…

– Зачем он вам?

– Не доверяешь?

– На столе его нет, – ответил я, задержавшись взглядом на полном обсидиановом торсе Венеры. – У меня нет причин не доверять вам.

– Всё верно… он же у меня в кармане. – Он постучал одновременно по ножке стола и по голове, симулируя деревянный звук. – Считай это последней прихотью.

– Пожалуйста.

Нелепо повалившись набок и растянув на лице своём самодовольную ироничную улыбку, директор начал запись.

Видео № 1. 10:48

– Земля! На горизонте земля! А значит, я с радостью вынужден констатировать факт нашего с вами полного поражения, друзья мои! Ура! Два предыдущих корабля успешно пошли ко дну, затонет и наш – вместе со своими главными добродетелями – ложью и неумеренностью, немного лишь не дотянет до заветного края, обещавшего нам период счастья взамен всех тех горестей и утрат, к которым наш народ привык и без которых мы себя уже не мыслим. Часть из нас поварёшками трескали икру с закрытыми глазами, пока остальные обходились обгорелыми головками спичек, и когда трюмы опустели, последние ликовали, как я теперь ликую, зная, что ждёт нас. Зайдя на борт в поисках земли, мы грезили о вечном плаванье, и мы его получим. Я знаю, о чём говорю, ведь я отлично отобедал сегодня куском корабельной обшивки. Чего уж тут таить? Вы продолжаете ходить на работу как ни в чём не бывало, честно исполняете свои обязанности, затем честно отдыхаете, в то время как наш корабль захлёбывается. Мы слишком много забираем и слишком мало отдаём, одной жизни не хватит, чтобы расплатиться. Готовьтесь, друзья, и будьте благонравны. Хотите сказать, вам это неизвестно? Скажите это своему отражению, смелее, друзья мои. Вслух, все вместе: «Но от нас ведь больше ничего и не требуется: ходи и улыбайся». Вы жаждете быть обманутыми, раз не спорите с очевидной ложью, и это лишь усугубляет ваш грех. Неужели за годы фордевинда[26] вы отвыкли от того, каким бывает ветер истории? Лишь последние слепцы и впрямь не видят, что от ветра истории не удастся спрятаться за закрытыми дверьми. Нет, конечно, нутро ваше помнит, потому в вас и плещет желчь, потому вы и бьёте себя в грудь. Не подумайте, будто я печалюсь за упокой идущего ко дну общества. Не тут-то было! Туда ему и дорога! И я с радостью забью свинцовый гвоздь в крышку хрустального гроба, и теперь уж не ждите протянутой руки, что спустится вдруг с небес и бескорыстно спасёт нас. Мы отвернулись от Бога, а Бог отвернулся от нас.

Конец записи.

Он остановил запись, напоследок взглянув в объектив так, будто хотел напугать незадачливого зрителя, затем обратился ко мне:

– Ну, как?

– Сложно судить.

– Фальшиво? Пафосно? Прям до того, что вот тут зудит? – ткнул себя директор в область живота, вдруг он резко изменился, поднялся с пола, поправив запонки. – Напыщенно – вот то самое словцо. Будто в кишках ножом ковыряются, да? Так и нужно. Пометь себе где-нибудь. Карандаш на столе… Когда всё закончится и мой телефон будет найден, это видео заставит их попотеть. Что? Мне приходится без остановки лгать, чтобы быть здесь, это так. Как, собственно, и тебе. Думаешь, человеку легко выбирать между желанием тянуться вверх и необходимостью быть самим собой? И то и другое в равной степени связано с уймой лишений и страданий, а в конечном итоге – абсолютно бессмысленно: в любую секунду воздушный шарик может напороться на гвоздик – и всё, фьюх!..

– Понятия не имею… – ответил я, но в том не было особой необходимости.

Я был будто зеркалом, в котором корчился директор точно так же, как и я корчился на секционном столе. К этому моменту я оставил попытки разобраться в сложившейся ситуации.

– Конечно, не имеешь. Ты выдаёшь себя за человека, говоришь, как человек, но ты лишь сила, приложенная извне с одной-единственной целью – раздавить меня настолько медленно, насколько это возможно. И никакими деньгами мне не откупиться. Деньги! Помяни моё слово: скоро они никому не будут нужны, ни мне, ни тебе, никому из них. – Широким жестом он охватил столичное пространство за окном.

– Почему же…

– Почему? – растянулся он в самодовольной улыбке. – Они же все без исключения фальшивые! Но кое-что у меня всё-таки имеется, кое-что настоящее, что точно тебя заинтересует. Да, имеется. У меня есть дочь. Возьми её.

– Что? Какого чёрта! Вы переходите все разумные границы и нормы приличия, – не выдержал и закричал я.

– Нет! Не отвечай отказом сразу. Не думай, что это решение даётся мне легко, – подмигнул директор. – Пораскинь хорошенько, она сможет быть полезной в вашем деле. Приходи вечером и сделай вид, будто ничего особого не происходит.

Внутри меня закипело возмущение, с которым было непросто совладать, но в то же время в голове скользнула шальная мысль: почему бы не подыграть больному ублюдку. Я внимательно посмотрел на фото в графитовой рамке. Там в антураже милого итальянского патио был изображён сам он с неизменно строгим выражением лица, и это несмотря на ясный денёк, усыпанный белыми бутонами куст шиповника и безбрежное зеркало моря, краем вошедшее в кадр; перед ним на стуле послушно сидела девушка, скорее всего, старшеклассница, судя по форме; светлые волосы вьются до самых корней; глаза, в отличие от отцовских, крупные, но такие же холодные и неотзывчивые, – они венчали мягкий овал лица; под тонкой материей блузки начинала томиться грудь. Как давно была сделана фотография, сказать сложно, но судя по тому, что теперь он не выглядел особенно старше, – не более двух-трёх лет назад. Нужно получить больше информации.

– Боюсь, в таком случае я останусь должным, а я не люблю быть должным.

На следующий день местом встречи с моим лечащим врачом, как и прежде, был назначен цирковой шатёр за городом, развернувшийся прямо на притоптанном песке. Я пришёл пораньше и уже успел навернуть несколько кругов по окрестностям. Антураж ярмарки сообщал о себе хаотичным сплетением запахов и гаснущих огоньков. Звуков уже почти не осталось: лишь понурые шорохи расклешённых штанин, принадлежащих разного рода клоунам и укротителям огня, что шлялись без дела туда-сюда, и ещё потрескивание сигарет в их жёлтых ртах. Работники в комбинезонах совершенно бесшумно, как будто укутанные ватой, разбирали сцену в глубине блекнущего заката; и только карамельный чад пальмового масла, настойчиво пробивающийся сквозь табачный дым, напоминал о попкорне и бесформенной детской радости, витавшей здесь днём.

Ровно в шесть женщина в вечернем синем платье со светлыми волосами вышла из шатра и с ходу протянула мне конверт:

– Не подглядывай, как думаешь, что там?

Я не выдержал и сразу же открыл:

– Это что? МРТ головного мозга?

– Угадай чьего.

– Моего мозга? Но когда вы успели? Это же недёшево…

– Неважно, неважно!

– Спасибо огромное! Как вы догадались, что сейчас оно мне всего нужнее?

– Ты наш постоянный клиент, считай это скромным подарком. К тому же сегодня минуло ровно 20 лет с того момента, как ты впервые забрёл к нам в цирк. Помнишь? А мы помним. И вот ещё… – Она надела мне на голову колпак, а на нос натянула красный кругляшок носа. – Бип!

– Мне очень приятно. А что по анализам?

– Анализы в норме. Как обычно, немного вылезает билирубин.

– А УЗИ?

– Господин Стужин, всё как и обычно. Если бы произошло серьёзное отклонение, мы не стали бы таить.

Не попрощавшись, она развернулась и скрылась за перламутром драпировки. Мы никогда на разглагольствовали сверх меры – мне в принципе вредно долго беседовать с врачами. Она знала мою склонность к ипохондрии и потому не тратила время на вежливость и приятельские формальности. В свою очередь и я не стал настаивать.

Смеркалось, пора в обратный путь, пока окончательно не стемнело, – до города было километров шесть-семь. Растроганный, я даже внимания не обратил на запачканные ботинки. Каждый раз эта ярмарка разбивалась всё дальше и дальше от города, и ботинки приходилось пачкать всё сильнее и сильнее; мне уже начинало казаться, будто это делается лишь с той целью, чтобы насолить мне. Стоило ступить на обочину, как до ушей моих донёсся тоскливый мотив – это старый паяц Хрящ, свесив огромные башмаки с бочки, затянул песню; я шёл, увязая по щиколотку в песке, песнь постепенно затихала, лишалась цветности, но никак не желала исчезнуть полностью, даже спустя полтора часа пути. Из-под колёс летящих навстречу автомобилей, из-под собачьего лая, звуков мастерских и берёзового шёпота – она выглядывала тайком и оплетала всё вокруг едва заметной паутинкой, становилась попеременно то жидкой и прозрачной, то застывшей кисейной дымкой, и тогда слегка схватывала дыхание, вынуждая напоминать лёгким об их основной функции. В противном случае и задохнуться можно, но в целом я любил ходить пешком, поэтому и не жаловался.

Маска, которую я держал в руке, была вырезана из дерева крайне неумело, будто её на скорую руку смастерил ребёнок; пропорции не были соблюдены, один глаз – заметно больше другого, а посередине красовался огромный, растянутый в улыбку до ушей рот.

Я смотрю на маску, а маска смотрит на меня. Я смотрю вместе с маской.

От скуки я то надевал её, то снимал. Вопреки всем ожиданиям, она оказалась мне почти по размеру. Я переоделся, благо в моём халатном гардеробе нашлось место для рубашки и брюк. Последующие полдня я проторчал в своей недостроенной черепахе. Если быть более точным, корпус её был уже готов, не хватало только внутренней отделки. Без звукоизоляции я слышал, как сотрудники обсуждают нездоровое состояние директора: якобы тот уже несколько часов кряду молча таращится в одну точку, не реагирует на звонки и личные обращения. Я же пытался разгадать, что было не так в его словах, сказанных на камеру (за исключением, естественно, самого этого действа в данных обстоятельствах). Не в самих даже словах, но в этой странной игре, что предполагает наличие зрителя, которого мы не видим и никогда не увидим в момент разыгрывания самой партии. На что бы я обратил внимание, сам будучи зрителем? На рваные тени, что зловеще скользят по лицу говорящего, на симметричные линии интерьера, на обсидиановую Венеру на столе, на фото в графитовой рамке, почти одиннадцать на циферблате, пятница. Стоп-кадр. На всё то, на что я и так обратил внимание?

– Пора? Так скоро… – произнёс он, когда я закрыл за собой дверь. Очевидно, он относился к чрезвычайно молчаливому сорту людей, стоит которым приблизиться к краю, как говорливость завладевает ими полностью, компенсируя годы сдержанности. – Приглянулась маска, гляжу.

– Забавная.

– Правила знаешь? Или тебе и этого не рассказали?

– Нет.

– В курсе, откуда она? Там, откуда я родом, говорят: надень носки, и ты уже наполовину одет, надень всё, кроме носков, и ты одет только наполовину.

Если я продолжу, пусть даже не дословно, описывать все свои недоумевающие реакции, то, боюсь, мне придётся выставить себя в ещё более идиотском свете (возможно ли это, судить не берусь). Поэтому прошу у читателя позволения иногда не отвечать на реплики уважаемого господина директора, а в качестве замены, дабы не утяжелять диалоги многоточиями, предлагаю поговорить о погоде (люди любят обсуждать погоду).

– Маску в соответствии с нашими обычаями вырезали из ильмовой древесины, редкой в северных широтах, один раз и на всю оставшуюся жизнь, – продолжил он после паузы. – Этому мы обучались с рождения, с того самого момента, когда дитя может взять в руку нож. Приступали сразу же, понемногу, потихоньку, по паре штрихов в день, по заранее заготовленной чурке, потом по часу, по два, пока у ребёнка есть интерес, это главное. Годам к четырём обычно выходило, у кого-то позже, у кого-то раньше. Затем в этой маске венчаются, хоронятся, отмечают ежегодно местные празднества, среди которых приход весны и ледоход – главное событие в нашей местности. Маска делается одна на всю жизнь и не подлежит замене, тот, кто без спроса возьмёт чужую, вынужден будет вечно скитаться среди бурелома, а коли сломаешь, потеряешь – чини и ищи, а если не найдёшь, всё…

– Сегодня значение атмосферного давления впервые в истории наблюдений опустится до семисот пяти миллиметров ртутного столба.

– Кто бы знал, что тишина может быть такой громкой, что негде от неё прятаться.

– Метеочувствительным людям рекомендуется без особой необходимости не выходить из дома. – Я сидел на полу у окна, опершись на прохладное стекло спиной, директор располагался тут же, недалеко от лужи рвоты, бережно накрытой пиджаком.

За это время нам успели несколько раз обновить чайник. Все сотрудники давно разбежались, пятница – сокращённый день, свободный дресс-код. Даже Карина, привыкшая уходить показательно после директора, напоследок обновила чайник, погасила свет и убежала. Были ещё уборщики, какое-то время они шумно пылесосили пол в офисе, в кабинет мы их не пустили.

– Темно, – говорю я, чтобы что-то сказать, хотя это не соответствует действительности: отсвет столичных огней виден за пятьдесят километров, а в самом городе так и вообще звёзд не разглядеть даже при ясном небе.

Уже какое-то время я заворожённо следил за бесконечным танцем бликов на стене, и, глядя на игру этих тоненьких струек света, которые, казалось, так легко спугнуть, стоит чуть резче шевельнуться, я открыл новую истину: от дневной общности c мерцающими вдали небоскрёбами не осталось и следа. Нет, её никогда и не было, просто сейчас в полутьме различие практически осязается: интеллектуальной возвышенностью не пахнет ни там, ни здесь. Как-то всё это хлипко. К тому же сколько раз это уже повторялось? Сколько раз меня вот так вот осеняло? Сколько раз господина директора рвало, трясло, сколько раз он продавал мне свою дочь? Не счесть! Только блики на стене никогда в точности не повторяют своих никому не нужных движений, в то время как кометы и звёздные гиганты носятся по строго очерченному кругу. В который раз я, мысленно прикидывая планировку спорткомплекса, напеваю, будто под фонограмму, песню старого клоуна; мне очень нужно вовнутрь, нужно купить абонемент, пока длится акция, но какое-то нелепое предчувствие мешает, вертясь на языке невозможностью запеть во весь голос.

– Ещё рано.

Не помню, сообщал ли я уже, но каждые полгода мне требовалось наблюдаться у врача (не патологоанатома, тут я впервые[27]). Переохлаждение в школьном возрасте и последующее за ним воспаление тканей головного мозга спровоцировали нейрокогнитивный дефицит, знаменующий собой постепенную утрату моих и без того скромных представлений об окружающем мире. Только стоит настроиться, вжиться, начать подмечать детали, как всё разом исчезает, проваливается куда-то, и сам ты куда-то проваливаешься. Женщина в дивном муаровом платье предупреждала, что рано или поздно недуг возьмёт своё и в моей жизни шаг за шагом сложится информационная дальнозоркость. «Бедный, бедный мальчик, – говорила она, поглаживая меня под оглушительные звуки циркового оркестра и аплодисменты, на сцене в этот момент выступали лошади… – Ты должен быть смелым». Так, спустя двадцать лет переливы её платья цвета обманчивой спелой сливы были мне ближе, чем то, что я ел на завтрак (то ли харчо с горьким шоколадом, то ли кукурузную булочку с маслом). Всё то, что здесь под рукой, – размыто напрочь, а то, что осталось далеко позади, – редкими вспышками отчётливо и увлекательно, хотя бы потому, что не даёт окончательно раствориться в чёрном кофе (не больше трёх кружек в день). Вполне сносный способ взаимодействия с дрожащим миром, замечу. Единственное, досаждает то, как медленно происходит это разрушение. Иногда хотелось, чтобы всё исчезло разом, и тогда не было бы необходимости возвращаться на руины. Подумаешь – и оно вдруг послушно испаряется, но не успеешь моргнуть глазами – подло появляется снова. И каждый раз становится всё меньше и меньше, что-то важное упускается, и нет никакой надежды вернуть это на место. И вот я в тысячный раз стою на обочине, что-то напеваю под нос (грустный клоунский нос делает бип-бип), а в руках у меня снимки мозга. Сканирование запечатлело момент угасания моих нейронов, нечётко обозначив границу между здоровой тканью и потухшей. Ветер вдруг подхватывает листы и уносит куда-то наверх, за обшарпанные металлические ворота – мимо пронёсся на всей скорости гружёный лесовоз.

Наконец, краем глаза заметил: вот она. Зашла в зал в красном шарфе, в чёрном бомбере и шапке с помпоном. Легко узнать: в рукаве у меня спряталась фотография из графитовой рамки. Привязавшаяся мелодия, сложенная не из звуков, но из предчувствий звуков, которой, кажется, я никогда и не слышал вживую, но которую с особым рвением пытался воспроизвести, сама собой растворилась в почти опьяняющем желании следовать наверх. «Пока длится акция…» – и в то же время сомнения утраивались, но меня уже было не остановить.

– И всё-таки, что такое к-индекс? – Вопрос задался сам собою и как бы сквозь время раздался эхом в каждом доступном мне сгустке воспоминаний.

– А ты не в курсе?

– Это как-то связано с магнитными полями или активностью солнца?

– Цели… я имею в виду цель твоего присутствия здесь.

– Разве она может быть или не быть?

– Да они там что, совсем обнаглели? – расхохотался директор, погрозив кулаком наверх. – По их мнению, выходит, я (!) должен тебе всё рассказать? Не жизнь, а преисполненная важностью сенсация! Пародия! Да-да. Как и всякая сенсация – пустая болтовня, мелкая рябь на поверхности океана. Ответ прост: скучно нам сидеть сложа руки, скучно, потому и приходится пускаться на выверты. Прошу прощения за то, что приходится заходить издалека, но наше выверенное до секунды существование противоречит естественным случайностям природы. – Неожиданно он снова нанёс удар себе по лицу. – И вот опять! Опять я слишком много на себя беру, делаю вид, будто мои решения способны повлиять на что-то существенное, а не просто «рябь»… Вот поэтому ты и здесь. Ты слушаешь? Я как-то захотел себе форточку в кабинете, вот в этом самом месте. Ну, бывает приспичит, что аж не могу. Или даже окно. Но мне отказали! Цитирую: «Осмелюсь заметить, что заменить цельное стекло означало бы испортить внешний вид всего здания». А я считаю, что «у каждого есть своё окно»[28]

Сноски