Ловец удовольствий и мастер оплошностей

Пьерик кружил со шлангом вокруг рыдвана, обмывая с его боков наплывы белесой пыли, когда около полудня я вышел во двор, к конюшням, намереваясь ехать в Ниццу.

По его глазам я понял, что он хочет мне что-то сказать.

– Ребята попались… Ну просто золотые руки. Всё умеют делать. Перечинили тут… – взахлеб заговорил Пьерик. – Газонокосилку починили… Этот, второй парень, как его?

– Андрей?

– В армии, говорит, механиком был. Они за три дня управятся. Так что я у вас должник.

– Бог с вами, Пьерик. Это я должник.

– Только ужинать отказываются, – жаловался он.

– Да это из-за меня. Они не хотели оставить меня одного, ждали.

– Так вы бы вместе. Мы же договаривались, – бормотал француз. – Я слышал, что сестра Николя… – Колю Пьерик уже нарек по-своему, на французский манер, – в больницу попала?

В двух словах я объяснил ситуацию. Отъезд Элен сорван. Я как раз собирался ехать к ней.

Пьерик недовольно качал головой. Но я и без того чувствовал себя глупо. Разве не я надоумил девушку поехать со мной шляться по пляжам? Не я ли позволил ей лазить по рифам босяком, не снабдив ее резиновыми тапочками. Но на эту тему и говорить не хотелось.

В эту ночь я мало спал. Под утро опять ударила гроза. Вокруг грохотало. Среди ночи пришлось ходить вокруг дома и проверять, закрыты ли ставни, окна.

Я пообещал Пьерику вернуться пораньше и прийти с ребятами ужинать. Хотя, конечно, предпочел бы свое вечернее одиночество за садовым столиком.

– Вот это отлично! – косноязычно одобрил Пьерик. – Скажу Герте. Она что-нибудь приготовит на всех. Но вы точно приедете?

– Точно.

У Элен было бледное лицо, потерянный взгляд. Она сидела на балконе в плетеном кресле. Едва я увидел ее одну через витраж из коридора, по которому мне предложили пересечь отделение общей медицины, чтобы пройти к «комнате отдыха» – так здесь называли лоджию, где ютилась пара плетеных кресел, – как мне стало очевидно, что ее не выпишут и сегодня.

В синей бумажной пижаме, с собранным на затылке пучком волос, в черных очках, она сидела на солнце с капельницей. При виде меня Элен вскочила, чуть не сорвала со штатива на колесиках пузырь с лекарством, подведенный ей вену, и едва не оступилась из-за плотно забинтованной ноги.

Я не решался расспрашивать. Спохватившись, показал ей вещи, принесенные в пластиковом пакете, которые приготовил для нее Коля. В пакете лежала ночная рубашка, свитер, пара девичьих футболок, сменное женское белье, новенькие кеды, носки, какая-то книга в мягком переплете. Чтобы не смущать ее, я пояснил, что собирал вещи Коля; но я действительно просто не решился копаться в ее чемоданчике.

На пороге балкона вырос силуэт медсестры. Она должна была отвести пациентку на какую-то процедуру или на очередное обследование. Элен не удивилась, ее предупреждали.

Медсестра помогла перенести штатив с капельницей через порог лоджии и пообещала, что минут через тридцать мы сможем встретиться уже в палате. Они медленно поплелись по коридору, следом за капельницей на колесиках.

Элен прихрамывала. Забинтованная нога явно причиняла ей боль. От одной мысли, что ее хрупкая белая стопа, обмотанная бинтом, от которой мне не удавалось оторвать взгляда на пляже, изранена еще и скальпелем, какими-нибудь хирургическими щипцами, грудь мою наполнял холодок.

Довольно глупо было оказаться одному на балконе городской больницы, куда пациенты приходили курить или просто посидеть на солнце, на свежем воздухе. Плетеная мебель. На низком столике – кипа потрепанных газет и журналов. В большом терракотовом вазоне с пожухлым, неухоженным кустом вместо цветов была действительно навалена горка окурков. На улице же – опять жарища. Больница как больница. Несносно медленные, тормозящие на каждом шагу лифты. Повсюду бетон. Подвесные потолки из пенопласта, собранного квадратиками. В коридорах запашок паршивого растворимого кофе. Почти сплошь «цветной» персонал; коренных жителей на эту каторгу уже не заманишь.

Я ждал перед дверью в палату. Элен вернулась минут через двадцать. Мы прошли внутрь. Светло, просторно. Правда, стояли две кровати, кем-то занимаемые, но пустующие, неприбранные.

Она присела на край кровати у окна и виновато улыбалась. Я рассказал, что Пьерик не мог ребятам нарадоваться. Колин друг, помимо строительства, взялся чинить еще и всякий хлам по хозяйству и совершенно покорил пару своими познаниями в механике, приобретенными в армии. Пьерик, человек работящий, но немного безрукий, мне не давал проходу, не переставал меня благодарить. Словом, всё получилось очень удачно. В светлых глазах Элен мелькала смесь наивного ликования и благодарности.

– Ну а вы здесь? Что врачи говорят? – спросил я. – Что делать дальше? Ведь я вижу, вам ходить трудно. Что вам делали? Очистили рану?

– Да, всё очистили.

– Скальпелем?

– Ну, почти.

– Ужасно… Сколько собираются держать? Не из-за ноги же?

– Всё нормально. Хотели отпустить сегодня. Но давление опять их не устраивает. Хотят подержать до завтра.

– Давление – не шутка. Это не связано с носовыми кровотечениями?

– Нет. Думаю, что нет.

– Врачам говорили об этом?

Она взглянула на меня умоляюще.

– Ведь я вообще лекарств не принимаю, – сказала она. – А здесь… Здесь по-другому не лечат.

– Вы на каком языке с ними объясняетесь?

– На французском, на английском.

– Как же лечиться без лекарств?

– Очень даже можно, – улыбалась она.

– У вас родители… врачами были, откуда в вас это?

Она вздохнула.

– Может, я не должен допытываться, но вы болели чем-то похожим?

– Давно, в детстве, – ответила она с некоторым усилием. – Вы не беспокойтесь, ничего страшного.

Я хотел услышать точное название болезни. И вместо этого попросил приоткрыть окно.

– Да, душно здесь… Здесь еще две женщины лежат. Окно не дают открывать. Поэтому я там и сижу. Может, туда пойдем?

– Вы обедали? – спросил я.

– Да, обед приносили.

– Нормальный?

Она вновь уставила на меня умоляющий взгляд.

– Пойдемте, конечно, – всполошился я.

И я стал неуклюже помогать ей выкатить за дверь капельницу.

Она планировала уехать прямо из Ниццы, сразу после выписки из больницы. Даже успела посмотреть расписание поездов, воспользовавшись телефоном и беспроводной сетью соседки по палате. Но тогда я должен был вернуться в Ниццу завтра, чтобы привезти ее вещи?

Я, конечно, запротестовал:

– А Коля? Уехать не попрощавшись с ним? Вы же из-за него остались. Да и вообще. Сразу из больницы в поезд? Не могу согласиться. В конце концов, на мне лежит ответственность за всё это.

Одними глазами Элен опять умоляла не развивать тему дальше.

– Билет я вам куплю, как только выпишут… А вам надо остаться на день-два, – настаивал я. – Я вообще могу поселиться у Пьерика с Гертой, в гостинице. На пару дней. Ничего страшного не случится.

– Глупо как-то, – обронила она.

– Да нет, в этом есть что-то…

Она взглянула на меня вопросительно.

– Всё как в жизни, – пошутил я.

– Всё наоборот?

– Наоборот. Не так, как планируешь… Может, у вас по-другому получается?

– Не могу же я портить вам отпуск.

– Всё совсем наоборот.

Она что-то мельком сверила по моему лицу и промолчала. Пару минут мы сидели молча.

– Вы же не просто так приехали. Разве вы не пишете, когда вы на отдыхе?

– Я уже объяснял.

– …что перестали писать.

Я всплеснул руками и стал ее уговаривать:

– Смотрите, какая погода! Лето. И не так жарко, как бывает. Очень хороший сезон в этом году.

Она едва заметно улыбалась краем глаз.

– Я решил провести лето как получится, жить по течению. У меня в жизни многое изменится в этом году. Мне кажется, что это лето последнее из той прежней жизни.

– Что изменится?

– Трудно объяснить. Так мне кажется. С годами замечаешь, что жизнь разбита на циклы, на периоды. Сколько лет вмещает каждый, сказать трудно. В моей жизни это, наверное, лет двадцать, пятнадцать. Когда период подходит к концу, всё меняется независимо от воли. С вами никогда не происходило?

Она задумалась.

– Наверное, происходило.

– Только сроки были другие? Двадцать лет? – уточнил я. – Да вам всего-то…

– Так было, когда я стала жить… без никого.

– Жизнь не может не меняться. С годами всё меняется сильнее и сильнее. Даже если нам кажется, куда уж больше, дальше некуда. Но понимаешь это с годами. Чему это я вас учу?! – спохватился я. – Этому лучше не учиться.

– Почему?

– Перемены не несут в себе вреда… Они необходимы. Но ожидание перемен – это мешает жить. Иногда это нагнетает неуверенность в завтрашнем дне. Ведь неизвестность пугает. А из нее состоит всё.

Она молчала, по-видимому, не до конца понимая, что я хотел сказать. И я понимал, в свой черед, что не должен углубляться.

– Опыт человека субъективен, – подытожил я. – И как правило, не передаваем… А тем более если людей разделяет большая возрастная разница, как меня и вас…

– Только за билет я сама заплачу, – глубоко вздохнув, сказала она.

– Хорошо. Согласен.

Она всё же пристыдила меня взглядом.

– Самые правильные решения принимаются по необходимости. Есть такая житейская премудрость, – будто оправдываясь, заверил я. – Это сложно бывает понять. Сложно отказаться от идеи выбора. Еще сложнее увидеть в этом хорошую сторону. Но это так. Если понимаешь это, всё становится проще. И не ждешь ничего. Ни плохого, ни хорошего.

– Вы по этому правилу и живете?

– Не всегда, – не сразу ответил я. – Вряд ли это правило.

Час спустя я опять сидел на той же скамейке. И опять мне никуда не хотелось уезжать, отдаляться. Как только я это делал, во мне разрасталась какая-то яма, пустота. И росла неуверенность во всём. Я забывал притормозить на красный свет. Вещи валились из рук. В супермаркете я забывал забрать банковскую карточку из платежного аппарата, благо меня успевали окликнуть. В противном случае я бы остался без прав, без денег, без головы.

Я ненавидел в себе рассеянность. Я начинал ругаться вслух. Я пытался всё упростить, отказывался от всего лишнего, никчемного. Но легче не становилось. В таких случаях лучше всего вымеривать пешим маршем километры где-нибудь в лесу, в поле, на пляже.

Как врач и пообещал, ее выписали на следующий день к обеду, чтобы не оставлять на выходные. Приехать вовремя, к часу дня, мне не удалось из-за пробок. Когда я вошел в палату, было уже почти три часа. Зато ее накормили обедом, и для нее это было лучше любого ресторана, в который мы могли бы попасть в этот час; плохое питание во французских больницах встречается редко.

Выписка представляла собой копию документов, приготовленных для страховой компании. Ясного диагноза так и не было. Значились лишь указания на острую аллергическую реакцию, вызванную неустановленным аллергеном; даже тесты, получалось, сделать не удосужились.

Элен хотела сразу же определиться с отъездом. Я взглянул на расписание поездов. Вариантов предлагалось много. Но Интернет плохо работал, связь зависала. С бронированием и оплатой билета по телефону мы бы провозились долго, проще было заехать на вокзал; на этом она и настаивала.

Билеты на среду, на вторые сутки после ее выписки, оказались слишком дорогими, в полную цену. Элен настояла на своем: купила билет вдвое дешевле, который уже подыскала себе за день до этого в больнице, воспользовавшись Интернетом соседки. Завтрашний отъезд стал неминуем.

В ее глазах я не видел никакого желания мчаться в Париж сломя голову, вскочив в первый же поезд. С забинтованной ногой? Как она будет передвигаться одна? Ей не удавалось скрыть в себе какого-то противоречия, она то и дело отводила глаза в сторону.

Я распахнул дверцы машины. С минуту мы топтались на солнцепеке, чтобы дать салону проветриться.

– Вы никогда не видели, как падает самолет? – спросила она.

– Самолет. Почему вы об этом спрашиваете?

– Так, подумала… Ужасное зрелище.

На ногу она больше не жаловалась, и весь день мы провели в коротких прогулках по окрестностям, не отдаляясь от дома, немного для тренировки, чтобы убедиться, что она может передвигаться без посторонней помощи. Ужинали же все вместе в ресторане, за отдельным столом в конце веранды, который Герта обычно придерживала для себя и мужа.

С утра я отвез Элен на вокзал. Через день в Париж отбыл и Коля с другом, пообещав хозяевам вернуться поработать еще в сентябре. На вокзал их отвез сам Пьерик. Все разъехались.

И я вдруг почувствовал вокруг пустоту. Я вдруг не знал, как выбраться из сплина. Воли не хватало на самое простое – сварить себе кофе на завтрак, порцию макарон на обед. Казалось очевидным, что отдых в одиночестве – это что-то придуманное, невозможное…

Я мучился бессонницей уже четвертую или пятую ночь подряд. Это длилось с того дня, как Элен попала в стационар. Ночами я слушал в окно неумолимый стрекот. Старался завешивать окна так, чтобы в спальню не проникал лунный свет, с трех ночи столь яркий, что весь двор просматривался до мельчайшей детали. Лишь на рассвете, когда за шторами розовело и в ночной какофонии двора наступало затишье, хотя и недолгое, на смену которому приходил другой мир звуков, и начинали осторожно петь птицы, мне удавалось заснуть на час или на два. Стоило же заснуть, как продолжался всё тот же неумолимый процесс, уже не в уме, а письменно, – процесс нанизывания смыслов на какую-то нескончаемую нить, но теперь уже в буквальном смысле слова.

Я правил во сне свой собственный текст. Чаще всего уже написанный. Подчищал пунктуацию. Что-то перечеркивал или добавлял на полях. И почему-то помнил во сне весь текст наизусть. Я мог бы даже повторить его в первичной, черновой и затем в исправленной версии. Правда, утром, ближе к одиннадцати, – вернуться в реальность раньше от одурманивающего, короткого сна не удавалось, – я не мог вспомнить ни строчки из прочитанного и написанного ночью. До мельчайших подробностей помнил лишь сам процесс, как некую оболочку. Всё смысловое наполнение бесследно куда-то исчезало.

В четверг неожиданно позвонил Николай-Николаич. И с ходу спросил меня, что я надумал, решил ли я окунуться в издательское дело.

Вторя его неделовому, расхлябанному тону, я отвечал расплывчато. Наконец стало ясно, зачем я ему понадобился. Он приехал во Францию загорать. Сначала я подумал, что ему просто некому позвонить. И тем же развязным тоном поинтересовался, не на яхте ли он прохлаждается в такую жару, не на рейде ли «его корабль» где-нибудь под Каннами.

– Вот не угадали… Но почти, – прозвучал уклончивый ответ. – У нас на палубе ветерок. Это у вас там жара постоянно. Я в море. Вот смотрю в бинокль на Ниццу. Издалека – загляденье.

В следующий миг я зачем-то признался – пожалуй, всё же удивленный совпадению, – что я нахожусь на тех же широтах, неподалеку от Ниццы. Сижу, мол, в горах и смотрю как раз в сторону моря.

– Ну, видите… – Он был в некотором замешательстве. – Вы-то что в Ницце потеряли?

– Я здесь каждый год в это время. А вы? – нахально спросил я.

– Завтра после обеда чем вы заняты?

– А что случилось?

– Можно встретиться.

– Если только вечером, – сказал я. – За ужин платить будете вы. Вы как-то уверяли, что задолжали мне ужин.

– Так и быть. Заплачу я. Часиков в семь созвонимся еще раз… Только не в семь утра, не перепутайте, – съехидничал N. N.

Провести в городе вечер и ехать, скорее всего, через пробки – нужны ли мне эти приключения? Готовиться к встречам с Николай-Николаичем я не любил. В эти минуты вдруг всплывало всё то, чего не хочется держать в памяти: невыполненные обещания, болтовня о деньгах и непонятно еще о чем, которая всегда отравляла меня на несколько дней. В то же время я мог выполнить обещанное Эстер, вручить книгу Николай-Николаичу уже завтра. Попросить ее прислать мне рукопись прямо сюда, на юг? Это было проще, чем откладывать на сентябрь, да еще и тащить в ручной клади ненужные мне килограммы. Но захочет ли N. N. кататься с рукописью?

После обеда я позвонил Эстер. Оказалось, что она уже неделю как на юге. Взяла отпуск и уехала в родительский дом под Сен-Тропе, пустующий в этом году, и даже успела «одуреть» от скуки, на что сразу пожаловалась. И я сразу понял, что она запросится ко мне в гости.

Я объяснил ей, что к чему, объяснил ситуацию с ее книгой: появилась возможность передать ее N. N. сразу. Немного удивившись моему предложению, она пообещала сделать всё зависящее от нее, чтобы текст мне доставили завтра же срочной почтой, не позднее, чем в полдень.

– Ты где живешь? В гостинице? Уверена, что всё там же. Рядом с Сен-Блезом?

Я не успел ответить, как она добавила:

– Какой ты всё-таки консерватор.

– Откуда ты знаешь это место?

– Я же приезжала к вам… когда вы с Ванессой еще ездили. Забыл? Когда же это было? Вы жили то в номере, то в домишке небольшом.

– Ах, да… В домишке я и остановился.

– Дорогой мой, раз ты завтра занят, то до начала следующей недели я уже никак не смогу приехать, – залепетала она знакомым, сладковатым голосом. – Или в воскресенье, ближайшее… Какие планы у тебя на воскресенье?

Я раздумывал или просто не мог подобрать нужной ноты.

Решив созвониться в следующий понедельник, с утра пораньше, мы попрощались.

Пакет Герта приняла прямо из рук посыльного в десять утра на следующий день. Кроме кипы бумаг, мне уже знакомых, хотя я и сожалел, что распечатку мне прислали свежую, вместо той, на которой я оставил свои пометки при чтении, они могли бы существенно упростить дальнейшую возню с текстом, в пакет было вложено еще две книги неизвестного мне издательства – всё на ту же невеселую тему, но уже других, незнакомых мне авторов…

Николай-Николаич был приодет в футболку с короткими рукавами, в рваные джинсы, на босых ногах – совершенно нелепые сандалеты. Впервые я видел его в таком виде, не в костюме. От него пахло терпкими мужскими духами, показавшимися мне тяжеловатыми, с запашком.

Его сопровождала белесая особа лет тридцати. Они были накоротке, но не в близких отношениях. Пассия друга, родственница? Наряженная в платье непонятного стиля, то ли пляжное, то ли вечернее, да и на ногах – почти невидимые шлепанцы, – она выглядела полуголой. И уже по глазам было понятно, что вряд ли отличается выдающимися умственными способностями, но знает свое место и умеет себя держать в своей среде. Она косилась на меня с приветливой настороженностью.

В ресторан, находившийся почти на самом променаде, нас впустили как почетную делегацию. Просторный, дорогой. Название заведения мне что-то напоминало, хотя сам я в такие места не ходил.

Мы расселись вокруг заранее заказанного круглого стола у окон. Нам принесли воды, виски, льда. Белесая провожатая попросила стакан томатного сока. Оценив каприз, метрдотель даже слегка поклонился.

Николай-Николаич был загорелым, выглядел, здоровым, до неприличия благополучным. Он даже сбросил пару килограмм. Благодушно глазея по сторонам, он не переставал что-то сверять по мне скептическим взглядом. Мол, хорошо же вы здесь живете, ничего не скажешь, а всё жалуетесь.

– Корабль прямо в порту пришвартовали? – спросил я.

– Яхту… Нет, не в порту, – поправил он.

– В море оставили и на вертолете прилетели?

– А что вы предлагаете? Знаете, сколько берут за стоянку? И место заранее бронировать нужно. Вот как столик в этом ресторане. С вами разве можно заранее о чем-то договариваться? Себе дороже…

Он поманил официанта, попросил принести оливок и пригубил свой «пьюр молт».

– Своей вот пока не обзавелся. Яхтой… А зачем? В аренду проще взять. Шестьдесят тысяч за одно плаванье. Евро… Зато с командой, с поваром. И сразу столько друзей, желающих – не оберешься! Я вот только за билеты отказываюсь платить. Билеты сами, говорю, покупайте. Да Кипра долететь – не такое уж разорение. В этот раз мы отплыли с Кипра… А всё остальное – это на мне, пожалуйста… – Он впервые делился со мной подробностями своей личной жизни. – И что вы здесь делаете? – спросил он. – Жара, говорят, упаси господи.

– Выше не так жарко. Я за городом.

– Ах да. В горах… – Память никогда его не подводила. – На лыжах там не катаются? А то мы с Алей… А, Аля?

– Катаются. Но зимой, – ответил я.

– Ну и что вы решили с издательством? – спросил он в лоб, без прелюдий.

– Такие решения не принимаются на пустом месте, – не сразу ответил я, хотя и понимал, что именно сейчас на этот вопрос лучше ответить с ясностью. – Какие деньги вы вложите? Согласны ли вы поделить доли пятьдесят на пятьдесят? Деньги ваши. Работа на мне. Без гарантированных пяти тысяч в месяц я не возьмусь. Это минимум. Вы согласны на это? – Всё это я выдал одной тирадой, причем совершенно спонтанно, не задумываясь.

– Согласен, – усмехнувшись, ответил он. – Только если будет бизнес-план с расчетами.

– С расчетами доходности?

– Вложений, доходности… Сколько нужно, уже прикинули?

– Вы же сами говорите: нужны расчеты. Меньше чем двести пятьдесят тысяч евро вкладывать вообще нет смысла. Книгоиздание – капиталоемкое дело. Вы лучше меня знаете.

Николай-Николаич кивнул.

– Хорошо, а если точнее? – спросил он. – Какая отдача будет через два-три года?

– Наобум не могу ответить.

– Аля, ты во сколько оцениваешь? – несуразно легкомысленным тоном обратился Николай-Николаич к своей спутнице, мне же пояснил: – Аля менеджменту в Швейцарии училась. А в Париже в финансах работала.

– Расчеты необходимы, – поддержала меня его спутница.

– Нужен ясный план. Каталог будущий, концепция, – добавил я.

– Ну, разумеется, – не оспаривал Николай-Николаич. – К какому сроку расчеты-то сможете подготовить?

Я прекрасно отдавал себе отчет, что если какое-то принципиальное решение не будет принято сейчас и если дело вообще не будет запущено в начале осени, то его можно смело задвигать в долгий ящик. Да и на что мне жить с октября? На социальное пособие, которое и так уже пришлось оформлять на частичную оплату аренды жилья, хорошо что такие поблажки вообще еще где-то возможны. Куда я, спрашивается, опять всё отодвигаю?

Мы стали выбирать блюда. Они предпочитали рыбу, к ней закуски из морепродуктов. Я обошелся уткой магре. Официант настойчиво уговаривал взять на всех запеканку со сморчками.

Нам принесли еще по порции виски. И Николай-Николаич вдруг спохватился:

– Вы не напьетесь? Нам-то пешочком. А вам в горы ехать.

– К сентябрю я сделаю бизнес-план и расчеты. Составлю проект каталога. Только ради бога, вы на меня всё не валите, – предостерег я. – Тут ваша помощь будет необходима.

Николай-Николаич одобрительно покачнулся.

– Главное в цифрах – доходность. Которую можно было бы считать приемлемой. И стоимость печати самих книг… Вам придется раскошелиться, – предупредил я. – Придется поделиться связями.

Николай-Николаич, цедивший «пьюр молт» уже без льда, всё так же едва заметно приклевывал головой.

– А авторские права? Во что они будут обходиться? – Он словно мне не верил.

– Здесь как в России теперь. Гонорары – одно название, – заверил я. – Таких авансов, как раньше, никто не платит. Пишущий люд соглашается. Правда, рантье еще не обнаглели до такой степени, как в Москве. А так бы завалили деньгами весь книжный мир… Гонорары теперь рантье платят издателям. За выпуск их сочинений, за свой счет, – добавил я, уставив на Николай-Николаича прямой взгляд; я давно подозревал, что он, как и поголовное большинство его московских коллег, стал зажимать гонорары таким, как я, потому что полно появилось точно таких же претендентов, советских рантье, как я их называл, лезших с деньгами и готовых платить за издание из своего кармана, так что, если думать только о выгоде, было из чего выбирать. – Что касается авторских прав русских авторов, это будет лежать на вас. А я буду покупать права у вас, по льготным ценам, – пояснил я.

Николай-Николаич схватывал всё на лету. И как всегда, когда он прихлебывал что-нибудь крепкое, в нем ослабевал интерес к деловой дискуссии.

– Аля, скажи нам, какую доходность заложить в бизнес-план? – спросил он спутницу таким тоном, будто от нее что-то зависело.

Та взглянула на меня с понимающей улыбкой.

– Сегодня и шесть, и пять, и четыре. В Европе и этому рады, – ответила она, не сводя с меня глаз, будто старалась понять, насколько всерьез я отношусь не к ее словам, а к самому ее присутствию.

– В течение двух-трех лет – доходности не будет, – предупредил я. – А потом – и четыре, и пять, если хотите, и больше. Если дело встанет на ноги, если не тратить лишнего, то и до сорока можно дотянуть.

– Сорок – это ладно. Вам никто не поверит. А под четыре ни один дурак из наших, русских, денег вам не даст. Сбербанк и тот больше предлагает по депозитам.

– Сбербанк не делится своими активами. Он насчитывает проценты за аренду ваших денег, и будьте здоровы.