Держаться за землю
Там-то, в армии, у Валька и сложилась своя артистическая философия: привносимые в жизнь рукотворные образы – будь то выжженное или вырезанное перочинным ножом на скамейке влюбленное сердце, жестяная звезда на солдатском надгробии или даже церковная фреска – если где-то когда-то и нужны человеку, то нужны прямо здесь и сейчас, в том месте, которое он не забудет и куда всегда можно прийти. Рисовать же, лепить или строить конструкции для специальных художественных галерей было так же нелепо, как просить подаяние сытому. В галереи приходят от нечего делать или уж из-под палки учителя – это, в общем, насилие, самомучительство, неотличимое от самолюбования.
Говорят, для того чтобы научиться не только смотреть, но и видеть Мадонн или, скажем, «Контрастные звуки» Кандинского, нужно много свободного времени, обеспеченность, даже богатство, что сперва вообще надо долго, в четырех поколениях, сносно питаться, отмываться и гладко расчесываться, а потом уж начнешь понимать. Это, может, и верно, но только… как бы это сказать… для изящных искусств. Ну а главную песню народа, такую, как «Вставай, страна огромная», надо ли вообще понимать? Она была нужна, необходима, и прямая нужда в ней и была пониманием, как и нужда в задастых каменных и костяных богинях плодородия, в заповедных наскальных рисунках охотников и собирателей, а потом в золотом тихом свете церквей. Вот он, Валек, и рисовал: во-первых, потому что это из него росло, а во-вторых, на случай, если это кому-нибудь действительно потребуется, пригодится, как локоть для сцепки и спина для упора…
Как будто спал с открытыми глазами и очнулся посреди обезлюдевшей «чистой». Брат-то где?.. Только тут он и вспомнил о Петьке, не сказавшем за смену ни единого слова, о единственной девушке, которую напополам не разорвешь и сам не разорвешься. Ему бы и обрадоваться, что Петька убежал, но все равно ж когда-нибудь придется высказать друг другу все. Или что, так и будут молчать? Каждый день жопой к жопе? Неудобно же, блин. По бригадам, что ль, разным теперь разойтись? Да только мало по бригадам – тут надо уж по разным городам. Дорожка-то с шахты одна…
И хочет не хочет Валек в поток первой смены вливается. Еще один штурм Зимнего в семнадцатом – на этот раз автобусы штурмуют. Под небом открытым густится народ. Подходит раздолбанный древний ЛиАЗ – рванулись, поперли, слепились… затиснуты ребра, расплющены губы, и главное, весело всем…
Второй, третий, пятый «рештак». Валек на китайский автобус нацелился – лощеный, сверкающе чистый еще, – попер, заработал локтями, в запале о брате забыв. Втолкнулся, а там уже крики: «Куда лезешь?! Занято!»; кто первым ворвался, прошли по проходу, разбрасывая по сиденьям барахлишко: пакеты, зажигалки, сигареты; расселись, широко раскинув ляжки, и с упоеньем оккупантов взгаркивают: «Занято!», дружков подзывают своих по звену… И вдруг услышал он: «Валек! Сюда, сюда давай, Валек!», головой покрутил – Сеньку Лихо увидел, державшего место, и на том же сиденье Петра со спины.
Делать нечего – сел носом к носу. И смотрел то в окно на пустые поля, то на свои бессмысленные руки на коленях, изучая короткие ногти с полосками грязи, долго не подымая приземленного взгляда на Петьку. Заставлял себя думать о разном, чтоб не чувствовать братова взгляда. Ну вот руки – а чьи они? Гроза? Художницкие руки вообще-то не так уж далеки от лап мастерового. В таких же мозолях. От бучарды ли скульптора, от шахтерского ли обушка. Но все-таки сколько прослужат ему верой-правдой? У Ренуара вон под старость отказали, хоть тот ни разу в шахту не спускался. А у грозов тем более – ранний артрит. Что же он, Валек, тоже будет к пальцам привязывать карандаш или кисточку? Вот уж будет морока, как мучения глухонемого.
Заставлял себя думать об этом далеком, а Петро вдруг поднялся и на выход попер, хоть до дома еще целых две остановки. Что ли, так неприятна ему стала близость Валька? Или, может быть, к Ларке подорвался, не вытерпев, чтобы уж наяву в нее взглядом вцепиться: «Говори, стерва, с кем?!.» И Валек – вслед за ним, толком не понимая зачем. Протолкнулся к дверям и бежал вдоль дороги, как приблудный щенок за возможным хозяином.
В чуть разжиженной светом антрацитовой темени, мимо желтых окошек Изотовки, шли, поравнялись уже, а Петро все как будто не видел его, прямо перед собою смотрел, словно голову взяли в тиски.
– Петя, хватит… ну сколько мы так?! – прямо даже взмолился Валек. – Хватит, хватит в молчанку! – И уже взбеленился, закричал, задыхаясь от детской обиды на брата, от того, что Петро все не видит в нем взрослого, равного, даже вот и ударить не хочет: – Ты молчишь – это что?! Я же и виноват?! Это в чем же?! Ну! В чем?! Что я к ней?.. И тебя не спросил? На твое покусился, на братово?! Так ты вроде все видел, все знал. Ты же видел, что я… как смотрел на нее. Как-то это тебя не ломало! А теперь что, с чего вдруг такое? А с того, я считаю, что сказала тебе: хватит, всё, не могу! Ну! Сказала?! То-то ты и окрысился. На меня ноль внимания. Я виноват! Ну так ты воспитай меня! Ну стыкнемся давай! Лучше бей меня, что ли, чем молчанку вот эту тянуть!..
Брат встал так резко, что дыхание в Вальке оборвалось. Желваки прокатились по скулам Петра, и лицо его сделалось страшным.
– Ага, прямо так и сказала, под диктовку твою, – с равнодушным презрением вытянул он из себя, но Валек по лицу, по глазам его понял, что – да, прямо так и сказала. – Ну а ты тут как тут, глупый козлик. Что она меня с дуру, допустим, послала – это, значит, тебя позвала? Ну так что ж ты, беги. Дом ведь знаешь. А я посмотрю.
– Ну и все! – Голос вдруг против воли сорвался на мальчишеский писк. – Что ты мне тогда тут?! Прямо нож тебе в спину, не брат тебе больше. А нам жить! В шахте этой – куда из нее? Спину кто тебе будет давать? Мы ж с тобой по всей жизни рядком! Мы Шалимовы! И пойду к ней, пойду! Как сама решит, нет?! Вот решит – будем жить! Кто не даст? Ты не дашь? У тебя разрешение спрашивать? А ты кто?! Ей ты кто?!. – напирал, словно уж торжествуя, а внутри смех плескался – сам не верил себе: кто он есть-то для Ларки, влюбленный дурак?
– Чего ты с ней будешь? – как будто недослышав, переспросил брат с тем же жалостным презрением, опять остановился и посмотрел ему в глаза, как будто бы усиливаясь что-то хлипкое внутри Валька не разорвать. – Это ты меня, что ли, подвинешь, сопля? Придурок подземный. Юродивый. Да ты с ней будешь жить не раньше Клепы-дурачка. Да ты жив, под землей не остался, потому что был я! Я твой папа по жизни, я тебя из угля воскресил. Испугался теперь: как без брата? Да за бабу свою надо рвать хоть кого, если чуешь: моя. Никого не жалеть, а ты следом бежишь, вот захнычь мне еще: Петя, Петя… Так что ты и не суйся сюда. Песни пой, жизни радуйся. Шмакодявкам картинки показывай, а со мною не мерься, у кого из нас длиньше.
– Да уж где мне?! – озлился Валек. – Только в жизни не только морковка имеет значение. Странно, Петя, что мне объяснять тебе это приходится. Мне, как ты говоришь, дурачку. Ты ж ей жизни не дашь никакой! Вот ни ей, ни себе! Что, не так?! Не хотел я про это… ну, про Таньку твою… – начал и задохнулся, земля из-под ног, словно пол оборвавшейся клети, ушла.
Брат склещил на его ребрах руки и держал на весу, глядя в душу налитыми бешенством и страданьем глазами… на висках проступили корягами вены. Надорвавшись не в мышцах, а где-то в нутре, приземлил невесомо-пустого Валька и проныл сквозь сведенные зубы:
– Живи. – Через десять шагов обернулся: – Только жизни меня не учи. Как надо правильно, я знаю без тебя. Как надо правильно, все знают: не убий, не кради и так далее… да только не может никто. Ты думаешь, мне это нравится? Гарем свой, навроде того? Ну был я раньше бык-производитель, крыл и целку, и блядь, и чужую жену, лишь бы красивая была. Батя наш, знаешь, тоже до матери… не только в шахте был стахановец, а то в кого бы я такой! Но вот Танюху встретил – все, я даже в этом не поклялся, а просто все, ну как отрезало. Ее ж, Танюху, хочется не только… но и беречь еще всю жизнь… короче, понимаешь. Да и поздняк уже метаться было – двойня. Это кровь моя, род продолжается. Она, Та-нюха, подарила. Потому-то и совестью мучаюсь. Я Танюху предать не могу. Ну, уйти насовсем. Я ведь убью ее тогда, все в ней убью. Не будет тогда у нее прилежания к детям. Но и так, как сейчас, не могу.
Такого Петьку он как будто и не видел: голос ноющий, жалобный, лицо надломлено, из глаз как будто что-то вырвано.
– Ну и как же ты будешь? – спросил, заглядывая в братовы глаза уже со страхом.
– А шут его знает! – Петро царапнул пятерней по черепу, как будто надеясь нашарить какие-то кнопки-флажки, перевести в их положенье «ВКЛ», но рука ослабела и рухнула, словно делала это уже много раз и теперь не хватило завода. – А ты прибей меня, Валек. Как Каин Авеля, хотя какой я Авель? Ну ты мне это… позавидуй, что ли. На Ларку позарился – так иди до конца. Как сделать, знаешь? Ты ведь слухач: как кровля зашуршит, ты отползи молчком под крепь, и вся работа. А то и сзади обушком по котелку. – И не шутил как будто, а просил. – А сам иди к ней. Ведь Ларка и вправду меня прогнала. Это она, меня жалея. Выход мне показала. Да только не хочу я, брат, такого выхода. Может, в Киев мне тоже, а, Валька? На Майдан, за свободу от себя самого? Или тут чтоб война началась.
Часть вторая
Кумачовский разлом
1
Мизгирев заболел. Его как будто вечность продержали в ледяном пару, заморозили и сохранили для будущего под договору оказания услуг, где в особых условиях сказано: «За все произошедшие в стране и мире перемены исполнить ответственности не несет». И вот, откопанный из колотого льда, он медленно оттаивал, с каждым часом все явственнее ощущая живую податливость тела, в то время как мозг был по-прежнему тверд и покрыт белой изморозью.
Все видел, все слышал и ничего уже не понимал. Не мог осознать, что и на плазменной панели, и под окнами его, мизгиревского, дома стозевно ревет и пылает неразделимое одно. Такое могло быть, но где-то в соседних заплеванных комнатах мировой коммуналки, где-то в Сирии, где-то в Египте, в фанатичной Ливийской пустыне, на изморозно-белых, дымящихся известняковой пылью площадях, под безжалостным солнцем, которое превращает мозги бородатых в чугунный расплав, но не на киевской брусчатке под ледяным и хмарно-сизым зимним небом. Как будто вправду что-то сделалось с пространством и перепутались народы и климатические пояса.
На улице Грушевского качалось человеческое море: шахтерские, армейские, велосипедные, строительные каски, беспалые перчатки, камуфляж. Лиц не было видно – замотанных шарфами по глаза, прикрытых козырьками, затененных капюшонами, в насунутых жовто-блакитных респираторах, вообще в противогазах ликвидаторов чернобыльской аварии. Ничьего самостийного «я» в этой давке, несмети, халве быть уже не могло, и безлицые люди казались бы нежитью, призраками, когда бы не их несомненная, ощутимая даже сквозь «плазму» телесность, когда бы не чувство живого упора сплотившихся мускулов и костяков, когда бы не плотность их крика, дыхания, когда б не ледоходный треск и грохот, с которым эта масса вколачивалась в стену похожих на корыта цинковых щитов, молотя арматурными прутьями, битами, палками по сверкающим гоночным шлемам тяжелого «Беркута». И щиты, грохоча, проседали, западали, как клавиши, в глубь броненосного строя – милицейский заплот прогибался и пятился с омерзительным воплем сминаемого алюминия. Но за спинами смятых омоновцев тотчас срабатывали портативные туманометы – десятки распускавших дымовые шлейфы головней по дуге улетали в ревущее стадо, что уже через миг исчезало в бурлящем дыму, изрыгая проклятья, хрипя и перхая. А еще через миг на людей обрушивалась толстая кипящая струя, выгибаясь дугой, раздуваясь, как кобра, раздавая удары, тяжелые, как шлепки исполинской милицейской дубинки, отшибала назад, молотила, валила и катала людей по брусчатке. Омоновские водометные машины подметали Грушевского длинными залпами, заваливая мусорные баки и раскидывая реечные ящики, сбивая и смывая хлипкие зачатки баррикад вместе их с превращенными в тряпки строителями.
По ящику показывали бойцов народной самообороны: по оловянно-серым лицам работяг, по гладким и чистым, как будто не тронутым бритвою лицам студентов ручьилась пылающе яркая кровь, которые, конечно, громче всяких титров кричала о растоптанной свободе и палачах народной воли – яныковских «беркутах», бездушных в своей спецзащите, как некий марсианский десант.
Бунтари подожгли пирамиды покрышек, в боевые порядки и своры омоновцев полетели бутылки с зажигательной смесью, и те превратились в мятущиеся, голосящие факелы. Было что-то хтоническое, первобытно-стихийное в этом пожаре – сотрясение, гуд и подвижки тектонических плит. Как будто тяжесть всей народной злобы привела к появлению трещин коры, и из них вырывалось подземное пламя. Откормленное на резине, бензине и машинном масле, оно вываливалось в антрацитовое небо, как сметана, жирующе густыми шлепками и клубами. Рукастые оранжевые великаны толкались в вышину и вырастали выше крыш, на улицах было светло, как в сталеплавильном цеху. Что-то не умещавшееся в слова «коррупция», «очистить власть» и «слава Украине», что-то более близкое к человеческой сути вступило в управление толпой.
А потом кто-то начал стрелять. С господствующих высот и в обе стороны. Из невидимых окон, с божественного расстояния, словно с самых небес, раздраженно подхлестывая, выбивая опоры и уровни страха перед смертоубийством как обыденным делом: ну давайте, бараны, перебейте друг друга скорей. Бегущие люди спотыкались на ровном или резко вставали, словно сослепу-спьяну-спросонья налетев на незримый косяк, как-то разом, всем телом, потеряв что-то самое сильное, падали; иногда в тот же миг оживали и укатывались по асфальту куда-то, как пожухлый листок, подгоняемый ветром, отползали, как членистоногие от источники пламени. Что-то мерзко-нелепое, идиотски-смешное было в их неуклюжих и судорожно-суетливых движениях – не то большие дети со щитами и дубинками, не то могучие спецназовцы, разбитые дрожательным параличом, с быстротою своих перебежек старевшие до Паркинсона и как будто стекавшие в позу просителя: тело помнило навыки кувырков-перекатов, но, схватившее пулю, почти уж не слушалось. Кто приказал стрелять, Вадим боялся догадаться. Стреляли в действующую власть, а убитые были поленьями.
Он не чувствовал смертного страха, и отсутствие всякого страха пугало его. Страх – главный признак, двигатель живого; человек, что почувствовал страх, выпадает из спячки, начинает вертеть головой, сторожить каждый высверк и шорох, с него как будто стесывают старую, до деревянности бесчувственную кожу. А Вадим все как будто бы спал, видел сон наяву. Пугало еще то, что, видимо, никто не чует страха, разве только подстреленные и опаленные, разве только стоящие непосредственно «там» подневольные «беркуты», те, которых пригнали усмирить этот бунт, приказав им стоять и гореть. Остальные же, наоборот, ликовали, как безопытно-глупые дети или, скажем, безбедные экстремалы-подростки не боятся огня, скоростей, напряжений, смертоносных воздушных течений в железных костях, по которым карабкаются, забираясь все выше, и как будто бы не сомневаясь, что воздух удержит, если прыгнуть в него.
Какая-то болезненная, пьяная восторженность, экзальтация освобождения ощущалась во всем: в стоянии людей плечом к плечу и локоть к локтю, в увечных сшибках с наступавшим «Беркутом», в размазывании новой крови по лицу и даже в траурном молчании над погибшими, в приношении свежих цветов к их большим фотографиям. Приезжающие на Майдан целиком выпадали из прежней – и, должно быть, безрадостной – жизни, откреплялись, отвязывались от своей неизбывной нужды и нуды, от семей, от работы, подступающей зрелости, неминуемой старости, от своих огородов, заводов, долгов, ежедневных заутренних мыслей об ужине.
В них распускалась огненная сила, небывалое чувство господства над жизнью, реальностью; им казалось: земля задрожала у них под ногами, дождь полил в ту минуту, как из глаз у них выжались слезы; им казалось: они своей поступью, маршем накренили саму ось вращенья Земли.
И не то чтобы новая жизнь непременно устроится на столпах справедливости после их несомненной победы, а само настоящее их – в резиновом чаду, в простуженных палатках, – без сомнения было прекрасно, давало им такое ощущение своей значительности, силы, что никто из них и не хотел, чтобы «это» закончилось, не хотел возвращения в прежнюю жизнь, вообще в жизнь, любую, где имеют значение цены на хлеб и энергоресурсы.
* * *Костер из покрышек согревал много лучше, чем батареи водяного отопления, как будто бы был равен чуду первобытного костра, у которого те волосатые люди держали круговую оборону ото всей подступающей тьмы. Поделенный на всех черствый хлеб, колбаса или банка сгущенки были много сытнее и слаще самой вкусной стряпни и обильной еды; заступать в караул и стеречь сон собратьев было много важней, чем поправить плетень на своем огороде.
Мизгирев допускал, что иные из этих людей сознают, что потом их обманут, но хотят быть обманутыми. Мизгирев даже думал, что весь этот бунт – это просто уродливый, но как будто и вправду единственный способ проломиться к соседу по лестничной клетке и спастись от кромешного одиночества в слитном, раскаляющем реве и марше. Выплеск сдавленного в человеке табунного, первобытно-общинного чувства. На рынке товаров оно не могло проявиться, а в «священном бою» – еще как. Над опущенными головами забитых и замотанных единоличников прокричали простое и ясное «Бей!» и «Долой!», и они ощутили себя стенобитной, господствующей общностью – может быть, даже вправду народом.
А нацистские флаги – это было понятно «технически», только это давало искомую скорость и мощность «всенародного гнева». Мизгирев никогда не работал в штабах «революций достоинства», но технологию изготовления изделия представлял себе, в общем, неплохо. Нацистская идея на Майдане казалась Мизгиреву лишь ингредиентом сложного коктейля: хорошо прилипает к мозгам и немедленно вспыхивает. Идея эта представлялась только формой одноразового единения, как есть разноцветные презервативы с различными запахами. Да, эти бритолобые, фанаты, гопота были очень ему неприятны, но Вадиму казалось: во власть на их шеях заезжают «серьезные», вложившиеся в революцию ресурсом, и всех этих диких, безумных заткнут, едва только Донбацка подпишет отречение. Ну дадут им какой-нибудь прапор с трезубцем, и пускай маршируют на манер пионеров, салютуя Бандере и прочим.
Вадим ловил себя на том, что смотрит на творящееся свысока, как холодный зоолог на свару взбесившихся крыс, словно даже из тех самых окон, из которых стреляли в толпу. Будто лично его не коснется, будто сам он не сделан из мяса… А что, если Донбацка прикажет стрелять?.. А если нет, тогда во власть заходят новые, и реалисты ли, маньяки ли – не имеет значения. Так и так будут чистки на всех этажах и во всех министерствах. По принадлежности к низверженному клану, а может быть, и впрямь по языку, по окончанию в фамилии, по «крови». А Мизгирев вдобавок ко всему еще и русский. Упадет до земли и уже не подымется.
Заглядывал в неотвратимое «потом», а по соседним улицам шныряли, табунами катили бойцы революции, распаленные властью ударить, убить, нагибая всех встречных, крутя их жгутом, выжимая: «Кто?! С кем?! За кого?!», раскачивая многорукими волнами машины представительского класса, ревя свое многоголосое литое «ненавижу!». Вот вытащат Вадима из «ауди А8» и влепят по затылку бейсбольной битой так, что свет погаснет навсегда. Вот что он им ответит на «Ты кто?»? «Чиновник»? «Человек»? «Отец пацана восьми лет»? «Сын старой матери»? «Мужик»? Ну а если вправду теперь всего этого мало для признания права на жизнь?
До здания Министерства энергетики и угольной промышленности на Крещатике было уж не проехать, да и если бы было возможно, Мизгирев все равно не отважился бы. Никаких министерств уже, в сущности, не было, шахты действовали автономно, как подводные лодки, соседи Мизгирева по этажам и кабинетам судорожно нашаривали кнопки: как работает там, в европейских налоговых схронах, куда откладывали деньги на черный день и безболезненную старость? – и паковали чемоданы.
«Улететь из страны! Вчера! Иначе будет поздно!» Света как начала, так и не замолкала, богомольно шептала и взглядывала на Вадима глазами столбовой дворянки в окружении распоясавшейся матросни. Невозможность жить прежней, «человеческой» жизнью, без массажных кушеток, чашки кофе в примерочную, поставок свежей рыбы в итальянский ресторан, для нее означала не-жизнь вообще. Впрочем, может, защитный инстинкт у богатых просыпается не одновременно с голодом и ударами в дверь, а как только становится недоступным привычное – витрину с пучеглазыми дорадо расколотят митингующие.
Но Мизгирева будто в самом деле выкопали изо льда, и замороженный его рассудок оттаивал на сутки медленнее, чем за окнами дома разгоралось подземное пламя. Как только запылало, он и сам, без Светиных выдавливающих стонов, вперился в тустороннее незыблемое «там», в «переждать где-нибудь на Сардинии». Собрали Славика и ринулись в аэропорт, да где там: еще на Шевченко увязли в ликующей давке безлицых, намордников, касок; с такой силой влепили булыжником по лобовому, что, готовый переть напролом, он ослеп; перед глазами вспухло вдавленное трещиноватое бельмо – сын так закричал, что казалось, в родной головенке, в ребристой его тощей грудке сейчас что-то лопнет. Мизгирев так орал в десять лет, провалившись в зыбун на большом терриконе и решив: пацаны его бросили… Как тут ехать? Куда?..
Он звонил всем знакомым ментам, чтоб прислали таранное, броненосное сопровождение – ничего не могли, растворились в литом перекатистом реве «Геть! Геть!».
Как всегда – в сотый раз и впервые в вопросе их «жизни и смерти», – Мизгиревых спас тесть: прислал сотрудников державной спецохраны. Ему как депутату полагалось. Их вывели из дома ранним утром, когда Майдан спал, пробуждался, зализывал раны… Вели проходными дворами, зигзагами, петлями квадратные амбалы, скорохваты в дешевой гражданской одежде, столь осязаемо тяжелые и плотные, что Вадим в самом деле поверил в свою защищенность. Из уха одного из великанов спускалась под ворот куртешки витая радийная проволока, и Славик уже ликовал: кино, как в кино, Джейсон Борн! Посадили в глухой мини-вэн и вывезли в Пущу-Водицу, на заповедный остров знати, отсеченный от города неприступным забором. Оттуда хотели в Борисполь, но опять опоздали: оказалось, что аэропорт обложили неведомо кто – с автоматами, с битами, в масках. Мизгиревы увязли в потоке бегущих, и ненужно уже удивляли вопросы: почему лишь сейчас побежали? раньше не понимал, чем все может закончиться? «Раньше» были «проблемы», «вопросы», большой аукцион на средства индзащиты для шахтеров, какие-то дырявые самоспасатели в заклинивающих «термосах»; все чиновные души, почуяв последние дни, со стахановским остервенением пилили последние средства целевого бюджетного фонда, выбирали до крошки, словно крысы в горящем амбаре… На счетах министерства зависли неосвоенные миллионы, про которые было понятно, что никто их не хватится и не потребует предъявить то вещественное, что на них было куплено. Вот и он, Мизгирев, подгребал, сколько мог: обеспечивал будущее.
А еще была мать – мать держала. Ее надо было устраивать на операцию – удаление камня, спасение почки, ничего страшно трудного, но врачи всё пеняли на слабое сердце и странно смотрели Мизгиреву в глаза. Поначалу он думал: хотят еще денег. Но потом догадался: врач-хирург в самом деле боится, не ручается, предупреждает. На всякий случай подготавливает – тошно.
Мизгирев ездил к матери, вырастая в себе от сознания, что способен купить все, что можно купить: палату люкс, уход, личный пост медицинской сестры… Мать гладила Вадима по руке и бесслезно, спокойно прощалась, говорила: земля уже близко, ты, сыночек, встал на ноги, внука увидела – что же мне еще надо?.. И Вадим чуял только обязанность досидеть «до упора» и какую-то стыдную легкость: если мать за себя не боится, то и он за нее вправе – тоже. Отчего-то ему было жалко себя – ну, того, кто захлебывался криком-смехом на маминых молодых и всесильных руках, ну, того, кого мама усаживала на кровати над укутанной в вафельное полотенце и фланелевое одеяло кастрюлей с крутым кипятком и целебной картошкой в мундире, ну того, кто сидел между маминых крепких коленей под большим шерстяным одеялом, как в чуме (это так у них с матерью и называлось: «делать чум» и сидеть в нем, выкуривая злого духа болезни из легких), и дышал обжигающим паром вот этого спящего гейзера. Жалко было своих фотографий на школьном дворе и своего незнания о смерти или просто о боли, при которой шаманские практики не помогают.
Так его подготовили мать и врачи, что Вадим как-то тупо изумился тому, что операция прошла как надо и что он может прямо сейчас посмотреть в глаза матери, узнавая и не узнавая ее, поразившись и не поразившись тому, что она-то узнала его много раньше, чем он ее, что она на него сморит так, словно это ему, а не ей удалили тот камень из почки. Он неверяще тронул ее совершенно бессильную руку: в ней была страшноватая успокоенность и без-отзывчивость, но такое же точно, как и сутками раньше, живое тепло, и от этого он ощутил никакую не радость, а почти безотчетную благодарность за освобождение – от того, что могло бы случиться, от того, что ему, Мизгиреву, тогда бы пришлось испытать, от того, как бы было ему. А потом уж приметил, что от жажды у матери лопаются и как будто бы мелом напачканы губы, что в углах ее рта чем-то белым протравлены белые заеди, да еще этот плоский прозрачный мешок с дренажной трубкой, вставленной под кожу; от вида его стало дурно и больно. Без осложнений все равно не обошлось. Без посторонней помощи она пока не подымалась.