Темная сторона сексуальной революции. Переосмысление эпохи эротической свободы
Однако мы часто сталкиваемся с трудностями, когда пытаемся применить это понимание к реальному миру. Читатели, скептически относящиеся к эволюционному объяснению гендерного поведения, сейчас подумают, вероятно, о своих знакомых мужчинах, которые не являются обладателями особенно широких плеч и которые никогда не проявляли интереса к какой бы то ни было борьбе. Немудрено во фразе «мужчины и женщины в среднем ведут себя определенным образом» расслышать «мужчины и женщины всегда такие». Ясно, что любой человек, хоть сколько-то поживший в этом мире, знает, что это неправда. Есть множество мужчин и женщин, которые физически не похожи на других представителей своего пола, и огромное множество тех, кто с точки зрения своих интересов и поведения не соответствует гендерным стереотипам. На самом деле, я пошла бы дальше и предположила, что сложно вообще найти человека, который был бы ходячим гендерным стереотипом (у меня самой есть некоторые стереотипно женские черты и некоторые стереотипно мужские, и я уверена, что у вас тоже).
Но такого рода отдельные случаи не опровергают утверждения, что существуют некоторые важные усредненные различия между полами и что эти различия имеют значение на уровне популяции. Мы можем настаивать на том, что существует множество исключений из правила – а также на том, что нет ничего плохого в том, чтобы быть этим исключением – и в то же время признавать существование самого этого правила.
Нашему виду свойственен половой диморфизм, однако не в столь значительной степени, как некоторым другим видам. Например, самец северного морского слона, обитающего в восточной части Тихого океана, в три раза тяжелее самки того же вида. Кроме того, самцы и самки имеют поразительно разные модели поведения с точки зрения питания и миграции. Не случайно, что этот вид является чрезвычайно полигинным: за один брачный период один самец осеменяет до пятидесяти самок. Напротив, самцы тюленя обыкновенного, обитающие вдоль арктического и европейского побережья, имеют почти такой же вес, что и самки, и в основном моногамны, причем самцы и самки демонстрируют схожее поведение. Мы ближе к тюленям, чем к морским слонам, поскольку наши самки весят в среднем всего на 25 % меньше, чем самцы, а большинство наших обществ лишь слегка полигинны. И все же нам присуща определенная степень полового диморфизма, которая, хотя и может быть смягчена культурными условиями, остается очевидной в каждом человеческом сообществе.
Сложность заключается в том, что в отношении одного конкретного параметра мы значительно отличаемся от тюленей и северных морских слонов: как вид мы обладаем уникальным интеллектом. Это означает, что, в отличие от других животных, мы можем бросить вызов своим инстинктам, по крайней мере, до некоторой степени. Кроме того, в отличие от других животных, мы смогли расселиться по всей планете и приспособиться к очень разным условиям окружающей среды. Такого рода вариации в материальных условиях иногда могут приводить к совершенно различным путям развития человеческих обществ. Нам, к примеру, кажутся странными брачные обычаи некоторых культур. Так, китайский народ На известен отсутствием у его представителей института брака и намеренным подавлением долгосрочных парных связей, а некоторые амазонские группы считают, что у ребенка может быть два и более биологических отца. Что касается аномальных брачных обычаев на Западе двадцать первого века – которые и являются предметом этой книги, – то они представляют собой продукт не климатических или территориальных условий, но, скорее, новых технологий, недоступных людям в прошлом (я писала об этом в главе 1).
Однако все эти вариации укоренены в биологии. Либеральные феминистки и транс-активисты могут изо всех сил отрицать это, и тем не менее до сих пор несомненно: только половина человечества способна забеременеть, и – покуда не удалось изобрести искусственные матки – это остается неоспоримой истиной на неопределенный срок. Более того, даже если бы мы каким-то образом полностью изъяли человеческое тело из процесса репродукции, у нас все равно остался бы наш человеческий мозг, который является продуктом нашей эволюции. Естественный отбор не поспевает за быстрыми социальными изменениями. Мозг, который у нас есть сейчас, мало чем отличается от мозга людей девятнадцатого века и даже от мозга наших предков охотников-собирателей, поскольку охота и собирательство были первой и наиболее успешной адаптацией человечества, которая заняла по меньшей мере 90 % человеческой истории.
Влияние естественного отбора на психологические различия между мужчинами и женщинами является политически щекотливой темой, так как она выступает благодатной почвой для различных злоупотреблений. Критики иногда обвиняют эволюционных психологов в том, что они предлагают объяснения, которые звучат интуитивно убедительно, однако не имеют под собой реальных доказательств. И это обвинение небезосновательно. Некоторые теоретики-любители – и даже некоторые профессионалы – позволили своему воображению не на шутку разыграться, и, к сожалению, псевдонаучные фантазии антифеминистов оказались наиболее провокационными.
Досадно, что, намеренно дистанцировавшись от эволюционной психологии, большинство феминисток лишили себя возможности сколько-нибудь существенно повлиять на ее развитие. По правде говоря, сама идея эволюционной обусловленности психологических различий между полами стала в некоторых кругах настолько табуированной, что даже озвучивание такой возможности воспринимается как знак антифеминистских настроений. В 2017 году инженер Google Джеймс Деймор распространил манифест, в котором предположил, что недостаточная представленность женщин в Google может быть отчасти следствием (по его словам) «различий в распределении черт характера между мужчинами и женщинами»[63]. Исследование, на которое ссылался Деймор, было совершенно обоснованным, и тем не менее его уволили за нарушение кодекса поведения Google, что спровоцировало бурные дебаты в СМИ.
Вследствие этого табу люди, желающие публично поддержать эволюционистский подход, часто попадают в одну из двух категорий: либо они не восприимчивы к самому существованию табу (Деймор, будучи высокофункциональным аутистом, вероятно, относился к этой категории)[64], либо они являются антифеминистами. Примечательно, что так много энтузиастов-любителей от эволюционной психологии склонны сосредотачиваться на одном конкретном вопросе, иногда с крайней одержимостью: на действиях, направленных на увеличение представленности женщин в науке, технологиях, инженерии и математике (НТИМ). Отчасти негативная реакция на поступок Деймора была вызвана тем фактом, что многие женщины, работающие в организациях, где доминируют мужчины – таких как Google, – сталкиваются с повседневными сексистскими оскорблениями, которые варьируются от легкой снисходительности до откровенных сексуальных домогательств. Поэтому многие из них вполне правомерно стали чувствительны к неуклюжим разговорам о «мужских мозгах» и «женских мозгах», которые могут маскировать заявления о женской неполноценности.
Я согласна с Деймором в том, что недостаточная представленность женщин в НТИМ, вероятно, частично объясняется врожденными биологическими различиями. Однако, как писал тот же Деймор в тексте своего манифеста, «многие из этих различий невелики, и в значительной степени показатели мужчин и женщин неотличимы друг от друга, так что вы ничего не можете сказать об отдельном человеке на основании распределения этих различий на уровне популяции»[65]. Когда речь идет об узкоспециализированном мире технологий, мы имеем дело с двумя колоколообразными кривыми нормального распределения, которые по большей части накладываются друг на друга. И, как и в видах спорта на выносливость, только на хвостах этих кривых средняя разница становится очевидной.
Хотя вопрос о половых различиях в НТИМ, несомненно, важен для людей, работающих в этой сфере, по большому счету, эти различия являются второстепенными. Между полами существуют гораздо более серьезные и важные психологические различия, которые заслуживают нашего неотложного внимания. Однако, когда я разговариваю с определенным типом мужчин-энтузиастов эволюционной психологии, я часто обнаруживаю, что они не заинтересованы в обсуждении этих вопросов. Когда я говорю, что, на мой взгляд, с Деймором обошлись несправедливо, они охотно кивают. Но когда я поднимаю вопрос о мужском насилии, все они сразу куда-то исчезают, что неудивительно, ведь этот вопрос ставит мужчин в намного более уязвимое положение.
Или, что еще хуже, эти энтузиасты впадают в натуралистское заблуждение. В 2020 году Уилл Ноулэнд – учитель английского языка в Итонском колледже, старейшей и самой престижной школе в Великобритании, – привлек большое внимание СМИ в связи с его увольнением за создание видео под названием «Парадокс патриархата» в рамках курса по критическому мышлению для старших школьников[66]. Позже Ноуленд так объяснял, за что его наказали: «…директор считал, что некоторые из идей, выдвинутых в моей лекции, – например, мнение о том, что мужчины и женщины различаются психологически и что не все эти различия обусловлены социальными факторами, – были слишком опасны для юношей»[67]. Я не сомневаюсь, что это действительно было причиной того, что Ноулэнд оказался в конфликте с властями в Итоне – по крайней мере, частично. Но, хотя я и симпатизирую Джеймсу Деймору, учитывая, как с ним обошелся Google, я вовсе не занимаю сторону Ноулэнда. Некоторые из его утверждений откровенно ложны, и, кроме того, он демонстрирует плохое понимание феминизма, в частности, используя термин «радикальный феминизм» для обозначения «экстремального феминизма» (это всегда показательно). И, хотя его видео затрагивает некоторые из тех вопросов, которые я разобрала в этой главе, например, различия в силе и агрессии между мужчинами и женщинами, Ноулэнд использует эволюционную биологию совсем иначе. Он пытается доказать, что женщины по своей природе уступают мужчинам – что они не только меньше и слабее, но также менее творческие и изобретательные, – и что мужчины были единственными жертвами на протяжении всей истории человечества, в то время как женщин только баловали.
Я прекрасно понимаю, почему столь многих феминисток отталкивает любая ассоциация с идеологией антифеминистов вроде Ноулэнда. Однако мы не должны отвечать на злоупотребления в использовании научной дисциплины полным отказом от этой дисциплины. Сами по себе доказательства этически нейтральны и могут быть использованы для любых политических целей, в том числе феминистских. Книга «Естественная история изнасилования» озарила меня, словно молния: благодаря ей я осознала феминистский потенциал эволюционной психологии – дисциплины, которую я до этого отвергала как сомнительную по своей сути.
Изнасилование как стратегия адаптации
Как я писала в первой главе, центральным феминистским вопросом должен быть не вопрос «Как мы все можем быть свободными?», а скорее вопрос «Как мы можем наилучшим образом содействовать благополучию как мужчин, так и женщин, учитывая, что эти две группы имеют разные интересы, которые иногда противоречат друг другу?». Эволюционная психология исследует, как именно интересы мужчин и женщин противоречат друг другу, и это затрудняет примирение этой дисциплины как с либеральным феминизмом с его упором на свободу, так и с утопическим радикальным феминизмом. Но если мы отбросим цель достичь абсолютной свободы или утопии и начнем более прагматично думать о том, как лучше защитить интересы женщин здесь и сейчас, тогда мы сможем переосмыслить эволюционную психологию в качестве полезного инструмента.
Мне нужна была такая книга, как «Естественная история изнасилования», потому что меня беспокоили некоторые вопросы, на которые не могла ответить теория социализации, – почему, например, среди жертв изнасилования так много подростков? Мой собственный опыт работы в кризисном центре дал мне некоторое представление о демографии изнасилований, а более систематические исследования подтвердили мои подозрения: существует очевидный пик виктимизации среди женщин, причем риск очень быстро возрастает после достижения возраста примерно 12 лет и снова почти так же быстро уменьшается после 30 лет. Иногда мишенью домогательств становятся очень юные и очень пожилые женщины, но это происходит редко: наиболее частый случай – жертва возраста 15 лет[68], тогда как число тех, кому на момент изнасилования было за тридцать, не достигает и 10 %[69]. Я задалась вопросом: может ли в самом деле быть совпадением, что пиковый возраст изнасилований также является возрастом, в котором лично я чаще всего встречалась с сексуальными домогательствами на улице? Нет, это не совпадение. Как пишут социологи Ричард Фелсон и Ричард Моран:
Социальные науки продемонстрировали тесную связь между возрастом и сексуальной привлекательностью. Гетеросексуальные мужчины испытывают сексуальное влечение к молодым женщинам, а гомосексуальные мужчины – к молодым мужчинам. Возрастные предпочтения объясняют, почему звезды фильмов для взрослых, секс-работники и работницы, стриптизеры и стриптизерши, а также гламурные модели – это чаще всего молодые люди и почему их заработки с возрастом снижаются[70].
Женщины чаще всего становятся жертвами изнасилования в тот же период их жизни, когда они находятся на пике сексуальной привлекательности – эти два графика почти полностью накладываются друг на друга. Теория социализации не способна объяснить это явление. Ведь если «изнасилование – это не про секс, а про власть», то почему насильники выбирают своими жертвами женщин, находящихся именно в том возрасте, в котором они способны вызвать у мужчин наибольшее сексуальное влечение?
Следует сказать также о возрасте самих насильников. Хотя здесь перекос в сторону молодых мужчин не так велик, как в случае подвергшихся изнасилованию женщин, на графике все же вырисовывается очень четкий пик. Так, одно типичное в этом отношении исследование показало, что 46 % насильников моложе 25 лет, 17 % моложе 18 лет и 15 % моложе 15 лет[71]. Это соответствует не только возрастному профилю насильственных преступлений в целом, которые в подавляющем большинстве совершаются молодыми мужчинами, но также пику мужского сексуального влечения[72]. Опять же, если «изнасилование – это не про секс, а про власть», как объяснить эти совпадения?
Был еще один вопрос, в отношении которого меня терзали сомнения, когда я впервые открыла «Естественную историю изнасилования». Согласно исследованиям, доля мужчин среди жертв изнасилования обычно составляет от 2 до 5 %, причем почти все эти изнасилования совершаются другими мужчинами. При просмотре данных мне пришло в голову, что это эквивалентно доле мужчин, идентифицирующих себя в качестве геев или бисексуалов. Простое совпадение, если следовать модели Браунмиллер. Однако, если мы сменим перспективу, это совпадение не может не показаться крайне примечательным, учитывая, что геи и бисексуалы совершают изнасилования примерно так же часто, как и гетеросексуалы, и что среди жертв этих насильников встречаются, разумеется, другие мужчины и мальчики. В связи с этим должны ли мы по-прежнему интерпретировать изнасилование как выражение политического господства, уходящего корнями в патриархат, или вместо этого следует рассмотреть гораздо более очевидную возможность: изнасилование является агрессивным выражением сексуального желания?
Эти открытия оспариваются двумя очень разными группами людей, каждая из которых склонна либо игнорировать данные, либо оспаривать их. И в конечном счете эти группы часто странным образом вторят друг другу. Первая из них – это антифеминистские активисты, отстаивающие права мужчин; вторую же представляют те феминистки, которые, стремясь быть как можно более инклюзивными, намеренно избегают каких-либо обобщений как в отношении насильников, так и в отношении их жертв. Так, во время проведения занятий моя коллега из кризисного центра любила повторять: «Человек может оказаться как преступником, так и жертвой изнасилования вне зависимости от своего гендера». И, хотя это утверждение технически верно – в том смысле, что вы можете найти примеры любой возможной гендерной конфигурации изнасилования, – оно сбивает с толку в самом своем построении.
Во всех частях мира от 98 до 99 % людей, осужденных за половые преступления, – это мужчины, в то время как женщины, составляющие оставшиеся 1–2 %, как правило, совершают преступления совсем другого рода. Например, женщины гораздо чаще становятся преступницами при соучастии лиц мужского пола (обычно это мужья или бойфренды) и почти никогда не нападают на незнакомых людей. Это не означает, что нет ни одного случая, когда женщина изнасиловала бы незнакомца или совершила какое-либо другое типичное для мужчин преступление. В мире, где живет более семи миллиардов человек, редкие события случаются каждый день, однако притворяться, что здесь нет очевидной закономерности, до бесстыдства глупо.
Боюсь, нам следует признать: изнасилование – мужское преступление, и далеко не только у нашего вида. Причина его эволюционного закрепления до удивления очевидна: как выразились Рэнгем и Петерсон, «изнасилование вошло в поведенческую модель некоторых видов, потому что оно может увеличить успех отдельного мужчины в передаче генов следующему поколению (что в конечном счете и является целью любого индивида, участвующего в процессе эволюции)[73]. Другими словами, это один из способов полового размножения самцов, который в некоторых случаях дает эволюционное преимущество.
Это центральный тезис книги «Естественная история изнасилования», в которой эволюционная теория применяется как для понимания причин изнасилований, так и для разработки наиболее эффективных методов их предотвращения. Следует начинать с признания того, что репродуктивная функция предъявляет к женщинам больше физиологических требований, чем к мужчинам (будучи на шестом месяце беременности в момент написания этих слов, могу лично засвидетельствовать этот факт). Беременность длится более девяти месяцев, за ней следуют опасные роды, а потом – еще долгие годы грудного вскармливания и ухода за младенцем. Что касается мужчин, то им для реализации репродуктивных функций в действительности нужно приложить ровно столько усилий, сколько требуется для достижения оргазма. Для отцов также может быть выгодно остаться с матерью и ребенком после зачатия, тем самым увеличивая их шансы на выживание, однако это не всегда необходимо. Мужчина, способный обмануть систему – бросить женщину после оплодотворения и уехать в закат, чтобы оплодотворить еще много других женщин, – распространяет свой генетический материал не менее успешно. Конечно, существует опасность возмездия, в том числе физической расправы со стороны родственников женщины, но в некоторых случаях выгоды могут перевешивать риски. Иными словами, существуют различные способы ведения мужской половой жизни: одна модель поощряет серьезные отношения, другая – беспорядочные половые связи (подробнее об этом в главе 4).
Когда книга «Естественная история изнасилования» впервые была опубликована, она вызвала бурную критику со стороны феминисток, некоторые из которых превратно истолковали содержание этой работы[74]. Многие из них неправильно поняли выдвинутый аргумент или же отказались признать, что Торнхилл и Палмер не лукавят в своем осуждении изнасилования (хотя авторы на протяжении всей книги изо всех сил старались подчеркнуть вред, причиняемый изнасилованиями и даже посвятили свою работу «женщинам и девочкам в нашей жизни»).
Слишком немногие из этих критически настроенных феминисток осознали, насколько полезной может быть эта книга для разработки политики, которая бы действительно помогала предотвращать изнасилования, не говоря уже о ее пользе для продумывания более широкого вопроса о том, насколько по-разному сексуальная культура может влиять на мужчин и женщин. Я твердо убеждена, что эта враждебность к эволюционной биологии является ошибкой. Поэтому в оставшейся части книги я буду регулярно опираться на доводы биологов-эволюционистов в ходе выдвижения феминистских аргументов. Стоит нам принять, что мужчины и женщины – разные, и мы тотчас столкнемся с многочисленными следствиями этого тезиса.
Как нам с этим быть?
Как много потенциальных насильников среди мужчин? Рада сообщить, что не у всех мужчин есть желание насиловать женщин, хотя число тех, кто хотел бы этого, все равно тревожно велико. Как пишет биолог-эволюционист Дэвид Басс:
Склонность мужчин к изнасилованию зависит от обстоятельств. В одном исследовании мужчин попросили представить, что у них есть возможность принудить женщину к сексу против ее воли без риска быть пойманным, без риска, что кто-либо узнает об этом, без риска заболевания и без риска нанесения вреда своей репутации. 35 % мужчин ответили, что существует некоторая вероятность того, что они принудят женщину к сексу в указанных условиях, хотя в большинстве случаев вероятность была незначительной. В другом исследовании, в котором использовался аналогичный метод, 27 % мужчин ответили, что существует некоторая вероятность того, что они принудили бы женщину к сексу, если была бы исключена возможность, что их поймают. И, хотя эти цифры тревожно высоки, если верить им, они также означают, что большинство мужчин не являются потенциальными насильниками[75].
Еще меньше мужчин признают, что они уже совершали изнасилование, что обычно формулируется в опросах как «принуждение к сексу против воли партнерши». В Соединенных Штатах и Великобритании эта цифра колеблется в пределах 10 %. Социальный психолог и эксперт по домашнему насилию Дина Макмиллан также говорит о 10 % как о приблизительном значении доли мужского населения, которая действительно представляет опасность[76]. Ядро потенциальных насильников составляет меньшинство мужчин, которые почти всегда склонны проявлять сексуальную агрессию, но также существует более многочисленное меньшинство, для которого возможность подобных действий зависит от обстоятельств. К счастью, это также означает, что большинство мужчин не являются потенциальными насильниками – печально известный хештег #NotAllMen в самом деле не обманывает.
К сожалению, потенциальным жертвам нелегко распознать потенциальных насильников. Торнхилл и Палмер отмечают, что «заключенные под стражу насильники проявляют значительно большее сексуальное возбуждение в ответ на изображения сексуального принуждения с применением физической силы, чем мужчины, которые не были осуждены за половые преступления»[77] (что неудивительно). К этому Басс добавляет, что по своему характеру насильники, как правило, более импульсивны, более враждебны, сварливы, сексуально распущенны, гипермаскулинны и менее склонны к сочувствию по сравнению с другими мужчинами[78]. Другими словами, иногда насильников можно распознать или, по крайней мере, сделать обобщение на их счет. Но не всегда.
Так как же избежать встречи с насильниками? Большинству феминисток – как либеральных, так и радикальных – не нравится этот вопрос, и я понимаю почему. Время от времени полиция запускает какую-нибудь кампанию по предотвращению изнасилований, и эти усилия неизменно вызывают бурную ответную реакцию феминисток. Например, в 2015 году полиция Сассекса выпустила плакаты, которые из соображений безопасности советовали женщинам держаться вместе во время ночных прогулок[79]. В ответ последовала феминистская петиция с требованием убрать плакаты. Ее авторки писали, что «вовсе не друзья или прохожие должны заниматься предотвращением изнасилований и сексуальных домогательств. Это требование нужно предъявить людям, в руках которых сосредоточена наибольшая власть в этом вопросе, – самим насильникам»[80].
Разумеется, это так! Но вот в чем проблема: насильникам все равно, что там говорят феминистки. Мне не чужд этот феминистский инстинкт – возражать против малейшего намека на обвинение в адрес жертвы преступления, и особенно со стороны полиции, чья репутация – куда ни посмотри – далеко не безупречна. При этом и система уголовного правосудия, мягко говоря, не лишена своих недостатков. Вот почему я провела большую часть своей сознательной жизни борясь как за улучшение текста закона о сексуальном насилии, так и за его лучшее исполнение. И все же для меня очевидно, что плакаты с надписью «Не насилуй» не будут иметь абсолютно никакого эффекта, ведь изнасилование уже запрещено законом, и потенциальным насильникам это известно. Мы можем вопить «не насилуй!» хоть до посинения, но какой в этом смысл?
Мы должны иметь возможность и наказывать за изнасилования, и давать советы, которые помогут уменьшить их количество. Хотя мое презрение к насильникам не ведает границ (я даже в шутку говорю друзьям, что хотела бы торговать крошечными гильотинами – самый простой способ отвадить насильника), все же я устала от феминистского дискурса, неспособного предложить ничего лучше бесконечного повторения слов о том, что изнасилование – это плохо. Да, изнасилование – это плохо. Мы знаем это. А теперь давайте что-нибудь с этим делать.