– Убивают всегда, – сказала я. – Вот мы тут стоим разговариваем, а прямо сейчас кого-то где-то убивают.
– Хватит пугать! – Лиза проворно расстегнула Филу куртку и нырнула под нее с головой.
На самом деле Фил с Лизой встречались только потому, что были нашими с Бэзилом друзьями и так было удобно всем.
Бэзил осмотрелся. Его пронзительный цепкий взгляд – единственное, что можно было различить под синим капюшоном.
– В темноте тут раздолье для маньяков, даже фонарей нет.
– Может, ее вообще не здесь убили. – По лодыжкам и загривку пробежали мурашки.
– Из того дома притащили, наверное. – Фил кивнул на белую высотку.
– Или из соседнего, – добавила Лиза.
– Кто-нибудь разглядел клеенку, на которой она лежала? – спросила я.
– Я не видел. – Бэзил докурил.
В школе прозвенел звонок, и здание тут же наполнилось монотонным гулом. Полицейские едва успевали тормозить вываливших на улицу ребят возле заградительных лент. В нашем корпусе учились только старшие классы, так что давалось им это непросто. Прибежали охранник Марат и завуч Ольга Олеговна.
Какое-то время мы молча наблюдали за суматохой.
– Что там, ребятки, приключилось? – к нам подошла повариха. – Убили, что ль, кого?
Среди мрачной серости ее не особо чистый халат, казалось, сиял белизной.
– Убили, – отозвался Бэзил.
– Батюшки, – ахнула она, с чувством всплеснув руками, – а кого?
– Женщину, – сказала Лиза, – вроде.
– Точно женщину, – подтвердил Фил.
Маленькие бесцветные глаза поварихи загорелись азартным любопытством.
– Изнасиловали?
– Мы свечку не держали, – буркнул Бэзил.
– Ее давно убили, – пояснила Лиза, – и спрятали в колодце.
– Может, забьем на физику? – предложил Фил, когда повариха свалила. – Подыхаю жрать хочу. Кто со мной в ТЦ?
С тем, что теперь странно идти на уроки, согласились все.
– Принесешь мои вещи, – попросила Лиза, – я вас на крыльце подожду.
Пока я переодевалась, только и думала, что о трупе. Неприятное зрелище, омерзительное. От одной мысли, что человек превращается в вонючую, тошнотворную гниль, делалось жутко.
Забрав Лизину сумку, я спустилась вниз и возле столовой рядом с умывальниками заметила Томаша. Облокотившись обеими руками о раковину, он стоял спиной ко мне. Я остановилась.
Слава Томаш пришел к нам в десятый, и все девчонки тут же в него влюбились: новый, красивый, таинственный парень, как в фильмах показывают.
Спокойный, умный, аккуратный, с лицом, которое смело можно было выкладывать в раздел «эстетика парней», и фигурой даже лучше, чем у Фила, а тот у нас считался чуть ли не Аполлоном.
Мне Томаш тоже понравился, но обычно парни сами влюблялись в меня, а у меня при всем желании влюбиться по-настоящему не получалось, так что я не придала этому значения до тех пор, пока неожиданно Томаш не подкатил ко мне сам.
Действовал он осторожно и ненавязчиво: сначала мы переписывались, а потом он недели две провожал меня до дома, развлекая историями о прежней школе где-то в Подмосковье, рассказами об искусстве, в котором он, видимо, неплохо разбирался, о детских путешествиях с мамой-художницей.
Слава не только выглядел взрослее большинства моих одноклассников, но и разговаривал, рассуждал и вел себя по-взрослому. И все же – в этом я уже призналась себе намного позже – меня захватили вовсе не его взрослость и умные разговоры, которые я слушала вполуха, и даже не ореол загадочности. Будь Томаш таким же недалеким, как Фил, или таким же скучным, как Липатов, или нервным, как Бэзил, будь он хоть глухонемым или аутистом, как Женечка, для меня бы это не имело никакого значения. С самого начала мое увлечение им было абсолютно примитивным, плоским и до неприличия физиологичным. Каждый день я надеялась, что он вот-вот обнимет меня, поцелует и можно будет уже не стесняться своих чувств.
Однако Томаш тянул. И мне, с моей природной нетерпеливостью, стоило либо уже перейти в наступление, либо прекратить это странное общение, но я лишь малодушно ждала, пока внезапно в один момент он не потерял ко мне интерес. Перестал писать, провожать и даже тайком поглядывать. Несколько дней под колкие насмешки Бэзила я надеялась, что он одумается или объяснит причину столь резкой перемены, но оправдываться Томаш не собирался, обращая на меня внимания не больше, чем на школьные стены.
Теряясь в догадках и чувствуя себя униженной, я спросила Томаша: «Что происходит?» Выражение его лица после этого вопроса я, наверное, никогда не забуду.
Он посмотрел с таким искренним недоумением, что я растерялась, ведь по большому счету предъявить мне было нечего: мы ни о чем не договаривались, ни в чем друг другу не признавались и даже не целовались.
– Ты о чем?
Не придумав ничего лучше, я открыла в телефоне нашу переписку и показала, тогда он, в свою очередь, открыл свой телефон, и я увидела пустоту: ни одного сообщения ни от меня, ни от него. Все было тщательно удалено. Прежде меня никто так не унижал.
– Я тебя обидела?
– Нет конечно! – Он вежливо улыбнулся. – Мне не на что обижаться.
– Можешь объяснить, что изменилось?
– Ты что-то путаешь, но не переживай. Я тоже иногда ошибаюсь и потом стыжусь этого.
Лиза не сомневалась, что он узнал обо мне нечто такое, что заставило его сдать назад, однако, несмотря на множество дурацких происшествий, в моей биографии не было ничего стыдного или позорного.
Внутри себя я послала Томаша ко всем чертям, но он никуда не ушел, а прочно обосновался в моей голове. И единственное, чем я могла погасить это настырное навязчивое чувство, был гнев. Меня злило абсолютно все, что было с ним связано: его прическа, пиджак, манера держаться у доски, идиотское прилежное поведение, даже дурацкая фамилия, и та бесила.
Лиза иронично называла это любовью-ненавистью, парни же нарочно звали его моим крашем, и если кто-то намеревался разозлить меня, то достаточно было коснуться этой темы.
Из столовой выскочили два пацана и, поскальзываясь на поворотах, помчались по коридору. Томаш выпрямился и, резко обернувшись, застукал меня с поличным. В тяжелом взгляде застыл вопрос.
– Бэзил не пробегал? – вежливо улыбнувшись, спросила я, хотя отлично знала, что все уже ждут меня на улице.
– Они с Филом ушли.
Томаш почти никогда не пропускал уроки, во всяком случае те, на которых я присутствовала, и видеть теперь, что он не торопится на занятия, было довольно странно. Кивнув ему, я быстро прошла по застекленному коридору между школьными корпусами. По затуманенным окнам стекали капли дождя. Я надела на ходу куртку и издалека помахала охраннику Марату. Мысли о Томаше вытеснили впечатления об утреннем происшествии. Стоило начать о нем думать, остальное отходило в сторону, теряло резкость и размывалось. Не то чтобы я думала что-то конкретное, просто он то и дело вставал у меня перед глазами. Как разговаривает, как двигается, в чем был одет, как посмотрел или улыбнулся. Нелепые, бессвязные картинки. Навязчивые, раздражающие образы.
Ребята о чем-то переговаривались, а я толком не слушала. Плелась за Бэзилом, послушно позволяя ему вести себя за руку. Из-за сырой погоды и холода меня одолевала бесконечная простуда. Она то немного отступала, то накатывала с новой силой. Хроническая усталость, сопли, озноб. Стоило купить новые ботинки, подошвы моих треснули, и, хотя со стороны это не видно, ноги постоянно промокали, а ботинки не успевали высыхать внутри.
Только на носовые платки у меня были деньги, а вот на ботинки нет.
Все шмотки, которые я носила, мне подгонял Бэзил. Его старшая сестра Марина работала в «Меге» и постоянно притаскивала домой списанное или распродажное барахло. Вещей у нее было очень много, и все, что ей по каким-то причинам не подходило, она раздавала подругам или продавала. И Бэзил не без гордости регулярно снабжал меня одеждой. Широкие голубые джинсы с завышенной талией, из которых я не вылезала уже второй год, укороченная красно-серая куртка, спортивный костюм, свитеры, худи, куча футболок, даже разноцветные носочки, шарфики и ремни – в сравнении с Лизой я была богачкой. Вот только обувь Марина не приносила, и я донашивала ботинки, которые она собиралась выбросить из-за трещины на подошве. Меня это не смущало. Ботинки были черные, высокие и жутко стильные. Я себе такие не смогла бы купить.
Привычным маршрутом мы дотопали до шоссе, перешли по подземному переходу на другую сторону и с облегчением нырнули в искусственный, но вечный уют ТЦ: тепло, свет, порядок и приятные ароматы в любое время дня и ночи, в любую погоду, в любой сезон. Если не выглядеть как бомж и иметь в кармане хотя бы пару сотен, в торговом центре вполне можно жить. Там всегда есть еда и где потусить, а для тех, кто знает все магазинчики, офисы, салоны, лестницы, переходы, закоулки и подсобки, даже переночевать – раз плюнуть. А после закрытия торгового центра перейти в фитнес-клуб и всю ночь плавать в бассейне или скакать на батутах. Вход в клуб был с улицы, но кто-то раздобыл электронный код от дверей со стороны ТЦ, и мы несколько раз спокойно проходили туда, развлекались, а потом сваливали через пожарный выход. Мы с Лизой проводили в ТЦ много времени: сидели за столиками фудкорта или болтались по бутикам, примеряя вещи из новых коллекций и фоткаясь для соцсетей.
Мы поднялись на стеклянном эскалаторе на третий этаж, там находился фудкорт – неизменное место нашего внешкольного времяпрепровождения. Мы имели «свой» столик, «свое» меню, и все работники, включая уборщиц, знали нас как «своих». Людей в зале с утра было немного. Полы блестели, человеческий гомон не заглушал музыку, и царил относительный покой.
С правой стороны от фудкорта над входом в бутик с бижутерией появилась новая вывеска о скидках. Белый тканевый прямоугольник, а на нем разноцветные пляшущие буквы: «Отмечаем юбилей! Скидка на все от 40 %».
– Стойте, – сказала я ребятам и остановилась. Мокрые пряди лезли в рот. – Эта штука похожа на нашу растяжку.
Все притормозили, не доходя до столиков, и молча уставились на меня. Бэзил скинул капюшон.
– Какая штука?
Последний год он не заморачивался насчет стрижки и брил голову как призывник. Это придавало его острому, еще немного мальчишескому лицу оттенок пацаньего сиротства и неблагополучия. Что вместе с подвижной мимикой и отрепетированными повадками ауешника складывалось в традиционный образ криминального гопника, каковым по сути он не являлся. Однако Бэзилу нравился любой эпатаж, и то, какое впечатление он производил, его более чем устраивало. И именно по этой же причине он завоевывал расположение гораздо быстрее, чем Фил. Всем нравится иметь в друзьях «опасного» парня. И Бэзил отлично играл на этом.
– Клеенка, в которую завернут труп. Мне показалось, что она похожа на растяжку, которую в прошлом году потеряли, – «С днем рождения, школа!». Ту, что на репетиции Липа порвал.
– Не выдумывай, – отмахнулся Фил.
– Я серьезно.
– Хватит уже об этом, – Лиза потянула меня за рукав, – идем!
Глава 3
Мы с Лизой блондинки. Не натуральные, конечно, хотя мои настоящие волосы довольно светлые, а вот у Лизы совсем темные, почти черные, потому что папа у нее армянин. И до того как ее родители развелись, у Лизы была армянская фамилия.
Впервые мы перекрасились в восьмом. Посреди года к нам перевелась новенькая девочка. Тихая, скромная, совсем белая, с белесыми ресницами и бровями. Она всего боялась и ходила по стеночке. Мы ее не трогали. По правде говоря, даже внимания особо не обращали. И вот как-то на алгебре эту девочку вызвали к доске и попросили разобрать домашнюю задачу. Девочка встала, глазами хлопает, мел в руки взять боится. Ну, математичка и начала ее прессовать: «Чего стоим? Почему спим? Разговаривать умеем? А писать? Домашнюю работу делала? На прошлом уроке была? Ты вообще слышишь, что я с тобой разговариваю?» Однако девочка, опустив взгляд, лишь жалко улыбалась и пожимала плечами.
– Садись на место, – терпение математички закончилось, – блондинка, она и есть блондинка. Откуда там мозгам взяться?
Восьмой класс – самый пик моей бунтарской активности. Достаточно было малюсенькой искры.
– И что с того, что она блондинка? – выкрикнула я с места. – Вы седая, значит, у вас старческий маразм?
Тогда я была очень сложным и конфликтным подростком. Знала, что я плохая, и чувствовала себя такой. А плохим детям полагается вести себя зло и агрессивно.
Математичка закрывала глаза на мои «выступления», потому что в то время я знала математику лучше всех в классе. Она просто вызвала меня к доске расписывать задачу. И я, конечно же, без труда это сделала.
А на следующий день мы с Лизой, не сговариваясь, пришли в школу с бело-желтыми головами. Краска легла не очень хорошо, особенно на Лизины волосы, однако акцию протеста можно было считать состоявшейся.
– Докажите теперь, что мы тупые, – гордо заявила я математичке.
И с тех пор мы с Лизой красились исключительно «скандинавским блондом», символизирующим нашу дружескую солидарность и глубокую убежденность в том, что о человеке нельзя судить по внешности.
Мы взяли по большому стакану капучино и ведерко с крылышками на четверых. Развесили мокрые куртки на спинках стульев, а сами развалились на коричневых диванах.
– Нет, серьезно. – Я выждала, пока ребята немного поедят. – А что, если это та самая потерянная растяжка? Тогда получается, что все случилось под нашим носом. Может, нужно рассказать об этом полиции?
Бэзил громко поперхнулся кофе:
– Микки, ты совсем? Хочешь, чтобы нас всех круглосуточно таскали на допросы, а потом обвинили в этом убийстве?
– С чего нас обвинят, если мы ни при чем?
– А то я не знаю, как это бывает. Им вообще пофиг, кто виноват, главное, чтобы было на кого повесить.
В том, что касалось полиции и вообще любых вопросов, связанных с законом, Бэзил считался среди нас бесспорным авторитетом. Его дядька Антон по малолетству отсидел пять лет в колонии, и, хотя дальнейшая его судьба сложилась благополучно, он, не переставая, делился с Бэзилом печальным жизненным опытом.
– Делать тебе больше нечего! – Фил жадно налегал на крылышки. – Просто труп, просто клеенка, а ты уже придумала детектив.
– Между прочим, мой дед был следаком, и у меня это в крови.
Бэзил громко расхохотался:
– У тебя в крови устраивать кипиш из ничего.
– Это не кипиш, а любопытство. Напиши Липе, – попросила я Лизу, – пусть сходит и точно все разузнает. Труп, может, и не покажут, но растяжку-то можно посмотреть.
– Смеешься? – Фил скривился. – Нас взашей погнали, а Липа типа разузнает.
– Ради меня Липа сделает что угодно, – похвасталась Лиза.
– Вот и напиши, – поддержала я.
– Придет время, все само выяснится, – проворчал Бэзил.
Но Лиза уже быстро что-то написала и отправила.
Сеня Липатов был тихим прилежным парнишкой, послушным и немного робким. Мы над ним посмеивались и нечасто звали куда-то. Но Лизу он любил беззаветно и выполнял все ее прихоти. В основном, конечно, это касалось домашки, но иногда Сеня решался и на героические поступки вроде того, чтобы отмазать ее перед мамой, сказав, что от нее пахнет не пивом, а его домашним квасом, или прикрыть, когда она сбегала с уроков; несколько раз он подделывал для нее медицинскую справку и таскал у отца сигареты.
– Липа тогда растяжку и стырил, – пробурчал Фил.
В том, что он недолюбливает Липатова, нет ничего удивительного, потому что сам Фил особой преданностью Лизе похвастаться не мог и каждый раз был вынужден оправдываться, почему Сеня нашел время ее проводить, позвонить, написать, а он нет.
– Липа ушел раньше нас, – сказала я, – забыл?
– Я с того вечера вообще почти все забыл, – с глупой улыбочкой признался Фил.
Лиза метнула в него гневный взгляд, а Бэзил понимающе хмыкнул. В тот день они оба завалились на репетицию пьяные.
Порванную растяжку с надписью «С днем рождения, любимая школа!» запихнули в тайник за цветочными горшками возле столовой во время последней репетиции школьного концерта. В тот вечер произошло немало неприятного, и ее убрали, чтобы не светить, когда директриса придет ругаться. Но на следующее утро растяжки в тайнике уже не было.
Лизин телефон громко возвестил о пришедшем сообщении. Подхватив ее под локоть, я заглянула в экран. Липа ответил: «Видел только растяжку. Точно наша, хотя буквы сильно стерлись. Труп уже погрузили в труповозку. Но поварихи и Ольга Олеговна сказали, что это Надя. Они ее по сережкам опознали и кулону. Ты сегодня после школы что делаешь?»
Надя. Надежда Эдуардовна. Тот самый ночной кошмар на протяжении последних пяти месяцев. Распахнутое окно, разбитое зеркало, кровь на футболке. Угрозы, страх, чувство вины, ненависть к ней и к самой себе – все это была Надя. Женщина взрослая, гордая и ревнивая – как описала ее гадалка Гуля. Она так часто приходила ко мне во снах, а оказывается, все это время была мертва и гнила в этом жутком колодце.
– Ну? – нетерпеливо поторопил Лизу Бэзил.
– Жесть, – я все еще переваривала новость, – Липа пишет, что это Надя. Та, убитая женщина – Надя.
– Кто такая Надя? – Развалившись на стуле, Фил закинул ноги в грязнющих кроссовках на соседний.
– Надежда Эдуардовна, – с нажимом пояснила я, – физручка наша бывшая.
– Рано или поздно ее точно кто-нибудь да прибил, – сказал Бэзил после общего ошарашенного молчания.
– Вася, – Лиза посмотрела на него осуждающе, – так нехорошо говорить.
– Микки, дай платок! – Бэзил протянул руку. – Сейчас разрыдаюсь.
Бэзил терпеть не мог Надю. Большинство ее уроков он прогуливал, а когда появлялся для сдачи нормативов, либо цеплял ее насмешками и грубостями, либо откровенно хамил. Бэзил никогда паинькой не был, но если и конфликтовал с кем-то из учителей, то больше ради показухи, понтов и репутации главного говнюка школы. Надю же он невзлюбил по-настоящему. И сколько мы с Лизой ни выпытывали у него причину, объяснять не хотел.
Лиза предполагала, что это из-за того, что, когда Надя только пришла к нам, Бэзил пытался флиртовать с ней – наигранно, задиристо, при всем классе, но то была его обычная манера поведения – пошлить, смущать, провоцировать. Так он вел себя почти со всеми учителями. Надя же восприняла его подростковую дурь довольно своеобразно: вместо того чтобы пригрозить плохими оценками или отрицательной характеристикой в его футбольный клуб, как это делало большинство учителей, она принялась насмехаться над ним, называя то ребенком, то малышом, то пупсиком, что заводило Бэзила еще больше.
– Ну, Надя и Надя. – Фил равнодушно пожал плечами. – Я тоже как-то не особо расстраиваюсь.
Надю и я не любила, однако поражало другое: после той злосчастной репетиции, где физручка психанула, как гормонально неуравновешенная школьница, в школе она больше не появлялась.
– Надю с того вечера никто не видел, – сказала я, ощущая неприятный внутренний холодок.
– Понятное дело не видел, раз она уволилась. – Бэзил укоризненно покачал головой.
– Ужас, конечно, – с чувством выдохнула Лиза, хватая меня за руку.
Я повернулась к ней:
– Тебе не кажется странным, что пропавшая растяжка и внезапно исчезнувшая Надя вдруг обнаруживаются в одном и том же месте спустя пять месяцев?
– Да, наверное. И что, по-твоему, это значит?
– Только подумай, какова вероятность повстречать маньяка в двухстах метрах от школы? Да еще такого, который смог с ней справиться. Это же Надя. Вы забыли? Она Фила тогда на раз скрутила.
– Ой, вот не надо. – Фил возмущенно выпрямился. – Понятное дело, я поддался. Что же я, с женщинами драться буду?
– Повстречать маньяка на двухстах метрах почти нереально, – неожиданно серьезно сказал Бэзил, – но вот того, кто долго следил за ней, караулил и заранее знал, с кем имеет дело, запросто.
– Может, и так, но как он взял растяжку?
– Вот заноза-то, – выругался Бэзил. – Ну, допустим, я выкинул эту дурацкую растяжку на помойку за школой, а он ее оттуда взял.
– Правда? – От удивления я на секунду забыла, что разговариваю с Бэзилом.
– Нет! – Он довольно заулыбался. – Но все равно, это самое предсказуемое развитие событий, без учета прочих неизвестных.
– Если никто из нас четверых растяжку не забирал, – сказала я, – то остаются двое: Липа и Томаш. Кто-то из них должен был вынести ее на улицу.
– Зашибись, – наигранно хохотнул Фил, – я знаю, что вы сделали прошлым летом… Мне нравится расклад.
– Может, сама Надя и взяла, – продолжал упорствовать Бэзил.
– Откуда ей было знать, что мы ее спрятали? Она и в зал-то не возвращалась.
– Я могу поговорить с Липой, – предложила Лиза.
– Ага, и он сразу такой: «Да, Лизочка, конечно, это я спер растяжку, и Надю укокошил тоже я, потому что она называла меня дрыщом, рахитом и заморышем», – подражая сюсюкающей манере Липатова, передразнил Фил.
– А кто поговорит с Томашем? – осторожно спро-сила я.
Бэзил наигранно осклабился:
– Конечно, ты. Признайся, ты спецом весь этот напряг замутила, чтобы появился повод с ним пококетничать.
– Может, ты? – я перевела взгляд на Фила.
– Не, – тот опустил глаза, – это у тебя дедова кровь, вот и допрашивай сама.
Лизу просить смысла не имело, Томаша она тоже не жаловала.
– Как бы там ни было, если вдруг полиция докопается до растяжки, узнает о ее пропаже и все такое, ведь на ней написано про школу, то чтобы не вздумали ничего трепать. Ясно? – Бэзил погрозил нам с Лизой пальцем. – Если вдруг выяснится, что мы имеем к этому какое-то отношение, то кранты. Нормальной жизни больше не будет.
С этим согласились все, даже я. Лиза пообещала предупредить Липу, а разговоры с Томашем повесили на меня. Сколько бы я ни наступала на грабли под названием «инициатива наказуема», пройти мимо них не получалось никак.
Мы жили в двушке в старой пятиэтажке: Кощей в дальней изолированной комнате, я в большой проходной. Раньше, пока Яга была жива, дальняя комната была ее, проходная Кощеева, а я спала на кухне. Но потом Яги не стало. Мы убрали ее вещи и все поменяли. Кощей, разумеется, не хотел. Однако услышав, что я хочу занять дальнюю комнату, встрепенулся и поспешил застолбить это место себе.
Я же, устав просыпаться посреди ночи от жутких звуков холодильника, отбиваться от тараканов и дышать запахом подгоревшего масла, была согласна на любой угол, где босые ноги можно опустить на коврик, а не на ледяную каменную плитку.
Теперь у меня были свой раскладной диван и низенький стол-этажерка на колесиках, на который удобно ставить чашку и класть ноги, сидя с ноутом на коленках, а на полке под столешницей хранить немногочисленные учебники и тетради.
Дома было холодно, и вот уже три недели никто не убирал. Я мыла за собой чашку, тарелку и закидывала в машинку свое белье, но, кроме этого, ничего не делала. Кощей даже не стирал, и его грязные вещи копились в корзине, но еще больше было разбросано по квартире.
Мы находились в положении затянувшегося противостояния – кто первый не выдержит и сделает уборку. Но разговаривать разговаривали и иногда вместе ужинали.
– Представляешь, у нас в школе труп нашли. – Я вошла к нему в комнату.
Кощей, как обычно, сидел в кресле перед включенным телевизором. На коленях у него стояла кастрюля с гречкой, и он ел прямо из нее большой ложкой. Рядом на стуле остывала чашка с чаем. Пар из нее тонкой струйкой тянулся вверх.
Услышав про труп, дед удивленно приподнял густые седые брови и замер.
– Как так? Прямо в школе?
– Рядом. Возле соседнего дома. – Я опустилась на его кровать.
По телевизору показывали, как полицейские ловят карманника в метро.
– Ты кашу-то хоть погрел?
– Мне и так нормально. – Он отставил кастрюльку. – Ну и чего труп?
– Это наша бывшая физручка Надя. Прикинь, она там почти полгода пролежала.
– Где там?
– В колодце канализационном. Сантехник полез и нашел ее.
– И чего?
– Откуда мне знать? Полицейские нас близко не пустили.
Кощей одобрительно покивал и, снова взявшись за кастрюльку, стал задумчиво есть.
– Похоже, ты не особо расстроена.
– Скорее озадачена.
– Лучше бы была напугана.
– Почему это?
– Может, мозгами бы своими куриными думала, когда по ночам шляешься.
Кощей действительно был очень худым, костлявым и высоким и, сколько бы ни ел, никогда не поправлялся. У него был длинный прямой нос с горбинкой на переносице и яркие васильковые глаза. Мне досталась только горбинка.
– Не начинай, пожалуйста.
– Тебе кашу оставить?
– Нет. Мы с ребятами в кафе поели.
– На какие это интересно шиши?
– Вместо завтраков.
– Больше никуда сегодня не собираешься?
– Успокойся, дома буду.
– Тогда иди и дверь за собой закрой. Полсерии из-за тебя пропустил.
Я устроилась на диване, закинув ноги на спинку. Воспоминания о Наде и обо всем, что с ней связано, неотступно преследовали меня. Надя мне не нравилась по многим причинам, но не признавать, что она красивая, я не могла. Просто красота ее была слишком броской и, пожалуй, агрессивной.