Москва. Наука и культура в зеркале веков. Все тайны столицы
Надо понимать, что эти дома строились с расчетом на определенный срок эксплуатации, а ведь дальше-то все равно коммунизм, там все будет по-другому. Идея Хрущева – коммунизм через 20 лет. Но потом наступает разочарование в коммунизме. И уже пятиэтажки в массовом сознании начинают рассматриваться как тюрьма, место, где невозможно жить.
– Получается, наука тоже потерпела фиаско?
– Научно-технологический подход, о котором мы говорили, уступает свое место новым ценностным представлениям. Отчасти это также соответствует некому разочарованию в естественной науке, которое связано с кризисом веры в прогресс. Это чистая аксиология, ситуация, когда это было ценностью, и поэтому эти районы были ценностью, и этот образ жизни казался очень ценным. Потом это перестало быть ценностью, а вместо этого стало ценным то, что не про прогресс, а про случайность, про жизнь, про то, что смысл жизни в самой жизни, а не в том, что мы куда-то идем. И здесь возникают попытки другого градостроительства, которое бы учитывало главное, что интересно в городе, что делает среду средой – это сложность, то, что называется complexity, в самых разных проявлениях. Есть проекты типа нашего НЭРа – самое интересное, что у нас происходило в градостроительстве. Можно сказать, что это мечты о будущем после пятиэтажек: это такая текучая среда-плазма, в ней соты. Скорее всего это связано с органикой и мыслями о том, что не электроника, а биология, биоформы правильно создают нам среду.
Кто-то говорит о наложении, полимсесте разных слоев, и исторический город, где накладывается один слой, второй слой, третий – вот это самое ценное. И это прямо начинает работать в экономике, потому что центр города уже никто не меняет на новые районы. Сегодня цена квадратного метра на Остоженке и востоке Москвы отличается в двадцать раз. Вот она ценность.
Это уже совершенно не научная, а скорее спонтанная логика. Вы можете построить любой объект, любой формы, не выше стольких-то этажей, не увеличивая плотность, не загораживая вот это, но мы дальше вам ничего не говорим. То есть дальше – это случайность, это зависит от того, как архитектор это решил. Как сказать об этой парадигме целиком? Я бы назвал ее гуманитарной наукой. Потому что это представление о сложности социума и сложности человеческого организма, цивилизации, которая будет свойственна именно гуманитарным дисциплинам.
Если вы помните, главная идея Лотмана – это наличие как минимум двух языков: он исследовал двуязычее русского общества – владение русским и французским языками, и дальше двуязычее у него получилось универсальным принципом культуры. Таким образом, обязательно должно быть как минимум два типа кодирования. Если прямо переносить это в градостроительство, то в пятиэтажках есть только один. Если у нас есть город семнадцатого века, а на него наложен город двадцатого века – вот у нас два разных кода. А лучше больше, чтобы они друг друга перекрывали, – спонтанность, сложность, разные культурные констелляции. Заметьте, что нельзя назвать это напрямую художественным подходом, не то чтобы кто-то нарисовал такую форму. И сами художники в этот момент начинают по-другому мыслить пластику. Понятно, что о чувстве формы можно говорить применительно к авангарду 20-х годов – оно есть у Ладовского. Но что такое чувство формы в инсталляциях Кабакова? Мы не можем ответить на этот вопрос, здесь вообще нет пластического начала. Важным как раз является случайность, уникальность, абсурдность самого факта сочетания этих элементов вот в этом месте. Но здесь нет формального критерия, и ценится именно сложность, – наиболее полно это начинает выражаться в гуманитарном знании: в мифологии, литературе, философии, религии, в работах Авенцева, Иванова, Топорова, Лотмана, Гуревича. И ценный город оказывается тот, который соответствует описанной картине мира. В градостроительстве такой логике отвечает средовой подход. Когда среда является спонтанным образованием, которое почему-то сложилось и мы теперь должны это ценить. Это практически аналог инсталляции, только без автора. И средовой подход, насколько он мог, на протяжении 20 лет определял развитие Москвы.
– Григорий Исаакович, подытоживая наш разговор, как Вы считаете, будут ли использоваться научные идеи в создании современной Москвы?
– Говоря о Большой Москве, можно точно сказать, что это не логика ученых, гуманитариев, естественников, художников. Это чисто административная логика. И чтобы выдержать тему, давайте оставим этот вопрос открытым. (Улыбается.)
Археология
Л.А. Беляев
Развитие археологической мысли и археологические памятники Москвы[2]
Я рассказывал об открытиях во время строения дворца, о дубовых стенах Кремля от Ивана Калиты, найденных на месте Корпуса их высочеств. О грамотах Донского, о церкви Иоанна Предтечи, что под жертвенником найдены кости конские… об обручах курганных и серьгах.
Забелин И.Е. Дневники. Записные книжки. М., 2001. С. 155 (О встрече с Великим князем Сергеем Александровичем в 1891 г.)Москва и её археология: начало начал
О Москве – древней столице нашего государства и замечательной реке, на которой она стоит, – известно сравнительно много. Но ежегодно одно за другим следуют важные, зачастую неожиданные, археологические открытия. Их делают при раскопках (археологи говорят: «в поле») и сидя за компьютером, в лабораториях, архивах, библиотеках, музейных хранилищах. Случайная находка может достаться, вообще говоря, кому угодно. Но открытия совершают только ученые, специально занятые изучением прошлого Москвы. За четыре столетия существования российской науки интерес к нему не был одинаков, он складывался постепенно и имеет свою историю.
В XVIII в. археология в нашем понимании только зарождалась. Тогда полагали, что подлинные древности – это памятники Древней Греции и Древнего Рима, в крайнем случае – скифские курганы, русских же древностей нет и быть не может. Идея научного познания прошлого Москвы через её археологические памятники возникла в начале XIX столетия. Тогда поняли, что городища (то есть остатки укрепленных поселений), ещё высившиеся над московскими речками и ручьями, – далекие предшественники города. Эту плодотворную мысль развивал современник Пушкина, польский эмигрант Зориан Доленга (Ходаковский), не нашедший поддержки в обществе, но зато нашедший приют на страницах «Евгения Онегина». Он составил первый перечень московских городищ, в которых, правда, видел по образцу античности не поселения, а языческие храмы славян.
В 1850-х гг. один из основателей русской археологии граф А.С. Уваров провел «показательные» раскопки курганных кладбищ Владимиро-Суздальской земли, написав на их основе серьезный научный труд. В тогдашнем Подмосковье славяне, прародичи нынешних москвичей, также оставили много курганов. Их стали раскапывать, стремясь восстановить жизнь древних племен. Однако этим занимались не историки, а естествоиспытатели (этнологи, антропологи, биологи, палеонтологи), то есть те, кто стремился изучить происхождение человека, его доисторическое прошлое.
Хотя в XIX столетии интерес к родному прошлому резко вырос, он удовлетворялся в основном изучением летописей и документов. В лучшем случае обращались к архитектурным сооружениям (ими особенно интересовалось только что возникшее Московское археологическое общество) и коллекциям Оружейной палаты. К концу века появился особый музей материальной культуры и быта русского народа – Исторический (на Красной площади). Его первый директор и один из основателей, знаток города Иван Егорович Забелин (не только архивист, но и полевой исследователь, открывший для науки Чертомлыкский курган) собирал в музей случайные находки. Но страницы его дневников пестрят сообщениями о находимых при строительстве в Кремле монетах и погребениях, оружии и фундаментах зданий. Он обсуждал с градоначальником, Великим князем Сергеем Александровичем (которому суждено было вскоре пасть от руки террориста и гробница которого в наши дни сама стала предметом археологического исследования) программу специальных археологических работ, мечтал соединить их с историей страны. Всё же в знаменитую «Историю Москвы» Забелин не включил археологических находок – наука еще плохо умела их интерпретировать и воспринимала как иллюстрации уже известного. Последующие 100–150 лет она будет этому учиться, но нельзя сказать, что проблема полностью решена и сегодня.
Археология Москвы как города сравнительно молодого заинтересовала фундаментальную науку только в ХХ в., и то не сразу – к 1920-м гг., когда на основе конфискованных коллекций и старых усадеб «эксплуататорских классов» было создано множество новых музеев: за первое десятилетие ХХ в. (1901–1910) в России их открылось 16, а после 1917 г. только в РСФСР ежегодно появлялось три-четыре десятка. Резко возросло и количество краеведческих сообществ (до 1700). В рамках одного из них (Общество изучения Московской губернии (области), с 1925 г.) известный историк Сергей Константинович Богоявленский подготовил материалы особой археологической карты Московской губернии со списком курганов и городищ[3]. Важнейшими открытиями 1920-х гг. стали т. н. фатьяновские могильники II тыс. до н. э., эпохи бронзы (в районе Москвы – Давыдковский в Кунцеве) с их сверлеными каменными топорами и шаровидными керамическими сосудами. Каменные топоры были найдены также на Софийской набережной, на углу улиц Моховой и Воздвиженки, на Сивцевом Вражке, у Дорогомиловской Заставы, на Русаковской улице, в Сокольниках, на Ленинских горах и Перовом поле. Стало ясно, что в эпоху бронзы территория Москвы была хорошо освоена.
Но это, опять-таки, было далекое прошлое, истории самого города оно мало касалось. Зато оно глубоко интересовало членов основанного в 1909 г. общества «Старая Москва», во главе которого в 1919 г. встал художник Аполлинарий Михайлович Васнецов (1856–1933), изучавший облик столицы в древности. Среди его многочисленных докладов на заседаниях Общества некоторые посвящены наблюдениям за земляными работами. Их Васнецов вёл регулярно, сопоставляя увиденные остатки каменных кладок и деревянных мостовых с картами и древними названиями урочищ. Художник описал остатки укреплений Белого города у Сретенских ворот и на Трубной площади, зарисовал часть деревянного моста на Ленивке, у Троицкой башни Кремля изучил белокаменную облицовку плотины Неглинного пруда; у Боровицких ворот в Александровском саду – засыпанные землей в 1817 г. арки Воскресенского моста (1687 г.) через Неглинную, а при строительстве здания телеграфа на Тверской насчитал пять ярусов древних мостовых.
Всё же звание «первого московского археолога» заслужил только новый (с 1923 г.) председатель «Старой Москвы» Петр Николаевич Миллер (1867–1943)[4]. Знаток города и автор многих работ о нем, он в 1928 г. выпустил статью с замечательным названием: «Московский мусор», впервые указав на культурную ценность часто попадающихся в слоях Москвы поздних находок – изразцов, глиняных подсвечников, курительных трубок, помадных банок – и четко поставил задачу систематического надзора за земляными работами. Его находки были показаны на 3-й Краеведческой конференции РСФСР в декабре 1927 г. С 1922 г. существовал и музей «Старая Москва» (часть залов в особняке Английского клуба, позже Музея Революции), созданный им вместе с Д.Н. Анучиным и А.М. Васнецовым. Свою роль в развитии археологии города играли Московский коммунальный музей[5] и музей-заповедник «Коломенское»[6], организованный легендарным архитектором, борцом за сохранение памятников старины П.Д. Барановским.
В начале 1930-х гг. это поступательное движение прервал политический разгром краеведения, ликвидация Центрального бюро, многих обществ и большинства музеев. Но они сыграли свою роль в формировании московской школы научной археологии. Еще в 1922 г. при Академии наук возникло Центральное бюро краеведения (позднее в Наркомате просвещения), где сотрудничали классики дореволюционной русской археологии (великий вещевед Александр Андреевич Спицын) и молодые ученые, такие как Константин Яковлевич Виноградов (1884–1942), впоследствии много копавший в Москве (в 1920—1930-х гг. он серьезно изучал городище Дьяково и подмосковные курганы). Школу формировали первые центры подготовки ученых-археологов: в 1922 г. отделение археологии открылось на факультете общественных наук МГУ (раньше курса археологии в университетах не читали), где преподавали двое выдающихся профессоров, Юрий Владимирович Готье и Василий Алексеевич Городцов (1860–1945).
Готье был в первую очередь историком, пытавшимся соединить сведения письменных источников с памятниками материальной культуры (курс «Железный век в Восточной Европе», где использована информация о раскопках подмосковных курганов), и лишь эпизодически вел раскопки (в 1920 г. на Дьяковском городище).
В.А. Городцов – классик русской археологии, основатель московской археологической школы, в 1906–1926 гг. хранитель богатейшего археологического отдела Исторического музея. Сын священника из рязанского села и офицер-артиллерист (до 1906 г.), он в то же время вел археологические исследования, став членом Московского археологического общества. Практически все археологи-москвичи советского периода учились именно у него. Средств на дальние экспедиции не было, и памятники ближайшей округи Москвы стали «полигоном» для обучения студентов методике раскопок. В 1919–1923 гг. под руководством Городцова шли работы на городищах «дьякова типа» (Кунцевское, Сетуньское, Мамоново, Мячковское) и славянских курганах у Филей, Чертанова, Асеева (Щелковский район), Болшева (Пушкинский район), Балятина (Октябрьский район), Чашникова (Солнечногорский район). В ходе этих работ удалось уточнить возраст дьяковских поселений, сдвинув их почти на целое тысячелетие, к VII–IV вв. до н. э. (раньше их датировали серединой I тыс. н. э.).
Второй крупной археологической школой Москвы была кафедра антропологии естественного отделения физико-математического факультета МГУ (возобновлена в 1918 г. после закрытия в 1880-х гг.). Её восстановил крупнейший антрополог, археолог и этнограф Дмитрий Николаевич Анучин (ум. в 1923 г.). Там преподавали антрополог Виктор Валерьянович Бунак (1891–1979), этнограф и археолог Борис Алексеевич Куфтин (1892–1953), археолог Борис Сергеевич Жуков (1892–1932). Выпускники, крупные ученые-археологи середины ХХ в. (Михаил Вацлавович Воеводский (1903–1948), Отто Николаевич Бадер (1903–1979)[7] и Екатерина Ивановна Горюнова (1902–1955), много работали в окрестностях Москвы, изучая те же типы объектов, на которых работали студенты Исторического факультета. Так, Б.С. Жуков в 1922–1926 гг. (вместе с О.Н. Бадером и М.В. Воеводским) начал раскопки курганной группы у села Черемушки.
Некоторые открытия стали подлинным вкладом в развитие науки. Среди них – Льяловская неолитическая стоянка у станции Битца – самое древнее поселение Московской земли. Её исследователь Жуков сделал её настоящим полигоном самых передовых методик и привлек к работам выдающихся естествоиспытателей (биолог Д.П. Мещеряков; ботаник В.С. Доктуровский (1884–1935); зоологи В.А. Линдгольм (1874–1935), М.В. Павлова (1854–1938), М.А. Мензбир (1855–1935), А.Н. Формозов (1899–1973). В 1924 г. Куфтин и Воеводский открыли кремневые и глиняные изделия льяловского типа в черте современной Москвы – в Щукине и Кусково[8].
Логично, что в студенческом сборнике к 60-летию Городцова (1928) увидел свет целый ряд статей по археологии Москвы, в том числе первая печатная работа будущего академика и директора Института археологии Академии наук СССР Бориса Александровича Рыбакова («О раскопках вятических курганов в Мякинине и Кременье в 1927 году»)[9]. Тогда уже работали в Москве С.В. Киселев (1905–1962), позже член-корреспондент Академии наук, оставивший классические труды по археологии Сибири, и Александр Федорович Дубынин, будущий (с 1953) руководитель Московской археологической экспедиции (в 1927–1929 гг. раскопал курганы у станции Клязьма, в Черкизове и другие).
Итак, до середины 1930-х гг. город изучали в рамках краеведения, научные наблюдения при строительных работах делали первые шаги, а раскопки курганов и городищ вели в основном в учебных целях.
Становление московской археологии: работы на Метрострое и другие раскопки 1930-х – начала 1940-х гг.
Успехи 1920-х гг. всё же оставались в рамках традиционной «до-городской» археологии. Ученых привлекали стоянки позднего каменного века, могильники эпохи бронзы, городища раннего железного века, курганные погребения славян. Начало широкому и глубокому изучению города Москвы положил основатель кафедры археологии исторического факультета МГУ Артемий Владимирович Арциховский (1902–1978), в глазах нескольких поколений ученых оставшийся истинным «культурным героем» их науки. Ученик В.А. Городцова и Ю.В. Готье, а также историков-марксистов (М.В. Фриче, М.Н. Покровский), он как бы подвел итоги изучения подмосковных курганов XI–XIV вв. в диссертации «Курганы вятичей» (1930), где, применил математическую статистику для обобщения материалов (он и позже постоянно раскапывал курганы, проводя студенческую практику в том числе в Черемушках).
Арциховский по праву возглавил первый большой археолого-урбанистический проект в Москве, связанный с прокладкой центральных линий метро. Проект был крайне престижным: он был прямо связан с одной из ведущих строек индустриализации[10], формировавшей символику новой страны, новой жизни. Работа шла ударными темпами В июне 1931 г. Пленум ЦК ВКП(б) принял решение о строительстве метрополитена, и с марта 1932 г. начались земляные работы на первом радиусе («Парк культуры» – «Сокольники»), завершенные к маю 1935 г.
В состав работавших на строительстве были включены группы историков-архивистов и археологов – решение, для своего времени совершенно незаурядное. Археологов привлекли по двум причинам. Во-первых, инженерам требовались сведения о качестве проходимых грунтов (по трассе, например, было отмечено более ста старых колодцев, открывались давно забытые источники, фундаменты старых зданий и т. п.). Во-вторых, в 1934 г. вышло постановление ВЦИК и СНК СССР «Об охране археологических памятников», по которому все новостройки обязали выделять часть средств для охранных археологических исследований – его следовало выполнить.
Договор Управления строительства метрополитена с Государственной академией истории материальной культуры был подписан 7 мая 1933 г. Археологи обязались вести повседневный надзор за земляными работами, обмениваться информацией со строителями, читать лекции рабочим и инженерам. Специальным приказом (2.11.1933) рабочие на стройке были обязаны следить за находками древних вещей в земле.
В специальном обращении академик Н.Я. Марр и А.В. Арциховский объясняли: «Товарищи рабочие, техники, инженеры!… Почва Москвы хранит в себе огромное количество очень ценных для науки находок. Остатки древних построек, мостовых, древние могилы, орудия и оружие, каменные плиты с надписями, древняя посуда и обломки ее, изразцы, монеты и т. п. имеют большое научное значение и помогают узнать историю нашей социалистической столицы – Москвы, существующей уже много сотен лет… Необходимо принять все меры к их сохранению, тщательно собирать их для передачи в наши музеи, где они станут доступными для изучения и обозрения… Внимательно и бережно относитесь ко всем находкам древних остатков в почвенных слоях Москвы… не уничтожайте и не ломайте их. О всем найденном немедленно сообщайте через начальников участков уполномоченным академии».
Артемий Владимирович Арциховский. Фотография 1960-х гг.
Формально возглавляла работы Татьяна Сергеевна Пассек (1903–1968), в будущем – лауреат Государственной премии, уже заметный тогда ученый. У неё было представление о древностях района Москвы, так как она участвовала в разведках на строительстве Канала имени Москвы. Но как специалист по трипольской культуре (IV тыс. до н. э., Правобережье Украины) не могла непосредственно руководить работами. Тут нужен был москововед и знаток русского Средневековья, каковым и стал А.В. Арциховский.
Для работ на Метрострое были созданы две бригады, историко-архивная и археологическая. Среди «архивистов», готовивших подробнейшие справки по застройке с планами и чертежами, были ученые старшего поколения, начинавшие ещё во время революции (П.Н. Миллер, директор Коммунального музея Петр Васильевич Сытин (1885–1968), сотрудники Литературного и Исторического музеев).
Археологическая бригада была гораздо моложе, в нее входили активнейшие работники, такие как С.В. Киселев и Алексей Петрович Смирнов (1899–1974), в будущем столь же крупный ученый, специалист по археологии железного века Поволжья (особенно городов Волжской Болгарии). Киселев отвечал за отрезок трассы от Смоленского рынка до Манежа, Смирнов – от Каланчевки до Русаковской улицы. Историк Николай Михайлович Коробков (1897–1947) работал на участке от Кропоткинской площади до Каланчевской. Он же опубликовал первую книгу о работах на Метрострое, популярную и выдержавшую два издания («Метро и прошлое Москвы», 1935; 1938).
Методы исследований на метрополитене были крайне просты. Работу вели ударными темпами, то есть очень быстро, а готовые траншеи сразу бетонировали – времени на расчистку объектов и подробную фиксацию не оставалось. Правда, благодаря серьезному отношению к делу инженеров и простых землекопов сбор находок шел хорошо. За повреждение древностей даже наказывали (так, один из рабочих, повредив надгробие XVIII в., получил выговор «за некультурное отношение к историческим памятникам»).
Научная задача формулировалась как сбор материалов о жизни рядовых москвичей XVI–XVII вв., почти неизвестной ранее. Быстро стала расти коллекция бытовых вещей, какими пользовались обычные горожане XVI–XVIII вв. Так, на Моховой открылись два старых колодца глубиной до 14 м, причем в одном оказались 11 целых глиняных кувшинов, три железных топора с рукоятями, стальной клинок шпаги XVII в. и медный ковш. В Александровском саду нашли следы царской аптеки XVII в. с многочисленными склянками для лекарств. Появилась возможность составить представление о самом массовом материале, керамике, и начать углубленные анализы её технологии; в частности, чернолощеную посуду XVI–XVIII вв. изучал М.В. Воеводский.
Особую задачу составляло уточнение исторической топографии, истории древних сооружений и урочищ. Участки стен Белого города, разобранного в 1783 г. «за ветхостью и ненадобностью», открыли у станции метро «Кировская» («Чистые пруды») и у Арбатских ворот; проследили укрепления Земляного города по линии Садового кольца; в районе площадей Лубянской, Революции и Театральной детально обмерили фундаменты Китай-города (открыв в одном из тайников стены «клад» XVII в.: шелковый охабень). В слоях обнаружились даже подтверждения сведениям письменных источников: опричник эпохи Ивана Грозного, Генрих Штаден, описал толстый слой песка, которым засыпали поверхность Опричного двора – и такой слой действительно открылся в котловане на углу Воздвиженки и Моховой!
Ход работ, в том числе и археологических, охотно освещала пресса (прежде всего газета «Вечерняя Москва»), а научные материалы публиковал журнал «Историк-марксист», сборники «Известия ГАИМК», «Сообщения ГАИМК», «Проблемы истории докапиталистических обществ». Была организована специальная выставка в Историческом музее.
Первой научной книгой по археологии Москвы стала итоговая публикация «По трассе первой очереди Московского метрополитена. Архивно-исторические и археологические работы академии в 1934 году» (М.-Л., 1936). Том открывало предисловие главы Метростроя П.П. Ротерта, за ним следовали историко-архивные и археологические статьи. Т.С. Пассек дала, по материалам А.В. Арциховского, общую характеристику культурного слоя Москвы: в среднем он достигал 2-х, в самых глубоких местах – 4-х метров. Сам Арциховский опубликовал находки из колодцев на Моховой и серию надгробных плит с надписями XVI–XVII вв. Публиковались также характеристики гидротехнических сооружений, пушечных ядер XVI–XVII вв., аптекарской посуды, одежды, металлических предметов и др.
При открытии Первой очереди метрополитена (21.11.1935) А.В. Арциховского и Т.С. Пассек наградили почетными знаками Моссовета (позже, к семидесятилетию, первый даже получит звание «Почетный метростроевец»).
Работы Второй очереди строительства (1935–1936) шли уже не по историческому ядру города, а ближе к окраинам, и проходку в основном вели закрытым способом, на большой глубине, вне культурных слоев, а материалы наблюдений были опубликованы гораздо позднее, в 1947 г. (Е.И. Горюнова).
Работы на метрополитене стали первой попыткой сочетать интересы науки и строительства. Это сочетание получит самое широкое, но неоднозначно оцениваемое, развитие. Впрочем, в развитии научных знаний о Москве роль работ 1930-х гг. неоспорима. Археологи получили возможность грубо, но эффективно разрезать «пирог» городского культурного слоя на всю глубину и во многих направлениях. Это было очень впечатляющее зрелище. Открылись настоящие залежи глиняной посуды, костяных, белокаменных и (местами) деревянных изделий, монет и оружия, изразцов и надгробий. Наметились перспективы перехода к регулярным и планомерным раскопкам, к привлечению новейших научных методов, к поиску более ранних слоев, которые можно было бы соотнести с наиболее древними курганами Подмосковья.