Милый Ханс, дорогой Пётр

– Мы не в номер.

– А куда?

Шуба без слов поворачивается и опять поплыла крейсерским ходом, занимая полкоридора. Еще и с Валенсией вдвоем теперь в обнимку. Встречные чемоданчики с трудом их объезжают. А из шубы этой извлекаются на ходу то йогурт, то опять йогурт, потом сыр в упаковке, и нарезки колбас – да хозяйка, видно, и сама забыла, что там в карманах у нее, поистине бездонных.

Догадливый я:

– Супермаркет по дороге?

Оборачивается:

– Вопрос опять, Какаду?

– Ответ уже.

Смотрим друг на друга, понимаем. Смеется:

– Не обольщайся. Еще много чего узнаешь, любознательный.

Все быстрее с Валенсией они по коридору, обнявшись. Сыром йогурты заедают. И вижу, как одна другой подножку, украдкой. Валенсия на четвереньках уже, недоумевает:

– Ты чего?

– А чего?

– Да ты ногу мне… Сдурела!

– Сама, сама.

– Сама себе, что ли?

И опять по коридору. Бегут уже, припрыгивают. Догоняю и, разъединив, хватаю за загривки обеих, потому что ведь уже и твердость нужна, пора. И вот держу крепко, и справа лицо, и слева лицо, простые женщины, не первой молодости.

– Какаду, ты властелин наш, вот ты кто!

– Узнаёте?

– Разве забудешь? Ты! Ты! Вернулся!

Стреножил, а получилось наоборот – пришпорил, и чуть не галопом несут уже меня в безумном каком-то восторге. И распевают наперебой куплет на двоих:

– Тангеры мы, тангеры, мы всегда молодые! Какаду, молодые?

– Вы моложе еще! Клянусь!

Хохот:

– Помним клятвы твои! Сам все затеял, а теперь душа в пятки, что мы такие!

Возражать бессмысленно, и я кричу:

– Я, я! Да, я это! Затеял!

И вот Элизабет резко притормаживает у какой-то двери, долго роется в карманах. Что еще она оттуда? А пока допевает куплет:

– Ты просто понял, что старый и не хватит на нас сил, так ведь, Какаду?

– На двоих, – подмигивает Валенсия.

Тут уж захохотал я:

– Это мы посмотрим!

Наконец Элизабет находит, что искала, и демонстрирует пластиковую карточку-ключ:

– Он рыдает, что был мудак. Но мудак он не тогда, а вот сейчас, когда распустил сопли. Потому что ты забираешь ключ от его магазина. И ты побеждаешь жадность, которую он сам не в силах преодолеть. То есть ты даже помогаешь человеку справиться с пороком, разве нет, Какаду?

Пока Элизабет с удовольствием разглагольствует, рука ее остается по обыкновению проворной. Карточка-ключ открывает нам путь в офис, и тангеры, не дожидаясь, устремляются нетерпеливо внутрь, и я уже в одиночестве следую за ними по пятам в другой офис, и там тоже никого, и даже потом прохожу насквозь еще в третий, пока не оказываюсь в салоне-магазине, где так же пусто и свет пригашен. Костюмы для танцев вывешены бесконечными рядами, на полках сияет лакированная обувь.

Пройдя этот хитрый и явно запретный путь, остаюсь и впрямь один, а спутниц моих и след простыл. Только костюмы с платьями подозрительно шевелятся здесь и там как живые. И голоса уже, голоса: “Смотри, нет, ты смотри! Какое! А это? Вот это!”

И Элизабет, Валенсия, и опять Элизабет… То профиль мелькнет за манекеном, то нога в ослепительной туфле блеснет. Порознь мы, а все равно вместе. И голос властно зовет:

– Какаду, ты где там? Ну-ка! Сюда!

Валенсия спиной ко мне в проходе в трусах. Продела сверху руки, а вниз платье никак, в плену застряла.

– Запропастился! Помогай! – командует.

Платье узкое, а влезть охота очень, по отчаянным попыткам судя. Шепчет в лихорадке: “Влезу! Надо! Давай!” Включаюсь, и бюст кое-как преодолеваем, но дальше хуже, проблема уже с задом. И так мы, и сяк, а никак. И еще она недовольна:

– Не рви, ты чего, я рвать просила? Тяни!

Опять пробуем. Оборачивается, требует:

– Трусы снимай, ну? С меня трусы, с меня, оглох? Давай!

Подчиняюсь. Трусы падают на пол, и непреодолимый зад вспыхивает белизной, и даже глаза манекена зажигаются.

– Эй, ты там застыл чего? Не видел, что ли?

– Давно.

Ягодицы подрагивают у меня на ладонях как живые.

– Забудь. Тяни.

Влезла. Нежная такая сзади, а обернулась, и лицо суровое, будто не ее, и губы жестко сжаты.

– Я должна, Какаду. Я буду танцевать. Буду.

Полуголая Элизабет тут же вламывается в закуток с горящим взглядом, хватает Валенсию, увлекая за собой:

– А я себе такое! Давай! Я выбрала! Упадешь!

Мне объясняет:

– Мы платья себе на сцену, потом вернем!

– Да потом сами подарят! – не сомневается Валенсия.

Еще раз-другой они являются передо мной в безумии и столь же стремительно исчезают. Невидимо где-то стучат по полу голые пятки, костюмы с платьями вздымаются здесь и там. Волны гуляют по магазину, как при шторме.

И вот предстают неотразимо в своих нарядах. Молодые, полные сил и желаний смелых самых. А ноги, само собой, выделывают па, синхронно туфли сверкают.

Я припадаю на колено, руки раскидываю в перстнях, давно не было. И они в радости от моей радости:

– О, что это? Это что-то вообще невиданное! Что это и кто это? Сладострастный старикашка, он кто?

– Не старикашка он! Повелитель наш! Мы на все, повелитель, на все готовы!

– Да он мустанг, мустанг! Затопчет! Ой, мустанг, не надо! А грива, смотри какая!

А я все с распростертыми руками перед ними, не дрогнув.

Это так необычно, что они вдруг обычные. Что, кажется, мы даже незнакомы, и я робею, когда обнимаю их. Никакие не тангеры лихие – женщины две с усталыми лицами, в непарадных юбках да блузках, от пота мокрых. Смущаются, что немолодые, а больше еще от прикосновений моих, будто прохожий подошел и тискает. Об этом и речь:

– Какаду, мы не можем. Мы стесняемся, имеем право.

– Почему это?

– Потому что “Я и две моих тетки!” – смех вообще и грех. И ты нас сам стесняешься.

– Ерунда какая.

– Да мы перед тобой будто голые, не ерунда. Какаду, а очень мы неуклюжие?

В общем, после веселья как похмелье горькое. Передо мной они какие есть. У меня один ответ:

– Болео! Болео супер!

Свободная нога Элизабет колеблется вдоль пола. И нога Валенсии то же самое, только на высоте.

– Выше! Супер, сказал!

– Изволь, милый!

– Не вижу!

– Убери нервы, Какаду!

– Принято. Барридос! – не унимаюсь.

И сдвигаю по очереди мокасином их каблучки, это знак. Да просто сбиваю нетерпеливо – не я, нога моя.

– Грубишь!

Сердятся, вращаясь одна за другой, как заведенные. Нет, остановились и за свое опять:

– Какаду, мы правда ведь незнакомы. Если столько лет не виделись.

– Знакомиться не обязательно, вы танцевать приехали.

– Тоже считаем. Во вред даже. Тем более прошлым знакомством по горло сыты, извини. Лучше не вспоминать.

– А то, не дай бог, забудем, зачем приехали!

Наперебой они. Только заткнуть скорей, продыху не дать:

– Хиро!

Послушно обходят меня кругами, как пони, а куда деться, и я кручусь волчком, моя теперь очередь.

Втроем в репетиционной. И до упаду. На ногах уже не стоим, на которых танцуем. А гармошки всё наяривают, подгоняют. Из компьютера бандонеоны, но здесь будто оркестр, в углу вон том или в этом, или, может, за спиной, только невидимый. А за окнами ни огонька, тьма кромешная.

– Так всю ночь и будем?

– Будем. Барридос!

Тут сбой. Жизнь вторгается.

– Валенсия, бледная ты. Отдохнешь, как?

– Да не устала я, с чего ты?

– Тогда я устала, всё.

Это между собой они. И на пол прямо повалились, сели.

– Спасибо, Элизабет.

– Твоя всегда. Какаду, минута. Засекай.

На часы всерьез смотрю:

– Пошла.

Сидят, ноги вытянув, и вены друг у дружки рассматривают.

– Да ну, у меня хуже еще было, убрала. С хирургом повезло.

– Дашь?

– Твой, считай.

– А как мы?.. Ты вообще где, в городе каком?

Обнимаются, развеселились. Валенсия, как всегда, без улыбки, как-то у нее получается. Еще украдкой меня разглядывают и шепчутся, обсуждают, какой я.

– Какаду, да ты сам колченогий!

– Иди в города играть!

– К нам, Какаду!

Одна жизнь другую отодвинула, и главная какая, не понять уже. Ведь они еще и меня к себе затянули, за брюки стали тащить, и сложился я, на полу уже с ними, всё. И пальцем, как в гипнозе, вожу по венам Элизабет вслед за Валенсией, вот так даже.

А потом еще потянули и вообще между собой положили, я и не заметил. И две женских головы вдруг с обеих сторон на груди, ладонями к себе их прижимаю. И удивляться поздно.

– Вы чего это, стеснительные?

– Мы того это. Мы тебя в плен заманили, чтоб не убежал.

– С ума, что ли, сошли?

– Сойдем, если завтра не танцуем.

– Да кто ж мешает?

– Ты. Вот ты. Не знал, что мы такие стали. Не ожидал. И теперь задний ход. Думаешь, как ноги скорей унести. Что, не так?

И возразить не получается.

– Молчи. Все равно соврешь. Знаем.

Силюсь подняться – припечатывают опять к полу. Лиц не вижу, только какая разница, кто да что, если одно и то же они.

– Какаду, послушай. Вот ты даже не сомневайся. Сейчас так-сяк, но мы день и ночь будем, костьми ляжем, да вот хоть здесь прямо сдохнем, понял ты?

– Понял ты, что уже обратно никак, раз приехали? Значит, правда уже того… на свалку пора? А мы сможем, Какаду. Получится, обещаем. Да мы тебе клянемся, вот так даже!

Прикрываю губы их ладонями, в моей еще власти. Кусают пальцы, не всё сказали.

– Слышал, мы клялись?

– Еще бы.

– Эй, а глаза мокрые вдруг чего?

– Нет.

– Неужели плачешь?

– Я люблю вас.

Тут они замирают ненадолго.

– Соврал все-таки, ха-ха.

– Помните, мы вот так лежали давно?

– А как же. Дуры две голые. Но это были не мы, точно.

В следующее мгновение я оказываюсь на ногах, потому что они беспощадным рывком выдергивают меня с пола. Не сговариваясь, мы расходимся по углам и начинаем самозабвенно чертить на паркете фигуры. И это тоже наш разговор между собой. Вместо слов у каждого отдельная партия, своя особенная дорожка шагов, перебежек и вращений.

Вот закручиваюсь в тугой спирали, лица партнерш мелькают, сливаясь в одно. Это сошлись они в объятии, и я не сразу понимаю, что нежность их смертельная, и на самом деле Элизабет с Валенсией в ненависти душат друг друга. Не веря, подскакиваю и пытаюсь разнять, но тангеры, расцепившись, приходят еще в большую ярость, просто в неистовство. Теперь они машут отчаянно кулачками, повизгивая попеременно от боли и от удачных попаданий. И еще отвратительно таскают одна другую за волосы. В конце концов перекидываются на меня и, позабыв о вражде, тоже хватают за волосы, валят на пол и топчут каблуками, причем каждая желает обязательно лично отметиться, то есть нанести свой собственный точный удар.

Происходит все мгновенно, в полном молчании, я не верю.

Бегут к двери. Обернувшись, Элизабет все-таки кричит Валенсии:

– Я заставлю тебя улыбаться!

И меня не забывает:

– Это ты ей на рожу замок повесил!

Рифмую в ответ поневоле:

– Ты на передок себе замок!

И Валенсия с проклятием успевает:

– Воровка!

Выскакивают одна за другой, хлопает дверь. И я, когда выходил, тоже от души хлопнул.

А в “Шератоне” ночи среди ночи нет: снизу из зала музыка, по этажам полуголые тангеры с кавалерами в бабочках, всё приплясывая. И я, пока по коридору иду, между ними искусно лавирую, тоже танец. Одна чуть с ног не сбивает, без кавалера, но с подушкой в обнимку в чужой номер спешит.

Сделав круг по этажу, возвращаюсь опять в репетиционную, и тут же следом Элизабет является, а за ней и Валенсия. Порознь они, но обе одинаково спокойные, с безмятежными лицами, и как ни в чем не бывало.

– Кунита? С переходом в кортадо, как? И плавно в сакаду? Вспомним, рискнем? – предлагает Валенсия.

– Я тоже подумала. Без куниты никак. Не перейдем. Хоть так, хоть этак, а все кунита, давайте, – соглашается Элизабет.

– Вспомним, придется, – подтверждаю я.

Все-таки было или нет, что друг дружку избили и меня заодно? В танце сходимся, расходимся, и опять близко, три лица стиснуты, и я смотрю, насквозь прожигаю, а в глазах тангер нежность одна. Нет, не может быть. Не было.

Закончили фигуру. На месте встали и стоим, обнявшись. Шепчет Валенсия:

– Не верю, что мы это сделали. Вот не верю.

И Элизабет в волнении к себе прижимает:

– Живые еще, живые. Дорогие мои. Ну, лиха беда начало!

– Вы только не отвлекайтесь больше, – напоминаю я.

– Нет, что ты! Даже не думай! Мы прощения просим! Обещаем!

Чуть не плачут, растроганные. Но только разомкнули объятия, оказалось, еще сильнее во вкус вошли.

– А чего вот стоим, непонятно? Дальше давайте! – требует Валенсия.

Элизабет на меня смотрит:

– Готов, Какаду?

– Есть сомнения?

Они бросаются на свои исходные позиции, только и ждали. Начинают сближение, глаза горят. И по очереди взлетают ввысь с раздвинутыми ногами, как обещано. Одна при этом стонет, другая рычит даже. Кажется, остаются под впечатлением от своих полетов, потому что разом вдруг затихают и уже в полной тишине завершают композицию на паркете.

И так же без слов потом выкатываются за мной в коридор, идут по пятам, не отставая, чуть не шаг в шаг.

И в номер даже ко мне следом пытаются войти. Я преграждаю путь:

– Э, нет. Полчаса, милые, чтоб я по вам соскучился.

– У нас полчаса?

– Всё про всё. И ни минутой больше.

Открываю уже дверь, они всё у меня за спиной, не уходят.

– Знаешь, Какаду, – говорит серьезно Элизабет, – я потрясена, в какой ты форме. Правда. Слов нет.

И Валенсия вторит:

– Да, браво тебе, браво. Вообще, что ты все это придумал.

– То ли еще будет.

– Думаешь?

– Уверен. Вы тоже неплохо раздвигали.

Смеются польщенно. А сами вроде нечаянно всё оттесняют от двери, прямо там, в номере, у меня им будто медом намазано, а я так же нечаянно не пускаю, встав часовым в проходе. Мое упорное сопротивление они воспринимают по-своему, то есть уже не сомневаются, что я прячу кого-то за спиной. И, проиграв борьбу, понимающе переглядываются.

– Что ж, Какаду, мы рады, что ты еще мужчина, с этим тоже поздравления, – заключает Валенсия.

– И когда только успел? – удивляется Элизабет.

Валенсия знает:

– Ну, здесь такое количество дурочек, что немудрено. Называется, пусти козла в огород. Не меняешься, Какаду.

Уличив меня в грехах, они наконец удаляются. Элизабет на ходу оборачивается, а как же:

– Силы береги, еще пригодятся.

А дальше вот что. Едва захлопнув дверь, я делаю шаг-другой и падаю замертво лицом на ковер, не добравшись до дивана. Со стороны выглядит так, что я уже и впрямь покинул этот свет, неподвижность моя кажется полной и окончательной, так долго лежу. Нет, ожив, кое-как на полусогнутых ногах перемещаюсь все же на диван. Задыхаюсь, судорожно ловлю воздух, рука одна на сердце, другая приступает к реанимации, забрасывая в рот таблетки, их на тумбочке целая гора. Знаю, что делаю, что, зачем и как, не новичок. Привстав, пытаюсь ремень расстегнуть и, не справившись, иглу себе засаживаю прямо сквозь брюки в зад, шприц уже наготове. Сорочку сдернул, стаскиваю бандаж, живот противно вываливается. И вот сижу, прикрыв глаза, грудь вздымается, и это моя тайна за дверью и есть. Губы свое что-то шепчут, может, молитву, пот градом. И улыбка уже, что выжил, опять пронесло.

А снаружи кулачки партнерш моих, оказалось, колотят и колотят, там время у них другое. И встаю, пошатываясь, труба зовет. В боевой опять наряд свой облачаюсь. Бандаж, сорочка, ремень затягиваю туго… Всё. И в зеркале уже кавалер бравый кивает мне одобрительно и напоследок подмигивает даже: “Держись, Какаду!”

Дорожки шагов через зал по паркету. Ко мне навстречу идут и в танце приходят. Волнение.

– Вот мы шли, видел?

– Засмотрелся.

– Как тебе каминада наша?

– Нет слов.

Танцую с ними вместе без остановки.

– Какаду, счастливы мы. Это мы?

– Вы четверть века назад.

Осыпают поцелуями. Одна придвигается, другая. Дрожит голос Валенсии.

– Не знала, что такое еще будет, забыла. И ты счастлив, да?

– Очень.

– Мой хороший. Ты же не умеешь быть счастливым.

– Настало время.

Всё поцелуи, поцелуи. И, кажется, уже долгие слишком, не важно, кто мужчина, кто женщина, все вместе в ласках забылись вдруг, замолчав. Наконец отрываю их друг от друга, и сам через силу от них отрываюсь, и в смущении размыкаем объятия.

– Поднимай, хороший, – шепчет Элизабет, очнувшись.

Она делает шаг мне навстречу, готовая привычно взмыть ввысь, но я хитроумно оборачиваюсь к ней спиной. Удивляется:

– Что ты, Какаду?

– Было уже.

– Калеситы не было.

– Я о поддержке.

– С которой я соскакиваю в калеситу, именно. Что же непонятно?

– Понятно, что справишься без поддержки, не сомневаюсь.

Уже в недоумении Элизабет:

– Какаду, милый, ты с ума? Дай мне зацепиться, я после полета буду в калесите другая!

Я знаю:

– Ты станешь другой завтра на сцене, когда я подниму тебя. Это будет неожиданно, и ты ярче еще сверкнешь. Поверь, Элизабет.

Валенсия в бой бросается:

– Хорош, Какаду, совесть имей! Поднимай давай, ты чего вообще?

И опять нетерпеливый ко мне подход, и снова мой увертливый маневр в ответ. Да, я жить хочу.

Элизабет перестает танцевать, смотрит на меня. И уходит, откуда пришла, в угол к себе, на исходную. Слышу:

– Какаду, мне плевать. Мне вообще на тебя плевать.

– Жаль, что так, Элизабет.

– Ты мне не нужен. Нет, нужен как инструмент, ты это понимаешь?

– Как домкрат, – подсказывает Валенсия.

Я бессильно развожу руками:

– Сломался.

Элизабет только головой качает:

– Неприятная новость, Какаду.

И я в ответ вздыхаю:

– Усталость металла, что поделаешь.

– Ничего. Остается прощальный привет.

– И ты не забудь своей калесите.

Элизабет кивает и отворачивается, кажется, навсегда, и будто нет ее больше, всё. И бандонеоны солидарно смолкают, коду отыграв.

Но Валенсия еще есть, вот она, вцепилась в меня, рвет ворот сорочки, пуговицы летят:

– Какаду, что скажу, послушай, нет, ты послушай! Я уже сама не знаю, чего я вдруг, зачем, кто вообще такая, ну, с танцами этими! Но если сейчас вот сорвется, я тебе тогда не знаю, что… Да горло перегрызу, я лично!

И тут же Элизабет, опять вдруг объявившись, не ждал уже:

– Ду, милый, можно тебя так по старой памяти?

– По очень старой.

– Очень, да. Понимаешь, тут ведь еще дело такое. Я не помню напрочь, как там, чего. Ну, в диагонали этой, как отшибло. Ду, я что подумала… Может, так вспомню, ногами? Вот ты меня на руки если, а я с тебя соскочу и с разгона? Вдруг получится, как?

Не я, руки-домкраты мои сами призывно вверх идут, и Элизабет с места срывается, бежит ко мне. А Валенсия на шее уже повисла, рядом стояла.

И мы преодолеваем. Элизабет спрыгивает с меня и уходит в калеситу. И это у нас одно движение такое общее, слаженное и гармоничное даже. Но и помарка вкрадывается, едва заметная, когда за сердце хватаюсь. Жест мимолетный, рука опять сама, но Валенсия разглядела, реагирует:

– Вот!

Оказалось, я под недреманным оком ее, рядом танцует, партия своя у нее, отдельная.

– Что значит “вот”?

– А что значит?

– Ты сказала.

Не дрогнув, отчеканивает:

– Вот – это вот. Что у нас все получается. Нет разве?

Рифмую в ответ:

– А вот и сглазила!

Потому что ведь не получается, наоборот: Элизабет, в кренделях своих запутавшись, на паркете встала и стоит, так и замерла с занесенной ногой, и ни туда ни сюда.

– Забыла. Все забыла.

– Еще. Сначала давай.

– Спасибо, Ду.

– Элизабет, вперед.

Это себе я командую. Чтоб без помарок, жестов предательских. Но опять получается, что не получается, и всё даже хуже еще, и плохо совсем, потому что с Элизабет на руках зашатался я, не повалился чуть на паркет. И только она соскакивает, так кашель ураганный налетает, вообще пополам сгибаюсь. А око Валенсии все в меня уставлено, лицо непроницаемо, и ноги танцуют сами по себе.

Но, главное, Элизабет, споткнувшись будто, посреди зала столбом встает – и ни с места, зря всё. Спиной она к нам, слышно еле:

– Нет.

– И что?

– И всё.

В угол свой идет и там спотыкается, и на этот раз мы к ней бросаемся, потому что безжизненно сползает вдруг по стене на пол, еле подхватить успеваем. Пока держу за плечи, Валенсия, перепуганная, тормошит ее, бьет по щекам, потом, схватив с подоконника бутылку, поливает лицо водой. Обнимает, к себе прижимает: “Дышит! Обморок!” Умоляет очнуться: “Элизабет! Элизабет!” Всё без толку, и не знаем в ужасе, что делать, трупом она без движения, голова безвольно откинута, из стороны в сторону мотается.

Руку протягиваю, хочу лицом к себе повернуть, и тут Элизабет, странное дело, ладонь мою принимается целовать, пальцы губами ловит. И, ожив чудесным образом, сама из объятий вырывается и ложится лицом в пол. И смех сдавленный слышен.

Валенсия лицо утирает, тоже мокрое.

– Началось. Все думала когда. И вот!

– Опять ты “вот”. Что “вот”?

– Вот и купились, ура! – рифмует с пола Элизабет.

Рядом присаживаюсь.

– Вспоминай, сука.

И в коридор выходим. Валенсия вздыхает сокрушенно:

– Не знала, что все так кончится. То есть нет, знала, но думала, уже разучилась обольщаться. Давно не было. Идем, пошли?

– Куда?

– Туда. Сюда. Все равно.

Не дожидаясь, двинулась по коридору. Прячет лицо в досаде.

– Придумаешь, а потом разочарование. Как в молодости.

– Так молодость и есть.

– Когда?

– Сейчас вот. Сейчас, Валенсия.

– Да?

Пытался на ходу обнять – не поняла даже.

– Чего ты?

– Просто.

– Не лапай.

– Ладно.

– Страшно, что сумасшедшая?

– Тогда выглядело обаятельно. Образ.

– Ну, сколько лет. Усугубился образ. А что мы тут тоже вместе с ней малость свихнулись, и не малость?

– Наоборот, нормальными людьми стали.

Она ко мне поворачивается. И подмигивает вдруг вместо улыбки:

– Да мне тоже, Какаду. Не страшно, а наоборот.

Дальше все происходит в одно мгновение. Кажется, я угадываю ее желание, притиснул к перилам, и под моим страстным напором она с готовностью переламывается пополам и в конце концов повисает головой в пролет. Стянутые заколкой волосы маятником качаются над танцующими далеко внизу парами. Я провозглашаю:

– Поддержка наоборот!

И слышу ее ликующий голос в ответ:

– Самый раз!

Расплата неминуема. Едва выдергиваю из пропасти, еще не придя в себя, она предъявляет мне претензии:

– Ты в уме?

– Разве не понравилось?

– Мог не удержать, запросто.

– Обижаешь.

– Да вон на части разваливаешься!

И, передразнивая, она прикладывает ладонь к сердцу, потом и глаз загораживает, не забыла. В общем, полный мой портрет. Ну, и кашляет, конечно, согнувшись, надрывается просто.

– Скажи, Какаду, ты поэтому так распрыгался?

– Поэтому почему?

– Вот потому, что разваливаешься. Ты напоследок, да?

Она с опаской опять перегибается через перила, вниз заглядывает. И, кажется, сейчас осознает только, где была. На лице ужас.

– Боже мой!

– Ты сама хотела.

– Я? Что я? – удивляется она.

И уже прикована к перилам, снова к ним подходит, обо мне забыла. А когда оборачивается, говорит с досадой, увидев:

– Ну, чего прицепился, Какаду? Иди, уходи. К бабам, что ли, своим мифическим, сам-то веришь, что бабы? Или вон к лежачей давай, к ней, полоумной, может, перестанет над нами измываться!

Последнее Валенсия уже прокричала, с собой не совладав, и в конце взвизгнула даже, и тотчас Элизабет отозвалась в ответ с не меньшей яростью, из коридора как раз к нам выскочив, так что получилось, чуть не в один голос с партнершей.

– Ушли! Почему? Да как смели! – топает ногами Элизабет. – Уважение! Слышите? Я требую к себе уважения!

И, сорвавшись с места, бежит опять по коридору, в обратную сторону, и Валенсия, просияв лицом, за ней следом. И вот мчимся мы, обо всем позабыв, а Элизабет уже впереди дверь распахивает, зовет:

– Вспомнила! Все вспомнила!

То, что демонстрирует Элизабет, превосходит все наши прежние упражнения на паркете, по сути беспомощные топтания, теперь ясно. Легкая и уверенная в своем изяществе, она без единой заминки пересекает зал, одаривая нас на ходу лучезарными улыбками. Перед дверью не останавливается, а так и выходит, танцуя, наружу.

Ждем, когда вернется. Валенсия спрашивает:

– А ты это все за чистую монету принял, что забыла?

– И за кулисами актриса. Важен результат. Ты чего?

Валенсия слезу смахивает:

– Зависть.

– Видишь, тоже играешь.

– И близко нет.

– Думаешь, что не играешь, но играешь, – заключаю я со знанием дела.