Палоло, или Как я путешествовал

Поймите меня правильно: я счастлив в браке и вовсе не планировал изменять жене. Более того, я отнюдь не уверен в своей способности захотеть профессионалку. Я так устроен, что партнёршу мне надо хоть немножко любить или уж она должна быть очень хороша собой, но бесплатность, то есть непосредственность чувства, является для меня серьёзным требованием. В силу этой же причины я никогда ничего не написал за сверхгонорарные деньги, по политическому заказу или просьбе властей. Что поделать, он (талант) у меня капризный и действует только полюбовно.

Но в стране, где из всех достопримечательностей наиболее знамениты домик Хемингуэя, Кастро, Путин и вот это самое, после осмотра Путина, Кастро и домика Хемингуэя хочется посмотреть на то, о чём столько говорят. В первые два дня мне везло: я ходил себе по Маликону и вокруг, глазел по сторонам, покупал фрукты, заходил в пустые магазины, и никто меня ни за что не хватал. Вечером третьего дня, воротясь в гостиницу, я обнаружил в холле её двух крепких хозяйственников из нашей группы – они прилетели на Кубу по каким-то крепким хозяйственным делам и явно находились в затруднении. Одному было чуть за сорок, другому – явно за шестьдесят, но именно он больше всего рассказывал о своём местном опыте: опыт был удачный, местные красавицы к старику так и липли. Я сам люблю таких весёлых стариков, опять же не подумайте плохого: мне нравится их советская деловитость, умение везде найти выпить и закусить, их неувядаемая бодрость и непотопляемость, благодаря которой они при любых формациях чувствуют себя прекрасно.

– Э, э! – позвали они меня к себе. – Бабу надо?

– А вы что, партию закупили?

– Да понимаешь, она на нас бросилась… ну, в магазине тут… но в номера идти не хочет категорически! Может, у неё подруги есть? Ты спроси, она по-английски ничего болтает.

Поодаль ждала их вердикта довольно симпатичная, но явно не нимфетского возраста кубинка, смуглая, но не мулатка, худощавая, но задастая (отличительная черта местной красоты вообще, здесь как-то специально отращивают большую попу, считающуюся признаком духовного аристократизма). На меня она смотрела со смутной надеждой.

– Ты понимаешь, я на ночь глядя абы куда не поеду, – робко сказал сорокалетний.

– Да у них тут преступности нет, ты не бойся, – уговаривал старик почему-то именно меня. – Но, ты понимаешь, устали мы… Если бы в номер, вопросов нет, – и он похлопал кубинку по её национальной гордости, а заодно щипнул за грудь. Гордость ему понравилась больше.

Видя на лице кубинки простоту и дружелюбие, я особенно стесняться не стал и перевёл насчёт подруг. На бойком, даже слишком бойком английском, в котором клокотал испанский темперамент, она сообщила, что подруги есть, но искать их надо в диско, куда теперь переместился центр сладкого кубинского бизнеса. За промысел на улицах и тем более за появление в отелях среди ночи могут запомнить, оштрафовать, донести по месту работы, а нафиг ей это надо.

Услышав про диско, хозяйственники заметно оживились:

– Тут рядом музыку по ночам слыхать…

– Ты сходи, сходи. Тебе надо. Ты журналист, впечатлений подкопишь…

– Товарищи, я и в юности туда не ходил!

– Ничего, ничего…

Уговаривали они меня, как пугачёвцы Гринёва, которого собираются вешать. Собирались всего-навсего кинуть, но это я понял не сразу.

– Только для диско вы должны переодеться, – вступила кубинка на своём бойком школьном английском. – Туда нельзя в коротких штанах.

– Ну, побежали переодеваться! – воскликнули хозяйственники. – Через десять минут здесь!

– Товарищи, я почитал бы лучше…

– Да ладно тебе! Хоть диско ихнее посмотришь, окунёшься в восьмидесятый год!

С отвращением надев длинные штаны (ночами в декабре на Кубе запросто может быть двадцать семь градусов тепла), я спустился вниз и обнаружил кубинку во внутреннем дворике отеля.

– Внутрь не зайду, – сказала она, глядя на меня в упор огромными чёрными глазами. – Отельная обслуга меня вычислила уже. Ещё раз зайду – и спросят документы. Ты не знаешь, что у нас тут делается.

– Да ладно, они нас не найдут… друзья-то мои…

– Захотят – найдут. Подождём.

Мы подождали минут пятнадцать, которых хватило бы для надевания штанов и самому крепкому хозяйственнику в состоянии самого бурного радикулита.

– Твои друзья не придут, – сказала она решительно. – Они испугались. Пойдём в диско.

Идти туда без компании мне совершенно не улыбалось – это означало уже принять на себя какие-то обязательства.

– Тебе же, по-моему, старик нравился?

– Мне совершенно всё равно, – сказала она без малейшего энтузиазма.

Я несколько оскорбился.

– Мне надо денег с собой взять, – использовал я последнюю уловку, но она уже вцепилась в мою руку:

– Не ври, кошелёк у тебя с собой. Поехали.

– Как тебя зовут хоть? – спросил я уже в такси. Ехали мы не в ближайшую, а в какую-то дальнюю и явно более крутую дискотеку.

– Обычно я называю себя Дженни, – сказала она мрачно. – Но родители назвали меня Енисей. С этого имени пошли все мои неприятности.

– За что ж они тебя так назвали-то?

– Они думали, что если Лена – имя, значит, Енисей тоже имя. Я уж не знаю, как мне избавиться от этого проклятия. Была, ты понимаешь, мода на всё русское, мальчики – сплошные Ленины. Ну а потом русские нас кинули в девяностом году, это позор… – про позор она рассказывала уже у дверей дискотеки. Я прикидывал расходы: пять баксов на такси (на Кубе бакс ходит наравне с основной валютой), по пять за вход, понадобится угощение… Да потом – сколько она запросит? Останется ли у меня расплачиваться за гостиницу? Она заметила перепад в настроении клиента и потянула меня за руку:

– Пошли, пошли. Э, да тут у нас обручальное кольцо! Ты женат?

– Женат.

– А я была замужем, и мне не понравилось. Выскочила, как дура, в семнадцать с половиной лет. А сейчас мне двадцать четыре, и мне не нужен никакой бойфренд.

В дискотеке по причине относительно раннего времени – всего-то полночь – было пустовато, но уже стекался народ. Не танцевал никто – большая часть гостей сидела по углам и о чём-то спорила.

– Знаешь, – сказала Енисей, – я бы выпила «Бейлиса», пожалуй…

Дело Бейлиса, подумал я. Шестнадцать баксов порция. Видит бог, не собирался ничего с тобой делать, девочка, но, учитывая твои аппетиты, поимею по полной программе, пропадай моя телега. Себе я взял рому. Под «Бейлис» (бармен поглядел на меня сочувственно – влип ты, малый) она рассказала мне всю свою жизнь и даже показала идентификационную карточку.

– У меня всё чисто, видишь? Я не то что эти с Маликона! (Да что ж такое этот Маликон, подумал я, что за волшебный край!) На Маликоне ты можешь поймать и СПИД, и герпес – у нас везде герпес, – и всё что хочешь. Я учительница начальных классов. То, что нам платят, – это ничего, совсем ничего. Пятнадцать долларов моя зарплата, а цены у нас знаешь какие?

Цены я знал, знал и то, что в местной валюте всё значительно дешевле, только обменивать её надо на «чёрном рынке», а это большая головная боль. В конце концов на доллар можно купить мешок маленьких зелёных бананов. Купила бы себе мешок маленьких зелёных бананов и ела по килограмму в день…

– Мне тут недавно один мексиканец, – сказала она хрипло и доверительно, – подарил шестьсот долларов. Знаешь за что? Всего-то я с ним тут потанцевала. Ты представляешь?

Это была то ли рекламная пауза, то ли – что несколько вероятнее – прямой призыв не жидиться.

– Сколько вы платите русским девушкам? – в упор спросила она.

– Баксов сто за ночь, – назвал я такую цифру, чтобы не слишком посрамить своих.

– Значит, и мне ты заплатишь сотню, – заявила она безапелляционно.

– Нет уж, Дженни, – обрадовался я предлогу прикрыть всю эту лавочку ещё в зародыше. – Мы сейчас выпьем, потанцуем, и я пойду себе в гостиницу. Серьёзно.

– Но чем я хуже русских девушек? У тебя была когда-нибудь иностранка?

– Были, – сказал я. – Бывали дни весёлые.

– А кто конкретно?

– Ну, всё тебе расскажи… Немка была. Китаянка. Американка.

– Чёрная?

– Нет. А ты что, можешь организовать чёрную?

– Нет, что ты. Я не люблю чёрных. То есть не подумай, что я расистка (она прочла мне небольшую лекцию о том, что на Кубе расистов нет, тут интернационализм), но всё-таки чёрный – это чёрный. На Маликоне много чёрных. (На Маликон, на Маликон!) У меня тоже никогда не было русских, ты первый. У тебя ведь не было кубинки, ты ещё не знаешь, что наши девушки – лучшие в мире!

– Да я тебе верю, но сто баксов – это не разговор.

– Но в России ты платишь столько!

– В России, Дженни, меня любят бесплатно. Пей давай.

– Хорошо, – она смягчилась. – Слушай, кто ты по профессии?

– Журналист.

– Ты приехал сюда делать бизнес? Или с вашим президентом?

– Я сюда приехал по своим делам.

– Если ты приехал с президентом, у тебя должно быть много баксов! Я читала, что в президентском окружении у русских все воруют, у всех куча денег!

Это карма, подумал я. Приехать на Кубу и попасть в лапы такой политически подкованной девушке. Выучить такую по-русски – и можно запускать в «МК». Чёрт меня дёрнул написать когда-то статью «Коллеги»!

Её весёлый и напористый селф-промоушен (во время которого она не забывала разнообразно тискать мою руку) заставлял меня испытывать что-то вроде профессиональной солидарности.

– Ну так сколько ты дашь? – не отставала она. – Смотри: комната на ночь у нас стоит тридцать долларов.

– Че-го? Она у нас-то столько не стоит! – Я вошёл во вкус, торговаться мне понравилось, я и в Эмиратах на базаре так не торговался.

– Слушай! – после каждого «лисн, лисн» её бархатные решительные глаза приобретали всё более трагический вид, отвернёшься – пырнёт. – Слушай, ты не знаешь жизнь на Кубе. Жизнь туриста тут очень сильно отличается от прозябания местного народа…

– Уверяю тебя, друг мой, у нас до всех дел было ровно так же.

– Ты не знаешь, как мы живём. Заработать нечем, и все за всеми шпионят. Единственный способ для девушки выжить – это дружить с иностранцами. Видишь всех этих девушек?

Я огляделся. Девушек было навалом, куда более приличного качества, чем моя.

– Ты думаешь, они пришли сюда танцевать? Нет. Ты видишь, почти никто не танцует. Они договариваются.

– Что, все?

Она кивнула.

– И ни одной… это… просто так?

– С какой стати им после работы торчать тут ночью! – взорвалась она. Я, правда, не поверил, что они тут на Кубе очень устают. Увидеть работающего кубинца – вообще большая удача. Но, может, девушки и днём работают? Тогда, конечно, ноги не будут держать…

– Ладно, – сказал я. – За комнату плачу двадцать, тебе тоже двадцать, и уговорились.

– Ты не знаешь кубинских девушек! – взвизгнула она и пошла на второй круг, но тут уж я перехватил инициативу. Я в деталях рассказал ей, как мы у себя свергли советскую власть, и как много появилось у нас возможностей легально заработать, и каким отсталым, каким убогим выглядит сегодня их общество на наш взгляд, и как обязательно надо сместить коммунистов…

– Слушай! – воскликнула Енисей и окончательно оскалила глаза, сжимая мою руку. – Если ты так хорошо понимаешь всю нашу ситуацию… почему ты не дашь мне тридцать долларов?!

Я вспомнил, как сходными приёмами, чередуя шантаж и жалобы, добивался многих интервью, ощутил ещё один приступ профессиональной солидарности, расхохотался и согласился.

– Что ты смеёшься? – обиделась она. – Чему ты вообще всё время смеёшься, что тут смешного, я не понимаю?!

– Ещё немного, Дженни, – сказал я, – и я тебя полюблю.

Она спросила ещё «Бейлиса», потом мы вышли курить во внутренний дворик, я оглядел бетонный парапет набережной (под ним во множестве гнездятся морские ежи) и поинтересовался, действительно ли эти ежи так вкусны, как описано у Евтушенко.

– Да ты что! – расхохоталась она. – Кто же их ест! У нас их используют только как наживку!

Так флёр романтики спадал постепенно со всего – с братской Кубы, продажной любви и даже морских ежей.

– Тут гнилью пахнет, – сказала она. – Поехали, наверное? Я уж вижу, тебе не терпится. Но ничего. Это близко.

До нашего скромного гнёздышка оказалось ещё баксов семь на такси – другой конец Гаваны, как я смекнул. Шёл третий час ночи, но из некоторых окон лилась музыка. Видимо, за день эти несчастные устали до того, что теперь не могли уснуть.

Мы вошли в какой-то домик, я как раз в таком останавливался однажды в Геленджике – те же занавесочки, этажерочки, что-то вьющееся оплетает веранду… Хозяйка обрадовалась Енисею и ничуть не удивилась мне. Моя девушка что-то быстро произнесла по-испански, показывая на меня. После рома я был весел и беззаботен, так что уловил только неоднократное «руссо». Путин не упоминался. Потом она обратилась ко мне, как Троцкий к Ленину:

– Это очень надёжная квартира.

– Да мне-то чего бояться…

– Тут есть кондиционер, – сказала она веско. – В других квартирах нет кондиционера. И тут есть душ.

Дженни потянула меня в заднюю комнату размером примерно с хрущобную кухню. Во всю стену был написан портрет красотки в одних трусах. По кубинским меркам это был предел сексуальной раскрепощённости. За картонной стеной послышался громкий неразборчивый разговор – мужчина бранил женщину.

– Это проснулся друг хозяйки, – шепнула Дженни.

Я окончательно уверился, что нахожусь в Геленджике.

– Сейчас я пойду в ванну, – сказала она. – Но лисн! лисн! Хозяйка сказала мне важную вещь. Во-первых, деньги за комнату вперёд.

Я вынул двадцать баксов – отступать было некуда. Енисей выбежала в соседнюю комнату и сунула хозяйке. Мужчина за стеной тут же заткнулся. По-видимому, подействовало.

– Во-вторых, сейчас на Кубе очень большой наплыв туристов, – продолжала Дженни голосом экскурсовода. – Просто не продохнуть. Поэтому через три часа сюда может прийти другая девушка с другим другом. И тогда нам придётся уйти. Но уверяю тебя, мы всё успеем.

– Не сомневаюсь, – сказал я. – Но мы договаривались на всю ночь.

– Лисн, лисн! Ты сможешь в эти три часа делать со мной всё, что захочешь…

– Не знаю, чего я тут захочу, – сказал я, кивнув на хозяйскую комнату, где продолжалась ночная брань. – Но я заплатил двадцать долларов за ночь. Отдай, старуха, мои деньги, ведь я зарезанный купец, – последнее я спел по-русски и этим напугал её окончательно. В комнате горел яркий свет – поярче, чем в нашем баре и в ихней дискотеке, – и при нём я различил, что ей действительно двадцать четыре года, а то и побольше, и жизнь её была нелёгкая, действительно нелёгкая социалистическая жизнь, год за полтора. И мне не хотелось её, этой нелёгкой жизни. Мне надоело, что чуждая логика ведёт меня каким-то странным путём, и я встал с жёсткого дивана, намереваясь скандалить.

– Лисн! – заорала она, сверкая глазами. – Всё, я беру у неё твои двадцать долларов, и мы едем ко мне! Но помни, ты сам этого хотел.

Видимо, для неё это была серьёзная жертва. «Что ж у неё там такое?» – подумал я. Мы вернулись в хозяйскую комнатёнку, где стоял телефон, и хозяйка, с ненавистью вернув двадцать долларов, вызвала такси. Потом она разразилась громкой тирадой в мой адрес.

– Что она говорит?

– Она говорит, – перевела Енисей, – что у нас очень трудная жизнь, что честной женщине на Кубе совершенно не выжить, а некоторые не хотят этого понимать!

В голосе её звучали родные коммунальные интонации. Как сказал другой хороший поэт, я стремился на семь тысяч вёрст вперёд, а приехал на семь лет назад. Это тоже карма, думал я. Всю жизнь в России мне было негде, всю жизнь друзья уступали мне комнату. Теперь, когда я решил свой квартирный вопрос в России, он догнал меня на Кубе. От судьбы не уйдёшь, господа.

Подошло такси, мы опять поехали на другой конец города и наконец затормозили в каком-то древнем, очень католического вида квартале. Здания, как и почти во всей старой Гаване, были приземисты и полуразрушены. Осыпалась роскошь времён диктатора Батисты. Она долго возилась с замком и наконец отперла облупленную дверь. За ней было тёмное, кисло пахнущее помещение.

– Я здесь живу с тёткой, – сказала она. – Мать на окраине Гаваны, а я у тётки.

Я представил место, в котором должна жить мать. Передо мною нарисовался беженский лагерь. Надо было бежать, но во мне уже включился профессиональный интерес – чем всё это кончится. Одновременно с интересом включилась безабажурная лампочка под потолком (абажур-то она могла бы купить с шестисот баксов своего мексиканца, которого никогда не существовало в природе) – и из кислой темноты навстречу нам выступила с заискивающей улыбкой классическая героиня латиноамериканского сериала, потрёпанная жизнью женщина после сорока, в ночной рубашке. Она сказала на нормальном сериальном языке и даже с теми же интонациями длинную фразу, которую с равным успехом можно было перевести и как: «Мой дом – твой дом, Луис Альберто», и «Какая ты добрая, Мария!», и даже «Синьор Хуан все ещё не вышел из комы».

Сноски