К востоку от Эдема
Чарльз постоял над братом, жадно хватая ртом воздух, словно выбившаяся из сил собака, а потом направился к дому, потирая на ходу разбитые костяшки пальцев.
Сознание вернулось к Адаму быстро, и в то же мгновение он испытал смертельный страх. В разламывающейся от боли голове стоял туман, а тело отяжелело от побоев. На дороге послышались торопливые шаги, и он мгновенно забыл о боли. На него накатился животный страх вперемешку со свирепой злобой, как у загнанной в угол крысы. Адам приподнялся на четвереньки и сполз на обочину, в сточную канаву, по краям которой росла высокая трава. Адам осторожно заполз в воду глубиной примерно на фут, стараясь ни единым всплеском не выдать своего присутствия.
Шаги приближались, прошли то место, где укрылся Адам, но потом вернулись. Из своего убежища Адам мог различить только черное пятно на фоне непроглядной ночи. Вот чиркнула спичка, и в слабом свете дрожащего синего огонька он рассмотрел карикатурно искаженное лицо брата. Чарльз поднял спичку повыше, осмотрелся по сторонам, и тут Адам заметил у него в правой руке небольшой топорик.
Спичка погасла, и ночь показалась еще чернее, чем прежде. Чарльз прошел вперед и зажег еще одну спичку, а потом еще одну. Он пытался найти на дороге следы брата, но вскоре бросил эту затею, размахнувшись, зашвырнул топорик в поле и быстро пошел прочь, туда, где тусклым светом мерцали огни городка.
Адам еще долго лежал в холодной воде, размышляя над тем, что сейчас испытывает брат, когда гнев постепенно угасает: панический ужас, раскаяние, угрызения совести или вообще ничего? Все эти чувства Адам переживал вместо брата. Связанный с Чарльзом невидимыми узами, он страдал за его грехи, как в те времена, когда взваливал на себя чужие обязанности и делал за него домашнее задание.
Адам выполз из канавы и поднялся на ноги. От страшных побоев тело задеревенело, а кровь на лице засохла коркой. Он решил подождать на улице, пока отец и Элис улягутся спать. Адам все равно не сможет ответить на их вопросы, так как просто не знает, что сказать, а изворачиваться в поисках правдоподобной лжи воспаленный мозг не в состоянии. Сознание снова стал заволакивать туман, перед глазами забегали синие огоньки, и Адам понял, что сейчас снова упадет без чувств.
Широко расставив ноги, он медленно плелся по дороге. Подойдя к крыльцу, Адам остановился и заглянул внутрь. Подвешенная на потолке лампа отбрасывала желтый круг света, который падал на Элис и стоящую на столе корзинку для шитья. Отец сидел напротив и грыз деревянную ручку. Время от времени он обмакивал ручку в чернильницу и делал какие-то записи в своем журнале в черном переплете.
Элис подняла глаза и увидела перепачканное кровью лицо Адама. Она в испуге поднесла руку ко рту, прикусив пальцы.
Адам с трудом всполз на первую ступеньку, потом на следующую и прислонился к дверному косяку.
Сайрус тоже поднял голову и посмотрел на сына с равнодушным любопытством, постепенно осознавая, кто перед ним стоит. С озадаченным видом он поднялся с места, положил ручку в чернильницу и вытер руки о штаны.
– За что он тебя так? – тихо спросил Сайрус.
Адам хотел ответить, но во рту пересохло, и язык не хотел слушаться. Он облизнул губы, и изо рта снова пошла кровь.
– Не знаю, – выдавил Адам.
Стуча по полу деревянной ногой, Сайрус подошел к сыну и с такой силой ухватил его за плечи, что тот передернулся от боли и попытался освободиться от отцовских объятий.
– Не смей врать! В чем причина? Вы что, поссорились?
– Нет.
– Рассказывай! – рявкнул Сайрус, выворачивая Адаму руку. – Я хочу знать правду и заставлю тебя говорить! Черт побери, ты всегда его защищаешь! Думаешь, я не знаю? Неужели надеялся меня одурачить?! А теперь давай, рассказывай, а иначе заставлю простоять здесь всю ночь!
Адам лихорадочно подыскивал слова для ответа.
– Он думает, что вы его не любите.
Сайрус отпустил руку сына и, доковыляв до стула, сел. Поболтал ручкой в чернильнице, уставившись невидящим взглядом в журнал.
– Элис, помоги Адаму добраться до кровати. Рубашку, полагаю, придется разрезать. Помоги ему.
Сайрус снова встал и направился в угол, где на вбитых в стену гвоздях висела верхняя одежда, нащупал под ним дробовик, удостоверился, что ружье заряжено, и, хромая, вышел на улицу.
Элис подняла руку, будто желая удержать мужа с помощью невидимой веревки, но веревка оборвалась, а лицо приняло непроницаемое выражение.
– Ступай в свою комнату, – обратилась она к Адаму. – Я принесу таз с водой.
Адам лежал на кровати, укрытый по пояс простыней, а Элис обмывала раны смоченным в теплой воде платком. Долгое время она молчала, а потом вдруг закончила предложение, которое не успел договорить Адам:
– Он думает, отец его не любит, но ты-то его любишь и любил всегда.
Адам ничего не ответил.
– Он странный мальчик, – снова заговорила Элис. – Нужно его понять. Вся грубость и злоба – это напускное, пока не узнаешь его хорошенько. – Она замолчала и, склонившись, закашлялась. Вскоре приступ прошел, но он отнял у Элис силы, и на щеках зардели два ярких пятна. – Нужно его понять, – повторила мачеха. – Вот уже долгое время он делает мне маленькие подарки, прелестные вещицы, которые мальчишки обычно и не замечают. И он не отдает подарки мне в руки, а прячет там, где я их непременно найду. Можно наблюдать за ним часами, но он ничем себя не выдаст. Нет, надо его понять.
Глава 4
1
А Чарльз в это время опирался о стойку бара в местном питейном заведении и радостно смеялся над забавными россказнями остановившихся на ночь коммивояжеров. Он извлек из кармана кисет, где позвякивало несколько серебряных монет, и заказал им выпивку, чтобы коммивояжеры рассказали еще что-нибудь. Он ухмылялся, потирая разбитые костяшки пальцев. Приняв угощение, коммивояжеры подняли бокалы и выпили за здоровье Чарльза, который пришел в полный восторг. Он снова заказал выпивку для новых друзей, а потом отправился вместе с ними искать приключений в другом славном местечке.
Выйдя на улицу, Сайрус тяжело заковылял в непроглядную тьму. Душу переполнял бешеный гнев на сына. Не обнаружив следов Чарльза на дороге, он направился в трактир, но сын уже оттуда ушел. Найди отец Чарльза той ночью, он, вероятно, его убил бы или избил до полусмерти. Любой судьбоносный поступок меняет ход истории, однако вполне вероятно, что в определенной степени это присуще всем событиям вообще, вплоть до самых незначительных, когда, например, наступаешь на камень, валяющийся на дороге, с замиранием сердца смотришь на прелестную девушку или нечаянно ломаешь ноготь, работая в саду.
Разумеется, Чарльзу вскоре донесли, что отец охотится за ним с дробовиком, и парень на две недели исчез, а когда в конце концов вернулся домой, об убийстве не было и речи. Сайрус выплеснул на Чарльза обычную порцию гнева и в виде наказания нагрузил работой, а сын с лицемерным видом демонстрировал покорность отцовской воле.
Адам провел в постели четыре дня. Любое движение причиняло нестерпимую боль, и время от времени он жалобно стонал. На третий день отец на деле подтвердил влияние, которым он пользуется в военных кругах, потешив тем самым свое самолюбие и наградив Адама за страдания. В спальню больного зашел кавалерийский капитан в сопровождении двух сержантов в синих парадных мундирах. Во дворе ждали два солдата, которые держали под уздцы лошадей. Прямо в постели Адама зачислили в армию рядовым кавалеристом. В присутствии отца и Элис он подписал Военный кодекс и принял присягу. На глазах у Сайруса блестели слезы.
После ухода военных отец долго сидел у постели Адама.
– Я не зря записал тебя в кавалерию, – признался Сайрус. – От долгого сидения в казарме мало радости, а кавалерия занимается настоящим делом. Уж я-то знаю. Тебе придутся по душе походы в земли индейцев. Скоро начнется большая работа. Не имею права говорить, откуда мне известно, но грядет война.
– Да, отец, – откликнулся Адам.
2
Меня всегда удивляло, что в армию, как правило, попадают люди подобные Адаму. Ему совсем не нравилось воевать, и, в отличие от многих других, он так и не полюбил солдатскую службу, испытывая все большее отвращение к насилию. Офицеры не раз присматривались к Адаму, пытаясь уличить его в пренебрежении служебными обязанностями, но повода для обвинений не находилось. За пять лет воинской службы Адам перещеголял по количеству нарядов всех солдат в эскадроне, но если от его руки и пал хоть один противник, то произошло это по чистой случайности, или пуля попала рикошетом. Будучи метким стрелком, он на удивление часто промахивался. К тому времени война с индейцами походила на полный опасности перегон скота на новое место. Индейские племена подстрекали к мятежу, прогоняли с исконных территорий и безжалостно уничтожали, а те, кому удалось выжить, с угрюмой безнадежностью оседали на бесплодных землях. Работа не слишком приятная, но, принимая во внимание путь развития, который избрала страна, выполнить ее было необходимо.
Адам являлся инструментом в чужих руках и видел не фермы, которые появятся на отвоеванных территориях, а вспоротые животы сильных здоровых людей. Зрелище вызывало омерзение и поражало бессмысленностью. Осознанно стреляя мимо цели, он совершал предательство по отношению к боевым товарищам, но угрызений совести не испытывал. Неприятие насилия крепло с каждым днем, пока не переросло в предрассудок, который, как любой другой, отупляет и препятствует работе мысли. Адам отрицал насилие как таковое, и не важно, над кем и с какой целью оно совершалось. Болезненная чувствительность – а иначе такое состояние и не назовешь – завладела всем его существом, напрочь вытеснив способность здраво рассуждать. Однако в армейской характеристике ни слова не говорилось о проявленной Адамом трусости. Напротив, ему трижды объявляли благодарность, а впоследствии и наградили за отвагу.
Сопротивление насилию крепло, и Адам, следуя зову сердца, ударился в другую крайность. Много раз он подвергал риску свою жизнь, вынося с поля боя раненых, и в свободное от службы время добровольно работал в полевых госпиталях, невзирая на смертельную усталость. Товарищи смотрели на него со снисходительной симпатией и скрытым страхом, свойственным людям при виде душевных порывов, которые им не дано понять.
Чарльз регулярно писал брату, сообщая новости о жизни на ферме и в городке, о напавшей на коров болезни, родившемся у кобылы жеребенке, пастбищах, что добавились к их угодьям, и о сгоревшем от удара молнии амбаре. Сообщил, что Элис умерла от чахотки, а отец получил оплачиваемую должность в «Великой армии Республики» и переехал в Вашингтон. Как часто бывает, Чарльз, не умевший красиво выразить словами свою мысль, писал на удивление складно, доверяя бумаге свое одиночество, тревоги и сомнения, а также многое другое, о чем сам не подозревал.
За время своего отсутствия Адам узнал брата гораздо лучше, чем до армии и после возвращения. Благодаря переписке между братьями установилась близость, о которой ни один из них даже не мечтал. Одно письмо Адам хранил особенно бережно. На первый взгляд все в нем было понятно, и все же он усмотрел в послании брата тайный смысл, докопаться до которого не мог.
Дорогой брат Адам! Пишу в надежде, что ты пребываешь в добром здравии. – Чарльз всегда начинал письмо одной и той же фразой, чтобы потом было легче перейти к сути. – Я пока не получил ответа на последнее письмо, но думаю, у тебя и так дел по горло (ха-ха!). Дожди пошли некстати, и яблоневый цвет погиб, так что яблок на зиму не запасти. Но постараюсь хоть что-то сберечь. Сегодня занимался уборкой. Теперь все в доме мокрое и в мыле, но чище, похоже, не стало. Интересно, как это у матери все блестело и сияло? Мне так не суметь. Повсюду какая-то липкая гадость, не знаю, откуда она берется, но отскоблить невозможно. Ну да ладно, по крайней мере я равномерно размазал грязь по дому (ха-ха!).
Отец писал тебе о поездке? Отправился аж в Сан-Франциско, в Калифорнию, на слет «Великой армии Республики». Туда же приедет и военный министр. Отец должен его представить. Теперь-то ему это раз плюнуть! Он уже раза три или четыре встречался с президентом и даже ужинал в Белом доме. И мне хотелось бы взглянуть на Белый дом. Может, съездим на пару, когда вернешься домой? Отец приютит нас на несколько дней, и потом, он все равно захочет с тобой повидаться.
Думаю, мне нужно подыскать жену. Ферма наша хорошая, и пусть я сам не слишком удачное приобретение, ни одна девушка не откажется стать на ней хозяйкой. Как думаешь? Ты не говорил, собираешься ли вернуться домой после армии. Надеюсь, так и будет. Скучаю.
Здесь письмо обрывалось. На листке виднелись царапины и большая клякса, а дописали его уже карандашом, но тон был уже совсем другим.
В приписке карандашом говорилось:
Продолжаю. Ручка вдруг перестала писать. Сломалось перо. Придется идти в поселок за новым. Это совсем ржавое.
Дальше мысли ложились на бумагу более гладко.
Пожалуй, надо было купить новое перо и не связываться с карандашом. Но я засиделся на кухне при включенной лампе и задумался. Вот и не заметил, как наступила ночь. Должно быть, уже за полночь. На часы я не смотрел. В курятнике закукарекал старина Черный Джо, а потом заскрипело матушкино кресло-качалка, будто она сидит там собственной персоной. Ты же знаешь, я в такую чепуху не верю, но вдруг на ум полезла всякая всячина из прошлой жизни. Сам понимаешь, иногда находит. Пожалуй, разорву это письмо. Что толку писать разную ерунду?
Потом слова понеслись вскачь, будто торопились занять свое место на бумаге и не успевали.
Уж если я решил выбросить письмо, пожалуй, все-таки сначала допишу. Дом словно ожил, и со всех сторон смотрят чьи-то глаза. Кажется, стоит выглянуть за дверь – а там люди, только и ждут, чтобы войти. Просто волосы встают дыбом. Да, я вот что хочу сказать… Давно собираюсь… Хочу сказать, что до сих пор в толк не возьму, почему отец так поступил. То есть почему ему не понравился нож, что я подарил на день рождения. Ну почему? Нож был хороший и нужен отцу. Если бы он хоть раз им воспользовался, или по крайней мере наточил, или просто вынул из кармана, чтобы посмотреть. Ничего большего и не требовалось. Если бы нож пришелся отцу по душе, и я бы на тебя не набросился. А так пришлось поколотить. Кажется, матушкино кресло чуть покачивается. Нет, просто игра света. Не верю я во всякую чушь. Мне вот все думается: что-то осталось незаконченным. Так бывает, когда сделаешь работу наполовину и не знаешь зачем. Да, что-то не сложилось, пошло не так. Мне здесь нечего делать. Я должен путешествовать по свету, а не сидеть на нашей славной ферме и заниматься поисками жены. Произошла какая-то ошибка. Будто дело не доведено до конца и все случилось слишком быстро, а что-то важное упущено. Я должен быть на твоем месте, а ты – здесь. Никогда раньше об этом не думал. Наверное, во всем виновата ночь… Хотя она уже на исходе. Вот выглянул в окно – уже начало светать. Похоже, я так и не уснул. И почему это ночь пролетела так быстро? Спать уже не пойду. Да и все равно не уснуть.
Подпись под письмом отсутствовала. Наверное, Чарльз забыл, что собирался его порвать, и отправил брату. Адам долго хранил послание Чарльза, и всякий раз, когда перечитывал, по телу пробегала дрожь, хотя причины он не понимал.
Глава 5
На ранчо Гамильтонов подрастало потомство, и каждый год на свет появлялся очередной младенец. Джордж был высоким красивым мальчиком, добрым и кротким, и с детства отличался покладистостью и учтивыми манерами. Даже в раннем возрасте он был вежлив и, по словам взрослых, не доставлял никаких хлопот. От отца он унаследовал опрятность во всем, будь то одежда, собственное тело или прическа, и даже в бедном платье выглядел хорошо одетым и подтянутым. Джордж рос безгрешным ребенком и остался таким, когда сделался взрослым. За всю жизнь за ним не числилось ни одного серьезного проступка, совершенного преднамеренно, а случайные оплошности не выходили за рамки порой досадных, но невинных мелочей. Уже в зрелые годы, когда медицина продвинулась вперед, у Джорджа обнаружили злокачественную анемию, и вполне возможно, все его добродетели объяснялись нехваткой жизненной энергии.
Уилл, брат Джорджа, младше всего на год, рос коренастым и крепким. Богатым воображением он не обладал, зато энергия била ключом. С самого детства Уилл отличался удивительным трудолюбием, и, если ему поручали какое-нибудь дело, повторять дважды не приходилось, он работал без устали. Уилл был человеком консервативных взглядов, и не только в политике, но и во всем остальном. Любые новые веяния он считал революционными, относился к ним подозрительно и с омерзением и решительно их отвергал. Уилл хотел жить так, чтобы никто не мог к нему придраться, а потому приходилось изо всех сил подстраиваться под других людей.
Возможно, на неприязнь Уилла ко всем новшествам и переменам повлиял отец. Взросление мальчика пришлось на период, когда отец прожил в Салинас-Вэлли недостаточно долго, чтобы по праву считаться старожилом. Да он и был здесь чужаком-ирландцем, а ирландцев в то время в Америке недолюбливали и относились к ним с презрением, особенно на Восточном побережье. Впрочем, пренебрежительное отношение к этим людям просочилось и на Запад. Сэмюэл не просто отличался ото всех остальных жителей долины, он постоянно что-то изобретал и был неистощим на разные выдумки. В маленьких, живущих в своем крошечном мирке общинах к таким людям всегда относятся с подозрением, пока они своим поведением не докажут, что не представляют опасности для окружающих. Незаурядный яркий человек наподобие Сэмюэла всегда доставляет массу беспокойства. К примеру, к нему могли проникнуться симпатией женщины, мужья которых и сами понимали, что не представляют собой ничего интересного. Кроме того, он был хорошо образован, много читал, покупал и брал у людей книги и знал такие вещи, которые вроде бы и не нужны, потому что их не съешь, не наденешь на себя и не используешь в хозяйстве. А еще интересовался поэзией и ценил хорошую литературу. Стань Сэмюэл богачом, вроде Торнов или Делмаров, и поселись в большом красивом доме на равнине, он непременно бы собрал замечательную библиотеку.
У Делмаров библиотека имелась – большая комната, заполненная книгами, с отделанными дубом стенами. Сэмюэл брал у них книги и прочел гораздо больше, чем сами хозяева. В то время богатому человеку позволялось иметь хорошее образование. Он мог отправить сына учиться в колледж, не вызывая пересудов, носить по будням жилет, белую рубашку с галстуком и перчатки, а также содержать ногти в чистоте. У богатых свои, непонятные для простых людей жизнь и привычки, и кто знает, что им пригодится, а что – нет. Другое дело бедняк. Зачем ему поэзия, живопись или музыка, под которую не споешь и не спляшешь? Разве подобная чепуха поможет собрать хороший урожай или одеть детишек? А уж если он упорствует и продолжает чудить, то, наверное, имеет на то причины, в которые лучше не вникать.
Взять хотя бы Сэмюэла. Прежде чем приступить к работе с деревом или железом, он делает чертеж. Это понятно и абсолютно правильно. Остается только позавидовать. Но на полях чертежей он делает непонятные зарисовки: деревья, лица людей, животных или жуков, а иногда и вообще не разберешь что. Люди только смущенно посмеивались над его чудачествами. И потом, никогда не угадаешь, что у Сэмюэла на уме, что он скажет и как поступит. От него можно ждать чего угодно.
В первые годы жизни в Салинас-Вэлли люди относились к Сэмюэлу с недоверием. Возможно, в раннем детстве Уилл слышал разговоры, которые велись в магазине в Сан-Лукасе. Мальчишкам не нравится, когда их отцы не похожи на других мужчин. Вероятно, именно тогда и пустил корни его консерватизм. Позже, когда родились и подросли другие дети, Сэмюэл стал в долине своим, и им гордились, как гордится своим приобретением владелец павлина. Люди перестали его бояться, так как Сэмюэл не соблазнял чужих жен и не нарушал их размеренной серой жизни. В Салинас-Вэлли полюбили Сэмюэла, но к тому времени характер Уилла уже успел сформироваться.
Некоторые люди, порой совсем того не заслуживая, становятся настоящими баловнями судьбы и без малейших усилий получают все, чего пожелают. К их числу принадлежал и Уилл Гамильтон. Он получал от судьбы подарки, которые мог по достоинству оценить. Уиллу везло с детства. В отличие от отца, который так и не научился наживать деньги, Уиллу они сами плыли в руки. Стоило Уиллу Гамильтону завести кур и они начали нестись, как цены на яйца сразу подскочили. В ранней юности два его приятеля, которые содержали небольшой магазинчик, оказались на грани бесславного банкротства и попросили у Уилла немного денег, чтобы расплатиться по счетам за квартал. Желая хоть как-то отблагодарить друга, они предложили взять его в долю третьим владельцем. Уилл не был скрягой и ссудил приятелей нужной суммой. Через год дела в магазинчике пошли на лад, через два он заметно вырос и стал солидным магазином, а через три открылось уже несколько филиалов. Сейчас дочерние магазины образовали огромную торговую сеть, которая занимает ведущее положение во всем штате.
Кроме того, в уплату давно просроченного долга Уилл получил мастерскую по ремонту велосипедов, а через некоторое время несколько богачей в долине купили автомобили, и его механик стал на них работать. Потом к Уиллу привязался один неугомонный мечтатель, стремившийся выразить свои чаяния в латуни, чугуне и резине. Звали этого человека Генри Форд, а его планы выглядели смехотворными, не сказать хуже – противозаконными. Уилл после долгих уговоров согласился стать его представителем в южной части Салинас-Вэлли, а через пятнадцать лет вся долина кишела «фордами», а сам Уилл разбогател и разъезжал на «мармоне».
Третий сын Гамильтонов Том пошел в отца. Он появился на свет с яростным воплем, и вся его жизнь была яркой, как вспышка молнии. Том очертя голову, с безудержной радостью бросился в ее пучину. Он не открывал заново окружающий мир и людей, а творил их сам, брал книги отца и читал их как первооткрыватель, живя во вселенной, сияющей первозданной красотой и свежестью, как рай на шестой день сотворения мира. Отпущенный на свободу разум резвился будто беззаботный жеребенок на тучном пастбище, и когда впоследствии жизнь стала воздвигать перед Томом преграды, он бесстрашно бросался грудью на колючую проволоку. Даже когда его со всех сторон окружили высоким частоколом, Том прорвался и вышел на волю. Он был способен на великую радость и всепоглощающую скорбь, а потому смерть любимой собаки воспринял как конец света.
Том унаследовал от отца изобретательность, но оказался более дерзким и решительным. Он брался за дела, о которых отец даже подумать боялся. Кроме того, в отличие от Сэмюэла, его обуревали не дающие покоя похотливые желания. Возможно, именно по вине неуемного зова плоти он всю жизнь оставался холостяком. Том родился в высоконравственной семье, и вполне вероятно, что из-за определенного вида снов и возникавших в связи с ними желаний, которые удовлетворялись непотребными способами, он чувствовал себя достойным презрения ничтожеством и время от времени убегал в горы, чтобы выплакаться. В характере Тома необузданность удивительным образом сочеталась с кроткой добротой. Он трудился до седьмого пота, чтобы хоть так подавить пагубное влечение.
Ирландцы и в самом деле обладают склонностью к безудержному веселью, но на закорках у каждого сидит угрюмый зловредный призрак, который заглядывает в душу и читает мысли. Стоит ирландцу рассмеяться чуть громче, чем принято, и призрак тут же затыкает глотку длинным костлявым пальцем. Одним словом, ирландцам свойственно себя осуждать еще до того, как предъявят обвинение, а потому они всегда держатся настороже.
В девятилетнем возрасте Тома не на шутку встревожила задержка речи у младшей сестры, прелестной Молли. Он попросил девочку открыть рот и обнаружил под языком перепонку, которая и являлась причиной всех бед. «Я могу все исправить», – пообещал Том и повел сестру в укромное местечко подальше от дома. Наточив о камень перочинный нож, он резанул по преграде, вставшей на пути у слов, а потом убежал и долго мучился приступами рвоты.
По мере регулярного прибавления в семействе Гамильтонов рос и их дом, изначально рассчитанный на большое количество пристроек, появляющихся по мере надобности. Комната и кухня, из которых поначалу состоял весь дом, вскоре затерялись в их беспорядочных лабиринтах.
Между тем Сэмюэлу так и не удалось разбогатеть. У него появилась крайне вредная привычка патентовать все подряд. Многие стали жертвами этой болезни. Он придумал приставку к молотилке, благодаря чему она стала работать гораздо продуктивнее всех существующих на тот момент аналогов, а стоила дешевле. Расходы на патентного адвоката съели мизерную прибыль за год. Сэмюэл отослал макеты машины одному промышленнику, который забраковал чертежи, но не замедлил взять на вооружение саму идею. Потом в течение нескольких лет семья жила впроголодь, так как все средства уходили на судебную тяжбу. Выкачивание денег прекратилось, только когда Сэмюэл проиграл процесс. Так состоялось его первое нелицеприятное знакомство с непреложным правилом, которое гласит, что сражаться с деньгами можно, только располагая еще большими деньгами. Но Сэмюэл уже заразился патентной лихорадкой, и год за годом все средства, заработанные молотьбой и работой в кузнице, поглощали патенты. Дети Гамильтонов ходили босиком, в заплатанной одежде и часто недоедали, чтобы отец имел возможность заплатить за хрустящие светокопии с изображением шестеренок, вертикальных проекций и плоскостей.