Жизнь взаймы, или У неба любимчиков нет

4

В санатории было тихо. Начался так называемый час покоя. Пациенты, как жертвы перед закланием, молча возлежали на своих кушетках и шезлонгах, а горный воздух из последних сил вел в их телах безмолвную битву с беспощадным врагом, что в теплом сумраке легких пожирал их изнутри.

В голубых брючках Лилиан Дюнкерк сидела у себя на балконе. Минувшая ночь была уже позади и благополучно забыта. Здесь, наверху, всегда так: с наступлением утра ночные страхи развеиваются, как облачка на горизонте, и, стоит вспомнить, кажутся неправдоподобной, уму непостижимой чушью. Лилиан блаженно нежилась в теплом свете позднего утра. Мягкой, лучистой завесой свет окутывал ее всю, укрывая пеленой забвения день вчерашний, помогая не думать о завтрашнем. Прямо перед ней, в наметенном за ночь сугробчике, стояла бутылка водки, – та, что дал ей Клерфэ.

Зазвонил телефон. Она сняла трубку.

– Да, Борис… Нет, конечно, нет… Да разве мы могли бы докатиться до такого?.. Не будем лучше об этом… Разумеется, ты можешь заехать… Ну конечно, я одна, с кем мне тут быть?

Она вернулась на балкон, прикинула, не спрятать ли водку, но вместо этого принесла рюмку и откупорила бутылку. Водка была ледяная, на вкус замечательная.

– Доброе утро, Борис, – поздоровалась она, заслышав стук двери. – А я водку пью. Ты будешь? Тогда рюмку прихвати.

Откинувшись в шезлонге, она спокойно ждала. Волков вышел на балкон с рюмкой в руке. Лилиан вздохнула: слава богу, никаких нотаций, подумала она. Он налил себе. Она молча протянула ему свою рюмку. Он и ее наполнил до краев.

– В чем дело, душа5 моя? – спросил он. – Рентгена боишься?

Она покачала головой.

– Температура?

– Тоже нет. Даже пониженная.

– Далай-лама уже что-то сказал насчет твоих снимков?

– Нет. Да что он может сказать? Я и знать не хочу.

– Хорошо. За это и выпьем.

Он залпом опрокинул свою рюмку и отставил бутылку подальше.

– Налей мне еще, – попросила Лилиан.

– Ради бога, сколько угодно.

Она глянула на него с любопытством. Знает же: он ненавидит, когда она пьет. Но знает и другое: сейчас он побоится ее отговаривать. Достаточно умен и хорошо изучил ее нрав.

– Повторить? – спросил он вместо этого. – Рюмки-то маленькие.

– Нет, – она отставила рюмку, так и не выпив. – Борис, – начала она, с ногами забираясь в кресло. – Мы слишком хорошо понимаем друг друга.

– Правда?

– Ну конечно. Ты слишком хорошо понимаешь меня, я тебя, и в этом наша беда.

Волков рассмеялся:

– Особенно когда фён дует.

– Не только.

– Или когда загадочные визитеры нагрянут.

– Вот видишь, – подхватила она. – Тебе уже и причина известна. Ты все можешь объяснить. А я ничего. Ты все заранее обо мне знаешь. Как я от этого устала! Скажешь, это тоже фён?

– Фён, а еще весна.

Лилиан прикрыла глаза. Из-под век она чувствовала легкую, беспокойную дрожь – то ли в воздухе, то ли где-то в себе.

– Почему ты не ревнуешь?

– Я ревную. Всегда.

Она открыла глаза.

– К кому? К Клерфэ?

Он покачал головой.

– Так я и думала. Тогда, значит, к чему-то?

Волков не ответил. Зачем она спрашивает? И что вообще знает об этом? Ревность не с ним родилась, не с ним умрет. Она обнимает собою все, начиная с воздуха, которым любимый человек дышит. И не кончается никогда, даже со смертью ревнивца.

– Так что, Борис? – не унималась Лилиан. – Значит, все-таки к Клерфэ?

– Не знаю. Может, к чему-то, что вместе с ним заявилось.

– Да что заявилось-то? – Лилиан потянулась, снова смежая веки. – Можешь не ревновать. Клерфэ через пару дней уедет и забудет про нас, а мы про него.

Какое-то время она молча, с закрытыми глазами, лежала в шезлонге. Волков, сидя чуть позади, читал. Солнце поднялось выше и, тронув глаза теплой лучистой полосой, заиграло под веками оранжево-золотистыми бликами, мгновенно согрев их изнутри.

– Иногда, Борис, меня так и тянет совершить какое-нибудь безрассудство, – призналась она. – Лишь бы разбить этот стеклянный колпак, под который мы угодили. И ринуться туда, вниз – лишь бы прочь отсюда.

– Этого всем хочется.

– И тебе?

– И мне.

– Так чего ради мы тут сидим?

– Это ничего не даст. Только зря о стенки расшибемся. Или, если разобьем – поранимся осколками и истечем кровью.

– И ты вместе со мной?

Борис смотрел в это узкое, точеное лицо. Как же она заблуждается на его счет! А ведь уверена, будто мы знаем друг друга!

– Просто я этот колпак принимаю как данность, – сказал он, хоть это и была неправда. – Так проще, душа моя. Чем убиваться от бессильной ярости, не лучше ли попробовать приспособиться, сжиться?

Лилиан почувствовала, как волной накатывает усталость. Опять эти бесконечные разговоры, в которых застреваешь, как в паутине. Это все правильные вещи, да толку что?

– Принять как данность – это смириться, – пробормотала она немного погодя. – Не настолько я еще состарилась.

«Почему он не уходит? – думала она с досадой. – И зачем я оскорбляю его, хоть вовсе этого не хочу. Зачем упрекаю в том, что он торчит здесь дольше меня, но наделен счастливой способностью относиться к этому иначе, нежели я? Почему меня так раздражает в нем это смирение пленника, который, сидя в темнице, благодарит Бога за то, что его не убили – в то время, как я этого Бога готова возненавидеть за то, что меня лишили свободы?»

– Не слушай меня, Борис, – вздохнула она. – Бог знает, что я несу. Это просто пустой день, и водка, и фён. А еще, наверно, все-таки результатов рентгена боюсь, только не хочу в этом признаваться. Здесь, наверху, когда нет вестей – это плохие вести.

Внизу, в деревне, ударили колокола. Волков встал и приспустил шторы от солнца.

– Эву Мозер завтра выписывают, – сообщил он. – Она выздоровела.

– Знаю. Ее уже два раза выписывали.

– На сей раз она и вправду выздоровела. Мне сама Крокодил сказала.

Сквозь затихающий перезвон колоколов она вдруг расслышала низкий, напористый рев «Джузеппе». Уверенно одолев последние виражи шоссейного серпантина, машина затормозила. Лилиан удивилась: с чего это вдруг Клерфэ пригнал ее сюда, прежде такого не бывало. Волков встал с кресла и глянул в ту же сторону.

– Надеюсь, он не собирается обучать машину азам горнолыжного спуска, – съязвил Волков.

– Скажешь тоже. Что тебе опять не так?

– Он же ее на склоне поставил, вон, за елками. Прямо на краю поляны для начинающих. Нет бы перед отелем, как все люди.

– Захотел и поставил, ему лучше знать, зачем. Скажи лучше, почему, собственно, ты его так невзлюбил?

– Да черт его знает. Наверно, потому, что сам когда-то был таким же.

– Ты? – переспросила Лилиан уже сонным голосом. – Давно же, наверно, это было.

– Да, – проронил Волков с горечью. – Очень давно.

Полчаса спустя она услышала рокот мотора – Клерфэ снова уехал. Борис еще раньше ушел. Она полежала еще немного с закрытыми глазами, всматриваясь в светящуюся мглу у себя под веками. Потом встала и спустилась вниз.

К немалому ее изумлению, на скамейке перед входом сидел Клерфэ.

– Мне казалось, вы недавно уехали, – сказала она, садясь рядом. – Или у меня уже галлюцинации?

– Нет. – Он щурился на ярком солнце. – Это Хольман был.

– Хольман?

– Ну да. Я попросил его сгонять в деревню, водки купить.

– На машине?

– Ну да. На машине. Ему давно пора обратно в тачку.

Издалека уже снова нарастало рычание мотора. Клерфэ встал, прислушиваясь.

– Сейчас поглядим, как он поступит – паинькой вернется сюда или удерет вместе с «Джузеппе».

– Удерет? Куда?

– Да куда угодно. Бензина в баке достаточно. Пожалуй, даже до Цюриха хватит.

– Что? – Лилиан не верила своим ушам. – Что вы такое говорите?

Клерфэ снова прислушался.

– Он не вернется. Поехал по проселку к озеру, а там рванет на шоссе. Смотрите, вон он, прямо под Палас-отелем. Слава богу!

Лилиан вскочила.

– Слава богу? Вы с ума сошли? Отпустить его на все четыре стороны в открытой машине? Хоть до Цюриха! Вы что, не понимаете – он болен.

– Как раз поэтому. А то он уже считал, что водить разучился.

– А если он простудится?

Клерфэ рассмеялся:

– Он тепло одет. К тому же для гонщиков машина – все равно что вечернее платье для женщины. Если платье или машина по вкусу – никакая простуда нипочем.

Лилиан все еще сверлила его глазами.

– А если все-таки простудится? Вы хоть знаете, что это здесь, наверху, значит? Жидкость в легких, рубцы, тяжелый рецидив. Люди здесь от простуды умирают!

Клерфэ смотрел на нее с неприкрытым интересом. Такая она нравилась ему куда больше, чем вчера вечером.

– Хорошо бы, вы сами об этом помнили, когда на ночь глядя, вместо того чтобы в постельке лежать, в Палас-бар удираете, в одном платьишке и атласных башмачках.

– К Хольману это не имеет отношения!

– Разумеется, нет. Но я верю в лечебный эффект запретного плода. Мне казалось, вы тоже.

Лилиан на секунду смешалась.

– Для себя – да, – буркнула она затем, – но не для других.

– Это хорошо. Большинство-то за других предпочитают решать. – Клерфэ все еще смотрел в сторону озера. – Вон он, вон он! Видите? Вы послушайте только, как он повороты берет! Не разучился! Нынче вечером он будет другим человеком!

– Где? В Цюрихе?

– Да где угодно. Может, и здесь.

– Вечером он в постели будет валяться, с температурой.

– Не думаю. Но хотя бы и так! Лучше пару дней с температурой, чем, как в воду опущенный, тайком вокруг машины слоняться и убогим себя считать.

Лилиан вздрогнула. «Убогим! – пронеслось в голове. – Только потому, что он болен. Что он себе позволяет, этот мужлан бесчувственный!» Может, он и ее убогой считает? Ей вспомнился вечер в Палас-баре, когда ему из Монте-Карло звонили. Он тогда вот так же про увечье друга говорил.

– Пара дней с температурой может обернуться здесь воспалением легких со смертельным исходом! – гневно выпалила она. – Но вам, похоже, на это плевать! В случае чего скажете, что для Хольмана это было счастье – умереть, прокатившись напоследок на спортивном автомобиле и почувствовав себя великим гонщиком.

Она тут же пожалела о своей вспышке. Сама не понимала, с чего вдруг она так вскипела.

– Память у вас хорошая, – добродушно усмехнулся Клерфэ. – Это я уже успел заметить. Но успокойтесь: в этой машине сейчас больше рева, чем скорости. С цепями на колесах особо не разгонишься.

И он вдруг обнял ее за плечи. Она сидела молча, не шевелясь. И тут увидела, как далеко внизу, у озера, из-за полоски леса маленькой черной точкой выскочил «Джузеппе». Деловитый, стремительный, он гулким шмелем несся по белому холсту заснеженной, искрящейся на солнце равнины. Она слышала уверенный перестук мотора, многоголосым эхом раскатывающийся в горах. Шмель мчался к шоссе, что ведет к перевалу, на ту сторону, и Лилиан вдруг поняла: именно это ее так волнует. Она проводила глазами исчезнувшую за поворотом машину. Остался только гул мотора, и это был не просто шум – неистовый, призывный, он манил за собой, как барабанный бой, как сигнал к наступлению, к походу неведомо куда.

– Надеюсь, он не удумал и вправду дать деру.

Лилиан ответила не сразу – у нее вдруг пересохло в горле.

– От чего ему удирать? – через силу выдавила она. – Он ведь почти вылечился. Какой смысл как раз сейчас всем рисковать.

– Порой как раз тогда и тянет всем рискнуть.

– Вы бы на его месте рискнули?

– Не знаю.

Лилиан собралась с духом.

– А если бы знали, что никогда не выздоровеете – рискнули бы? – вымолвила она.

– Вместо того, чтобы здесь оставаться?

– Вместо того, чтобы пару лишних месяцев влачить здесь это жалкое существование.

Клерфэ улыбнулся. Жалкое существование ему лично рисовалось несколько иначе.

– Смотря что под этим понимать, – уклончиво заметил он.

– Жизнь с оглядкой, – выпалила Лилиан.

Он усмехнулся:

– Нашли кого спрашивать… Автогонщика.

– Вы бы рискнули?

– Понятия не имею. В таких вещах заранее ничего знать нельзя. Может, и рискнул бы, чтобы, не думая о сроках, напоследок еще раз урвать от жизни все, что зовется жизнью, а может, наоборот, стал бы жить по часам, дорожа каждым днем и каждой минутой. Говорю же, заранее тут ничего не знаешь. Иной раз жизнь такие сюрпризы подбрасывала…

Лилиан выскользнула из-под его руки.

– Но разве этот вопрос вам не приходится решать перед каждой гонкой?

– Да это только выглядит так. На самом деле все по-другому. Я же не из азарта гоняюсь. Только ради денег, и то потому, что ничего другого в жизни не умею. Нет для меня в этом ни романтики, ни жажды приключений. Приключений наш проклятый век мне и так подарил больше, чем достаточно. Вам, вероятно, тоже.

– Да, – отозвалась Лилиан. – Но это все было не то.

Тут оба вдруг снова услышали рокот мотора.

– Он возвращается, – сказал Клерфэ.

– Да. Он возвращается, – с глубоким вздохом повторила Лилиан. – Вы разочарованы?

– Нисколько. Просто хотел, чтобы он снова сел за руль. В последний раз он был за рулем, когда у него кровотечение открылось.

Лилиан следила за контуром «Джузеппе», стремительно приближавшегося по ленте шоссе. И вдруг поняла: лицезреть сейчас сияющую физиономию Хольмана просто выше ее сил.

– Мне надо идти, – порывисто сказала она. – Крокодил меня уже ищет. – И, уже поворачиваясь к подъезду, вдруг спросила:

– А вы когда поедете за перевал?

– Когда вам будет угодно, – только и ответил Клерфэ.

Было воскресенье, а воскресные дни здесь, в санатории, тянулись куда тоскливей будничных. Было что-то мертвенное в этом покое, лишенном привычной медицинской суеты. Врачи заходили в палату лишь по вызову, а их отсутствие пробуждало у пациентов обманчивые иллюзии, будто они здоровы. Они и вели себя по воскресеньям особенно беспокойно, так что под вечер медсестрам частенько приходилось разыскивать лежачих где угодно, только не у себя в палате.

Невзирая на запреты, Лилиан решила спуститься к ужину: по воскресеньям Крокодила на посту обычно не было. Она выпила две рюмки водки, надеясь разогнать вечернюю меланхолию, – не помогло. Надела свое лучшее платье, ведь любимый наряд порой поднимает настроение лучше всяких самовнушений, но не помогло и это. Острый приступ хандры, мировой скорби, препирательств со Всевышним – недуга, который без видимой причины поражал здесь каждого, накатывая внезапно и столь же внезапно проходя, – этот приступ все никак не кончался. Траурной темнокрылой бабочкой он порхал вокруг и не желал улетучиваться.

Лишь войдя в ресторан, она поняла, из-за чего сегодня не в духе. Зал был полон, а посередине, за одним из столиков, восседала Эва Мозер в окружении полудюжины клевретов. Перед виновницей торжества стояли торт, бутылка шампанского, в красивых обертках лежали подарки. Праздновался ее последний вечер в санаторских стенах. Назавтра после обеда намечен был отъезд.

Лилиан уже хотела было повернуть, но тут заметила машущего ей Хольмана. В полном одиночестве тот расположился неподалеку от столика, за которым тремя черными траурными изваяниями застыли латиноамериканцы, – все еще дожидаются смерти Мануэлы.

– Я сегодня ездил на «Джузеппе», – гордо сообщил Хольман. – Вы видели?

– Да. А кто еще вас видел?

– В смысле?

– Крокодил? Далай-лама?