Вечная ночь

Глава шестая

– Николай Николаевич, вам жена звонила трижды, потом из банка, по поводу рекламы. У них какие-то претензии к рекламному отделу. И еще звонили от Лаврентьева, уточняли, будет ли сегодня встреча. Я все подтвердила. Они появятся здесь через пятнадцать минут. – Секретарша улыбнулась, помахала накрашенными ресницами. – Чаю хотите?

– Нет, Настя, спасибо, не хочу. Больше никто не звонил?

– Вроде нет, – она нахмурилась, тронула страницу настольного ежедневника, – точно, больше никто. Я всех записываю. Ждете какого-то конкретного звонка?

Он не ответил, неопределенно махнул рукой и скрылся за двойными дверьми своего кабинета. Здесь он чувствовал себя лучше, чем дома. Не надо было напрягаться, играть роль любящего верного мужа. Здесь все было, как ему хотелось. Увлажненный озонированный воздух. Полный набор отличной офисной мебели. Огромный стол темного дерева, буквой «т». Кресла, обитые натуральной кожей цвета горького шоколада. Уголок для отдыха и неофициальных бесед, отгороженный стеной вьющихся растений. Там диван, кресла, круглый журнальный столик. Чистота, строгость, ничего лишнего.

Николай Николаевич снял куртку, повесил в шкаф на плечики. Машинально пригладил короткие седые волосы перед зеркалом, провел пальцами по колючей щеке. Щетина росла у него быстро, бриться приходилось два раза в сутки. Тяжелое заросшее лицо в зеркале не понравилось ему. Мешочки под глазами, мрачный затравленный взгляд.

Он не завтракал сегодня. Поднялся в семь утра, быстро принял душ, оделся, не стал вызывать шофера, сказал жене, что позавтракает в конторе, сел в машину, часа полтора кружил по городу, пытаясь обмануть себя. Включал радио, слушал финансовые новости, даже делал какие-то выводы и строил прогнозы по старой профессиональной привычке. Но ничего не помогало. Его магнитом тянуло в тихий переулок в районе Сокольников, к панельной девятиэтажке.

Ему не следовало там появляться. Это было опасно, глупо, нелогично. Стоя в небольшой пробке на Комсомольском проспекте, он подумал, что сейчас доедет до поворота, развернется к центру, по дороге остановится у какого-нибудь тихого дорогого кафе, вкусно позавтракает и потом отправится в свой офис. Он был уверен, что поступит именно так, но поступил наоборот. Когда пробка рассосалась, он двинулся дальше, миновал Красносельскую и опомнился в том самом переулке.

«Все кончено, – бормотал он, едва шевеля пересохшими губами. – Я свободен. Я здоров. Это ведь была болезнь, верно? Два года опасного помешательства. Два года патологической любви, дикого риска, шпионской конспирации, невозможного счастья. Женя, Женечка, жизнь моя, смерть моя, маленькая циничная дрянь».

Без малого три часа он просидел в машине, за темными стеклами, напротив девятиэтажки, наблюдая за подъездом. Курил натощак, сглатывал слезы, сморкался, слушал стук своего сердца и голодное урчание в животе. Не отрываясь, смотрел на подъезд. Грязный панельный дом, железная дверь в разводах граффити, сломанный домофон, даже воздух в переулке – все было связано с ней, пропитано ее дыханием, озвучено эхом ее голоса, легким быстрым стуком ее шагов.

К дому подъехал милицейский «микрик», припарковался возле казенной черной «Волги». Из «микрика» вышли трое в штатском и скрылись в подъезде.

«Там около сорока квартир, – сказал он себе, – мало ли к кому приехала милиция?»

Позвонила жена, он растерялся, испугался, как будто она могла догадаться о чем-то по его голосу. Впрочем, звонок отрезвил его, словно ушат ледяной воды вылили на разгоряченную голову. Он отправился в контору.

Представители пресс-службы политика Лаврентьева, главы думской фракции «Отчизна», явились на пять минут раньше. Николай Николаевич не успел привести себя в порядок, хотя бы изменить выражение лица, и первый вопрос, который ему задали, был о здоровье. Не заболел ли? Сейчас в Москве опять эпидемия гриппа.

Их было двое. Маленький лысый мужчина с усами и высокая худая женщина, похожая на постаревшую манекенщицу. Именно она участливо спросила о его самочувствии и несколько дольше, чем следовало, задержала его руку в своей, когда здоровалась. Он всегда нравился таким женщинам, к этому же типу относилась его жена.

Политик Лаврентьев Василий Сергеевич готовился к выборам.

Бывший дипломат, ныне председатель правления ЗАО «Медиа-Прим» Зацепа Николай Николаевич лично вел переговоры по таким крупным заказам. Предвыборная кампания не могла обойтись без косвенной рекламы в глянцевых журналах с миллионными тиражами. Интервью, развороты с цветными семейными фотографиями, откровенные разговоры о любви, дружбе, кулинарных пристрастиях. Политик и дети. Политик и старики. Политик в лесу, на природе, в заводском цеху, в коровнике среди доярок.

– Знаете, наши конкуренты напечатали серию безобразного наглого вранья, организовали полнейший беспредел. Василия Сергеевича обвиняют черт знает в чем, от миллионных взяток до совращения малолетних.

– Даже так? – Зацепа оживился, оскалился, дернул головой. – Совращение малолетних? Очень интересно. А на каком основании? Неужели есть доказательства? То есть я хотел сказать, они сумели сфальсифицировать…

– Если бы! – Гостья вздохнула и выразительно закатила глаза. – Если бы они попробовали, у нас была бы возможность подать в суд. Но в том-то и дело, что они используют старые гнусные технологии распускания туманных слухов. Понимаете, они намекают, только намекают, и наши юристы разводят руками. Намеки и слухи – не повод для судебного иска.

Женщину звали Маша. Николай Николаевич вдруг понял, что перед ним знаменитая Маня Боеголовка, действительно бывшая манекенщица, ныне профессиональная пиарщица, боевая подруга многих демократических политиков. До Лаврентьева она работала с Кузнецовым, еще раньше с Кудряшом. А когда-то, лет пятнадцать назад, была любовницей олигарха Шварца.

– Мы должны дать ответный залп, очень точный, продуманный. – Маня говорила и крутила бриллиантовое кольцо на среднем пальце, поправляла волосы, трепетала ресницами, смотрела на губы Зацепы и едва заметно облизывалась.

«Хоть бы раз моя девочка проявила ко мне такой откровенный женский интерес, – думал он, – мое солнышко облизывалось только на мороженое и на крупные купюры евро. Моя маленькая обожаемая дрянь уже в свои тринадцать была хитрей и хладнокровней этой многоопытной пожилой красотки Мани. Поколение Next. Никаких комплексов. Никаких нравственных ограничений. Грубый бесстыдный расчет, адский, невообразимый цинизм. Любопытно поглядеть хоть одним глазком, как господин Лаврентьев потихоньку балуется с маленькими, на все готовыми девочками. Или он предпочитает мальчиков? Миллионные взятки – чистая правда, на этом его не ловят потому, что те, кто хотел бы поймать, тоже берут взятки. Что касается совращения малолетних, тут вообще труба. В России за это никогда не сажали и еще лет сто не посадят ни одного серьезного чиновника. В Европе, в Америке постоянно идут судебные процессы. На педофилии ловят членов парламента, министров, генералов, епископов. У нас – тишина. Иногда схватят какого-нибудь мелкого извращенца, полубомжа, покажут по телевизору в криминальных новостях, посадят, потом сразу отпустят. А солидных людей у нас за это не сажают. Ни-ни. Впрочем, кроме тюрьмы есть много разных других неприятностей».

Переговоры шли своим чередом. Секретарша принесла кофе. Усатый молчал, по команде Мани доставал из кейса какие-то бумаги, показывал Зацепе. Маня прозрачно намекала на «черный пиар», предлагала неприлично маленькие суммы и призывала торговаться.

Издалека, как будто с другой планеты, долетела тихая мелодия из «Времен года» Вивальди. Звонил один из мобильных Николая Николаевича. Трубку он оставил в кармане куртки. Пришлось извиниться, встать, открыть шкаф.

– Мы его потеряли, – сообщил хриплый женский голос.

– Где? – Зацепа покосился на Маню, которая очень внимательно прислушивалась и наблюдала за ним.

– В Парке культуры.

«Парк культуры… Надо же, какое странное, совершенно мистическое совпадение», – подумал Зацепа и рассеянно произнес:

– Хорошо.

– Да уж, лучше некуда, – женщина в трубке усмехнулась.

– Обсудим позже. У меня люди.

Зацепа отключил телефон, вернулся к столу, сел и впервые одарил своих гостей приятной улыбкой.

– Маня, – сказал он спокойно и ласково, – вы же понимаете, милая моя Манечка, что выполнение вашего заказа стоит значительно дороже.

Больничный сквер был залит солнцем. Оно появилось внезапно, вынырнуло из мокрой бархатной тучи, ослепительное и холодное. Голые липы и тополя от корней до верхушек, сугробы вдоль обочины главной аллеи, сама аллея – все покрылось прозрачной ледяной глазурью и хрустально сверкало под солнцем. Прежде чем вернуться в свой корпус, доктор Филиппова присела на лавочку, закурила, достала из кармана телефон и набрала номер следователя Соловьева. Его мобильный был отключен. Домашний и рабочий она не помнила наизусть, а записная книжка лежала в кабинете, в сумке.

«Что это, интересно, ты так нервничаешь? Нельзя смешивать деловые отношения с личными. Мало ли, что там у вас было двадцать лет назад? Вы оба успели повзрослеть, постареть. Да или нет? Вы работали вместе совсем недавно. Пытались вычислить и поймать чудовище, были заняты только этим, но иногда, вечерами, когда случалось остаться вдвоем, оба деревенели, и любая пауза в разговоре могла закончиться черт знает чем. Это счастье, что вы оба такие сдержанные, трезвые, разумные. У тебя муж, дети. Стыдно! Речь сейчас вообще не о тебе и не о Диме. Речь о девочке, которую нашли в лесу у шоссе, о неизвестном больном по прозвищу Карусельщик».

Сделав себе строгое внушение, Оля загасила сигарету, побежала к своему корпусу, лавируя между замерзшими лужами.

Солнце спряталось. И сразу потемнело, пахнуло холодом, колючая крупа полетела в лицо, не дождь, не снег. Кто-то там, на небе, размалывал льдины в гигантской мельнице и нервно сыпал на землю горстями.

Из точки «В» в точку «А» нельзя провести никакой прямой. Они, эти точки, находятся в разных измерениях. Нельзя вернуться к себе, двадцатилетней, и сказать: «Опомнись, что ты делаешь? Ты потом никогда себе этого не простишь».

Сформулируй, чего ты хочешь в данную минуту, и поступай с точностью до наоборот.

В ту далекую минуту, двадцать лет назад, Оля хотела вернуться к Диме Соловьеву и больше никогда с ним не расставаться. Но она твердо знала: ни за что нельзя поступать, как хочется. Человек в своих поступках обязан следовать разуму и долгу, а не сиюминутным порывам.

Ледяная крупа неслась в лицо, ветер трепал полы халата. Навстречу шла медсестра Зинуля, гигантская женщина в пуховом платке на голове и казенной телогрейке поверх голубого медицинского костюма. Сто пятьдесят кило оптимизма. Натуральный свежий румянец, ясные карие глаза. Ветер туго натягивал широкие бязевые штаны на внушительных Зинулиных ногах.

– Ольга Юрьевна, будете раздетая бегать по улице, простудитесь! – Голос у Зинули был высокий, чистый, девичий. По выходным она пела в церковном хоре.

– Ничего, Зинуля, это я закаляюсь.

– Ага! Закаляется она! Вон, синяя вся, бегите уж скорей в корпус и чаю горячего выпейте, там, в шкафчике, печенье вкусное. – Сестра поправила платок и затопала дальше, к воротам.

Оля правда продрогла и потом, уже оказавшись у себя в кабинете, долго не могла согреться. Чаю выпить не успела. Дурацкое было утро. Весь день будет такой, бестолковый, тревожный. Хотелось забиться в угол, побыть одной, опомниться, собраться с мыслями, позвонить наконец Диме. Но, как назло, ее ни на минуту не оставляли в покое.

– Ольга Юрьевна, я не понимаю, все-таки есть надежда, что он поправится?

В ее кабинете на диване сидела худая измотанная женщина лет шестидесяти и смотрела на нее так, словно доктор Филиппова могла вытащить из ящика волшебную палочку, помахать ею, и старый больной муж этой женщины станет молодым и здоровым.

– Мы поддерживаем его лекарствами, пытаемся сделать состояние более стабильным, но вылечить вашего мужа нельзя.

– Я могу его забрать домой? – спросила женщина.

– Через неделю, не раньше.

– А что даст эта неделя? Сколько вообще осталось ему недель? Мы прожили вместе сорок лет. Он всегда был таким… – она прикусила губу, очень сильно, так, что кожа побелела, – таким нормальным. И послушайте, он ведь продолжает работать, ведет переписку, с ним советуются, ему присылают статьи и книги на рецензии. Он большой ученый, с мировым именем. Если бы мы жили в другой стране, он, конечно, лечился бы совсем в других условиях. Вот вы говорите – умирает мозг. Но ведь его интеллект в полном порядке. Он помнит тысячи формул, работает за компьютером, читает и пишет на трех языках.

– Профессиональные знания и навыки уходят в последнюю очередь, – сказала Оля.

– Ну вот! Значит, он может еще работать!

– Работать – да. Жить без постоянного надзора, обслуживать себя в быту, выходить на улицу – нет.

– Не понимаю, – женщина зажмурилась и помотала головой, – почему? Он здесь у вас уже десять дней, и никаких улучшений. Он продолжает говорить, что его каждую ночь живого закапывают в землю, что ему надо ампутировать обе ноги, потому что они не слушаются. Он требует, чтобы я вернула государству все его награды, потому что он не заслужил их. Но при этом уже успел прочитать рукопись книги одного из своих аспирантов и написать абсолютно грамотный отзыв, прямо здесь, не имея под рукой ни компьютера, ни справочной литературы. Когда я передала аспиранту этот отзыв, он спросил, почему Всеволод Евгеньевич находится сейчас в психбольнице. Это нонсенс! Всеволод Евгеньевич соображает значительно лучше, чем его молодые коллеги.

– Вы сами привезли его к нам, – напомнила Оля.

– Да. Но только на обследование. Я хотела убедиться, что с ним все в порядке. А вы мне говорите, умирает мозг, и нет надежды.

– Вы прожили вместе сорок лет. У вас двое детей, трое внуков. Вы его любите. Он любит вас. Да, мозг умирает. Это необратимый процесс. Всеволод Евгеньевич постепенно превращается в младенца. В младенца, но не в овощ и не в мертвеца. Надеюсь, вы понимаете разницу? Он дышит, он теплый, с ним можно говорить, его можно взять за руку, погладить, поцеловать. Именно сейчас он нуждается в вас больше, чем когда-либо, – быстро произнесла Оля.

Но женщина, кажется, не услышала ее. Она поднялась и, уже открыв дверь, повернулась к Оле:

– Умирает мозг… Необратимый процесс… Господи, почему вы, врачи, такие жестокие? Учтите, вы тоже станете старой. И о вас тоже кто-нибудь так скажет.

Она вышла, хлопнув дверью. Оля закрыла глаза и принялась массировать виски.

«Конечно, я тоже стану старой. Вполне возможно, у меня тоже будет артериосклероз. Я курю, мало сплю, пью кофе литрами. Я добровольно прошла через ад, который теперь очень хочу забыть. Проблемы с памятью начинаются именно тогда, когда человек хочет забыть что-то. Грань между здоровьем и безумием совсем зыбкая, она может исчезнуть, как линия горизонта в тумане, при стопроцентной влажности. Любая мелочь способна сломать человека, и до чего иногда бывает заманчиво сломаться».

Оля встала, прошла по маленькому тихому кабинету, вытащила из сумки сигареты, открыла форточку, закурила, хотя в кабинете никогда этого не делала. Дым попал в глаза, потекла тушь. Она достала салфетку, подошла к зеркалу. Но вместо своего лица увидела лицо первой жертвы, девочки, убитой ровно два года назад.

Золотистые мягкие волосы. Светлые высокие брови. Совсем детское лицо. Слишком детское, чтобы быть мертвым. Из тех троих первая, светловолосая, оказалась самой маленькой. Не больше двенадцати. Следующая, рыжая, с мелкими веснушками, была крупнее и старше года на два. Потом нашли мальчика, ровесника рыжей. Все трое отличались какой-то особенной хрупкостью, изяществом. Гладкие, тонкие, холеные тела, ни волоска, ни прыщика. Лобки выбриты. Маникюр на руках и ногах. У девочек накрашены ногти. «Две нимфетки и фавненок», – сказал о них профессор Гущенко, цитируя Набокова. Именно это и натолкнуло тогда Олю на идею пройтись по порносайтам. И еще то, что дети остались неопознанными. Они не выглядели как нищие беспризорники. Они где-то жили, ели, одевались. Раскиданная рядом с трупами одежда была новой, добротной, модной. Пломбы на зубах из дорогого, импортного материала. У рыжей девочки губы надуты силиконом. Косметическая операция, мелкая, но не дешевая.

Кто-то взрослый заботился о них, следил за их здоровьем и внешностью. Но не счел нужным заявить об их исчезновении, откликнуться, когда по всей стране, через прессу и телевидение, искали кого-то, кто мог бы их опознать.

«Я хочу забыть. Я больше никогда не вернусь в этот ад», – подумала Оля и тут же произнесла вслух, шепотом:

– Молох. Ты все-таки не выдержал. Ты опять сделал это. Твой почерк, верно? Между первыми тремя убийствами прошло совсем немного времени. Троих ты убил в течение шести месяцев. Обычно маньяки ускоряют темп, промежутки сокращаются. Но ты затих, спрятался в нору. Нора у тебя вполне комфортабельная. Отличная квартира в Москве, чистая, аккуратная, уютная. Ты живешь один и не тяготишься одиночеством. Наоборот, ты наслаждаешься им. Ты слишком высоко ценишь себя, чтобы терпеть кого-то рядом. У тебя мощный компьютер. Хорошая машина. Тебе есть, что терять. Полтора года не появлялось ни одного твоего трупа. Ты испугался? Но ведь и раньше ты боялся, поэтому был так осторожен. Уехал? Заболел? Маньяки почему-то не болеют. У них железное здоровье. В какой-то момент я решила, что ты умер. Случайно разбился в машине, но мог и убить себя. Если ненависть твоя к жизни не находила выхода, если ты не убивал других, ты вполне мог покончить с собой. Я искала тебя в сводках происшествий, несчастных случаев, самоубийств. Я ходила смотреть на трупы мужчин твоего возраста, твоего телосложения. Я искала тебя среди мертвых, но чувствовала – ты жив. Ты рядом. Ты все тот же, просто держишь паузу. Вот теперь эта девочка. Она твоя, верно? Ты выудил ее из паутины, как и тех троих. Она, как и те, снималась в детском порно. Ты решил ее покарать. Или спасти от греховной жизни. При всей твоей осторожности ты все-таки не стал нарушать свой обычный ритуал. Масло. Теперь еще и соска-пустышка. Ты хочешь сказать, что скоро примешься за младенцев?

У Оли пересохло во рту, она нашла в холодильнике бутылку воды, глотнула из горлышка. В последней ее фразе содержалась ошибка. Молох ничего не хотел сказать. Он не оставлял символических посланий. Он презирал тех, кто его ловит, и не вступал с ними в диалог.

– И все-таки мы с тобой поговорим, ублюдок. – Оля зажмурилась, тряхнула головой. – Ты где-то совсем близко. Конечно, ты не Карусельщик. Это было бы слишком просто. Но между вами существует связь.

Дверь открылась, Оля вздрогнула и покраснела. В проеме появилась медсестра.

– Ольга Юрьевна, вас в женское отделение вызывают, срочно. Там девочку из Склифосовского привезли, попытка суицида. Восемнадцать лет. Нужна ваша консультация.

– Не могу, не могу!

Марк уже не понимал, сам он это бормочет или Никонов опять завел свою волынку. Старик вернулся из коридора, сел на койку, опустил голову, закрыл лицо руками. Он так мог сидеть сколько угодно, то бормоча себе под нос, то затихая и покачиваясь, как маятник.

Марк пробовал одолжить у него пасту, чтобы хоть пальцем почистить зубы, но Никонов не дал, сказал, тюбик принесла Наташа, и если она узнает, что он давал чужому, то очень рассердится.

– А ты не говори, и она не узнает. Я же тебе сразу верну.

Но старик уперся. Псих, он и есть псих. Как все в этом вонючем заведении, включая врачей, медсестер, нянек и даже посетителей.

– Не могу, не могу, не могу.

– Что не можешь? – спросил Марк, не поворачивая головы, не открывая глаз.

– Не могу спать в толпе, – ответил Никонов.

– Почему?

– Чужие сны ходят на цыпочках, дышат на меня микробами. У меня ослаблена иммунная система. Я скоро умру. Надо смотреть правде в глаза.

«Да, это верно, – усмехнулся про себя Марк, – смотреть в глаза правде, в ее наглые холодные зенки, хотя это так противно. Меня вели дней восемь, а может и больше. Я не знаю, кто они, что им надо. Я устроил себе тайм-аут, спрятался в психушке. Но я не могу сидеть здесь вечно. Не могу, не могу, не могу… тьфу ты, черт, опять привязалось! Так и свихнуться не долго».

Он стал в десятый или сотый раз прокручивать в голове события последних дней. С чего, собственно, все началось?

Чуть больше недели назад, кажется в прошлое воскресенье, расставшись с новым покупателем, Марк зашел в ресторан поужинать. Предчувствие удачи всегда вызывало у него зверский аппетит. Он не сомневался: высокий седобородый мужчина, напяливший в пасмурный день темные очки, станет его постоянным клиентом. Он удивительно легко и быстро откликнулся на предложение перейти от пассивного созерцания к активным действиям. По всему было видно, как истомился он, бедняга, как жжет его изнутри страсть, которую в современном цивилизованном обществе принято считать позорной, преступной.

«Кого вы предпочитаете, мальчиков или девочек?»

Марк всегда заранее задавал этот вопрос, но не всегда сразу получал ответ. Его клиенты были людьми робкими и скрытными. Встречаясь с ним, надевали темные очки, иногда даже приклеивали усы и бороду. Этот, кажется, тоже приклеил. Впрочем, наивный камуфляж летел к чертям, когда у них возникало желание познакомиться с теми детками, которых они наблюдали на дисках и видеокассетах. На деток они подсаживались, как на наркотик. Таких гениальных девочек и мальчиков, как у Марка, не было ни у кого из конкурентов.

Большинство производителей детского порно использовали бродяжек, вялых, нездоровых, неинтересных. Бродяжки, дети беженцев, работали за еду, наркотики и временную крышу над головой. Это выглядело жалко, не вкусно. К тому же СПИД, сифилис, чесотка, вши, туберкулез. А ведь известно, что педофилы – люди в основном состоятельные, интеллигентные, с высокими эстетическими запросами и всегда очень осторожны.

Марк производил и поставлял элитную продукцию. Он по праву считал себя лучшим на рынке детского порно. Он использовал маленьких профессионалов, они работали с удовольствием или, во всяком случае, умели изображать удовольствие. Он сам их всему научил. Своим клиентам он гарантировал не только высокое качество фильмов, но и полнейшую гигиеническую безопасность, когда у них возникала потребность в живых контактах.

Сидя в уютном полутемном ресторане, поедая изумительно зажаренные ребрышки молочного поросенка, он думал о новом клиенте. Да, этого робкого господина можно будет раскрутить на серьезные деньги, поскольку он предпочитает девочек.

Ика и Женя надежней мальчишек. Они умеют заворожить клиента, привязать к себе надолго и мягко, незаметно тянуть деньги. А мальчишки теряются, напрягаются. Особенно Стас. Красивый подросток, но нервный, постоянно зацикливается на своих домашних проблемах. Когда его отец уходит в очередной запой и лупит мать, Стас вообще не может работать. Один раз даже удрал от клиента. Сказал – на минутку, по-маленькому, а сам быстро оделся и вон из квартиры, домой, к избитой маме. Аванс был уже получен, голый клиент ждал в полной боевой готовности. Но не дождался. Пришлось извиняться и присылать ему другого мальчика, Егорку. Он не так красив, как Стас, простоват, грубоват, зато исполнителен, не халтурит, работает добросовестно.