В теплое время года Николай Николаевич иногда приезжал в Парк культуры, смотреть, как катаются на роликах девочки-подростки. И вот однажды, два года назад, в начале мая, прямо на него налетела девочка, не старше одиннадцати, тоненькая, маленькая, разгоряченная. Длинные каштановые волосы отливали медью на солнце. Она разогналась, не успела затормозить, неслась наперерез открытому прогулочному трамваю. Но Зацепа оказался рядом и поймал ее в свои объятья.
– Ак-куратней! – От волнения он стал косноязычным.
Она подумала, что он говорит с сильным акцентом, решила, будто перед ней иностранец. Правда, долгие годы жизни в Италии наложили на него определенный отпечаток. В Москве Зацепу часто принимали за иностранца. Не вырываясь из его рук, девочка подняла на него прозрачные голубые глаза, уже не испуганные, а любопытные, и сказала по-английски:
– Oh, sorry! Thank you very much!
Мелодия из времен года «Вивальди» заставила Зацепу вздрогнуть. Резервная трубка вибрировала в руке. Он не заметил, как после ухода гостей достал аппарат, включил его. Он вообще забыл, что сидит в своем кабинете, так глубоко ушел в воспоминания.
– Кажется, засветился один адрес, – сообщил все тот же хриплый женский голос, – что будем делать?
– Следите за домом, – Зацепа тяжело вздохнул, – если он там появится, войдите в прямой контакт. Дальше – по плану.
– А если не появится?
– Подождите до вечера.
Звякнул городской телефон, трубку тут же взяла секретарша, а через минуту сообщила по селектору:
– Николай Николаевич, ваша жена на проводе.
Зацепа отключил мобильный, откашлялся.
– Да, Заинька, я тебя слушаю.
Глава восьмая
В казенной телогрейке поверх халата доктор Филиппова шла через больничный парк, от одного корпуса к другому, и бормотала себе под нос, так что со стороны ее, наверное, вполне можно было принять не за врача, а за пациентку психиатрической клиники.
Вступать в диалог с неизвестным убийцей ее научил профессор Гущенко.
– Не бойся. Поговори с ним. Он тебе ответит, рано или поздно. В какой-то момент ты почувствуешь его присутствие, услышишь его голос. Пусть это похоже на шаманство, на спиритизм, плевать. Не важно, как это выглядит со стороны. Продолжай говорить с ним.
В команде профессора Гущенко доктор Филиппова проработала пять лет. Команда числилась при НИИ МВД, занималась сбором и анализом данных по серийным убийцам, разрабатывала компьютерную поисково-аналитическую систему «Профиль». В команду входили психологи, психиатры, трассологи, судебные медики, следователи, оперативники и даже пара экстрасенсов. Очередной министр МВД, поклонник всего американского, загорелся идеей создать у нас в России аналог отдела бихевиористики при ФБР.
На Западе уже давно, с шестидесятых, существует институт профайлеров. Так называют особых специалистов в разведывательных службах или полиции. Профайлеры создают психологический портрет преступника, чтобы лучше представить его личность и предвидеть его действия. Работа психологов и психиатров может существенно помочь следствию. Бывали случаи, когда серийников удавалось вычислить и поймать исключительно благодаря точно составленному профилю.
У нас судебные психологи и психиатры работают с преступниками, которых уже поймали. Определяют для суда степень вменяемости. Сумасшедших не судят, их изолируют и лечат.
Профессор Гущенко Кирилл Петрович считался одним из лучших специалистов по серийникам не только в России, но в Америке и Европе. ФБР признало его методику чуть ли не самой эффективной. Методика эта называлась «Диалог» и предполагала максимально близкий контакт исследователя с убийцей, вживание в его образ, почти по системе Станиславского.
Формула «Я – это он» многим чиновникам МВД казалась мистической чушью и профанацией. Однако она работала, эта формула. Правда, кроме самого Гущенко мало кто из психиатров выдерживал эту жуткую игру. Набирая команду, Кирилл Петрович проводил специальное тестирование коллег по собственной системе. Помимо профессиональных навыков, врач должен был обладать колоссальной интуицией, богатым гибким воображением, глубокой эмоциональной и чувственной памятью.
Доктор Филиппова и не подозревала, что обладает всеми этими качествами. Она раздулась от гордости, как пузырь. Ей льстило, что по результатам тестирования она оказалось такой гениальной. Ей хотелось поработать в одной команде с легендарным профессором Гущенко.
Тогда еще Оля смутно представляла себе, каково это – влезать в кошмарные глубины сознания маньяков-убийц, шаг за шагом проходить вместе с ними все стадии их психозов. Рассматривать тела жертв, читать подробности увечий, как книгу. Изучать места преступлений и стараться понять кошмарный язык символов.
Детали убийства составляют шифрованное послание, в котором преступник сообщает о себе практически все. Надо только найти ключ к шифру. Надо представить себя на месте убийцы. И не свихнуться при этом.
Первым пациентом Оли оказался людоед Д. Он делал пельмени и котлеты из женщин. Он не получал удовольствия от мучений своих жертв, не пытал, не истязал. Просто убивал и съедал, как домашних животных. Мощный, широкоплечий, высокий, с грубым мужественным лицом, он легко знакомился с женщинами, приглашал в гости, поил водкой, спал с ними, потом сонной жертве быстро перерезал горло кухонным ножом. Он работал ветеринаром, жил в деревне, имел большой приусадебный участок, пользовался уважением соседей. Им, кстати, он иногда продавал недорого излишки свежего мяса, говорил, что это оленина.
У него не было ни трудного детства, ни проблем с потенцией. Он презирал женщин, считал их существами низкими, порочными. Утверждал, что каждая, даже самая добропорядочная особь женского пола в душе проститутка, и если не продает свое тело, то лишь потому, что недостаточно привлекательна. Истреблял их не только для удовольствия, но из принципа. Жизненная энергия – драгоценный дар. Низшие существа недостойны этого дара, они транжирят его на пустяки, пьют, курят, трахаются с кем попало. Надо рационально уничтожать их, отбирать жизненную энергию и поддерживать этим себя, высшее существо.
Убивая и поедая жертву, он получал мощный энергетический заряд. Все серийники это чувствуют и почти все говорят об этом. Поток энергии агонизирующей жертвы дает огромную подпитку.
– Кажется, ты можешь все: летать, ходить по воде, двигать предметы взглядом. Это ни с чем не сравнимое чувство космического могущества невозможно забыть, от него невозможно отказаться, и когда оно постепенно уходит, ничего не остается, кроме поиска нового источника энергии.
Еще один объект исследования, насильник-педофил К., нападавший на мальчиков и девочек от двух до двенадцати лет, был говорун. Его поимка стала прямой заслугой профессора Гущенко. Кирилл Петрович составил настолько подробный и точный профиль, что оперативникам оставалось только арестовать его.
К. мог часами рассказывать о том, как выслеживал жертву, как заманивал, насиловал, душил. Во время следственных экспериментов, показывая все на тряпичной кукле, испытывал сексуальное возбуждение.
– У детей энергия чистая, здоровая, – говорил он доктору Филипповой, – римские императоры были не дураки, когда принимали утром натощак порцию свежей детской крови, смешанной с грудным молоком.
Оля вынуждена была его слушать. Она сама выбрала такую работу. Профессор Гущенко никого силой в свою экспериментальную группу не тянул. Каждому предлагал хорошо подумать, прежде чем давать согласие. Педофил К. представлял собой отличный материал для исследования. Оля записывала его монологи на диктофон. Поскольку во время следственных экспериментов он становился особенно разговорчивым, она ездила вместе с группой, постоянно была рядом с чудовищем.
К. охотился за детьми в Подмосковье, в радиусе шестидесяти километров от кольцевой дороги. На охоту выходил в июне. Выбирал деревни, поселки городского типа, самые бедные, где жили семьи беженцев и дети бегали без присмотра. Действовал расчетливо и осторожно. Изучал заранее место будущего преступления, продумывал каждую мелочь. Насиловал и убивал на природе, в лесу. Никогда не появлялся дважды в одном месте.
Во время первого следственного эксперимента Оля заметила, что чудовище, пристегнутое наручником к оперативнику, держит свободную руку на ширинке. Говорит и мастурбирует. Она долго сдерживалась, а потом отбежала к кустам, и ее вывернуло наизнанку.
– Ничего, бывает, – утешил ее пожилой судебный медик, похлопал по спине, протянул пачку влажных салфеток и бутылку воды.
До сегодняшнего утра Оля не сомневалась, что никогда не вернется к этому кошмару, и больше всего на свете хотела забыть. Она ушла из судебной психиатрии и думала, что навсегда.
– Ты не прячешь трупы, но и не выставляешь их напоказ. Бросаешь там, где тебе удобно. Не режешь, не поедаешь куски плоти. Твой кайф – не боль и даже не совокупление. Тебе нужен ритуал и близкий контакт с жертвой в момент агонии. Ты оглушаешь жертву ударом в затылок, раздеваешь, душишь руками, срезаешь прядь волос на память, а потом обливаешь маслом и больше не прикасаешься к телу. Нигде, ни на одежде, ни на коже трупов, ты не оставляешь следов. Ты почти спокоен. Мозги твои работают четко. У тебя припасен фонарь или даже очки ночного видения. Ты убиваешь глубокой ночью, в лесу, в темноте. Да, я почти уверена, ты имеешь очки ночного видения. Свет фонарика, мелькающий в лесу, кто-то может заметить с шоссе. Единственное, что ты позволяешь себе, – топтать и ломать кусты, пинать ногами стволы деревьев. Несколько минут дикого буйства. Что это? Злоба? Радость? Выхлоп энергии, которая переполняет тебя сразу после убийства? Или приступ отчаяния оттого, что ты не можешь обуздать свою жажду и опять делаешь это? В который раз? Ты убивал и раньше. Ты переступил черту очень давно, много лет назад. Была самая первая жертва, девочка, твоя ровесница или моложе. С ней ты впервые осознал свою страшную, непоправимую мужскую ущербность. Наверное, она смеялась над тобой, и ты не выдержал. Никто тебя, хорошего мальчика, ни в чем не заподозрил, но ты пережил жуткий страх, ты целую бурю пережил один и никому не мог рассказать об этом. Потом ты учился, работал, внешне ты был спокоен, успешен. Но оставался совершенно одиноким человеком, таким одиноким, что создал свое второе «я». Ты существуешь в двух лицах, живешь двумя жизнями. Возможно, в своей внешней, дневной жизни ты очень смутно помнишь, что было ночью, и не отличаешь сна от яви. В той, другой реальности все перевернуто с ног на голову. Свет кажется тьмой, тьма – светом. Твой личный антимир. Там ты убиваешь и уверен, что делаешь благое дело. Здесь ты виртуозно заметаешь следы и продолжаешь жить как добропорядочный гражданин, уважаемый член общества.
– Филиппова, ты чего? – На лестничной площадке перед дверью отделения курила ее бывшая сокурсница Лида Пятакова. Полтора года назад именно она убедила Олю перейти на работу в эту клинику из Института судебной психиатрии.
Лида заведовала женским отделением, активно занималась частной практикой и прилично зарабатывала на этом. Она считала, что должность в клинике нужна только для статуса и не надо здесь особенно надрываться. Денег все равно не платят.
В юности она была полненькой тихой брюнеткой из Саратовской области, а сейчас превратилась в поджарую шумную блондинку, москвичку, владелицу двухкомнатной квартиры в центре. За двадцать лет сменила пять мужей, не родила ни одного ребенка, отлично выглядела и уверяла, что совершенно счастлива.
– Ну, с тобой все в порядке? – Она окинула Олю строгим оценивающим взглядом. – Ты какая-то пришибленная. Слушай, тут девочка после суицида, энергию тянет, ужас. Я не могу с ней разговаривать, у меня сейчас сопротивляемость на нуле. А ты нейтрал, тебе это не страшно.
Лида в последнее время слегка помешалась на биоэнергетической теории, делила людей на нейтралов, доноров и вампиров. Себя по какой-то сложной системе тестов причислила к донорам и, если больной казался ей вампиром, делала все возможное, чтобы передать его другому врачу. Олю она считала образцом нейтральности, поскольку более вампирского контингента, чем маньяки, не существует, и если за пять лет работы с ними доктор Филиппова не умерла, значит, она непробиваемая.
– Оля, ты меня слышишь? Ты девочку посмотришь или нет?
– Посмотрю, так и быть.
– Ты чудо, Филиппова! Ты ангел!
* * *Валерия Качалова следователь Соловьев нашел в ресторане «Голливуд», где певец обедал со своим продюсером. Дима ничего не стал сообщать по телефону, просто представился и сказал, что нужно срочно встретиться.
В ресторане было пусто и уютно. Наигрывал старый джаз. Со стен улыбались звезды Голливуда. Пахло пряностями и жареным луком. Заняты были всего два столика. За одним обедали три строгие холеные дамы средних лет, за другим двое мужчин. Крупный, полный, с желтыми зализанными волосами и маленьким хвостиком на затылке, ел суп. Худой, сгорбленный, с жидкими длинными патлами до плеч, грыз жареного цыпленка. Соловьев не сразу узнал в этом втором, пожилом и жалком, знаменитого Валерия Качалова.
– Вы следователь? Откуда у вас номер моего мобильного? Ах, ну да, понятно. Что все-таки случилось? – спросил певец, едва Соловьев подошел к столу. Он так сипел, что было странно – как же он поет на сцене?
Толстяк забыл про суп, расплылся в улыбке, встал, отодвинул стул для Соловьева.
– Присаживайтесь. Что вам заказать? Меня зовут Михаил, я Валерин продюсер. А вы, если я правильно расслышал, Дмитрий. Можно без отчества? Тут, знаете, замечательные бифштексы с кровью. Очень рекомендую. Или, если вы предпочитаете рыбу, есть наша родная семужка. В меню, правда, они обозвали ее сальмон по-лос-анджелесски, но суть не меняется.
Продюсер болтал без передышки. У него был резкий противный фальцет.
– Заткнись, будь так любезен, – попросил певец, – дай человеку сказать, что случилось?
– Ничего, ничего не случилось, – мяукнул продюсер, – ты кушай, не волнуйся. Дмитрий, можно вас на минуточку?
Толстяк взял Соловьева под руку, повел в другой конец зала.
– Умоляю, не говорите ему сейчас. У него через три часа концерт, это чудовищно важно. Пусть он отработает, а потом уж вы сообщите. Все равно ничего не изменится, Женечку не вернешь, пусть земля ей, как говорится. Бедная девочка, бедная ее мать. Не помню, как зовут. Нелли, кажется. Их у него столько было… Боже, какое горе, какое чудовищное горе. И какое счастье, что она не единственный его ребенок. Тут, слава тебе господи, Валерик постарался, наплодил дармоедов от разных баб. – Продюсер шептал в самое ухо, тяжело, влажно дышал, пока говорил, пару раз быстро мелко перекрестился. Соловьев заметил у него на руке перстень с печаткой и цветную наколку, изящного морского конька.
– Погодите, откуда вы знаете? – спросил Дмитрий Владимирович, слегка отстраняясь.
– Я? Откуда знаю? – Он нахмурился. – Честно говоря, уже забыл. Сама по себе новость так чудовищна… Ах, ну да, звонила какая-то женщина Валере на мобильный. Он был в ванной, я подошел. Она мне сказала. Кажется, она подруга матери Жени или что-то в этом роде. Ну, так мы договорились?
– О чем?
– О том, что вы ему пока ничего не скажете. Если концерт сорвется, это катастрофа, мы попадем на дикие бабки. А сейчас вы с нами покушаете спокойно, я угощаю. Поговорите с ним о драке на последнем концерте. Вы наверняка слышали, чудовищная была драка в Химках, кого-то даже убили. Валера там выступал. Он свидетель. Ну, договорились? Умоляю вас, хотите, на колени встану?
Продюсер схватил его за правую кисть. Соловьев почувствовал быструю возню влажных пальцев, успел отдернуть руку. По полу рассыпалось несколько мятых купюр по сто долларов.
– Сейчас же поднимите и прекратите истерику, – сказал Соловьев.
Продюсер тихо, зло выругался. Дима вернулся к столу, оставив толстяка собирать бумажки, пыхтеть и шепотом материться.
Певец успел догрызть цыпленка и молча курил. Соловьев сел с ним рядом.
– Вы, наверное, насчет того побоища в Химках? А Мишка небось умолял, чтобы меня не трогали сегодня до концерта? Не обращайте на него внимания, он псих, – произнес певец, продолжая смотреть в одну точку.
– Валерий Иванович, когда вы в последний раз видели вашу дочь Женю?
– Женю? – Качалов загасил сигарету и резко развернулся к Соловьеву. – С ней что-то случилось?
– Случилось. Ее нашли сегодня ночью в лесу, у Пятницкого шоссе, в двадцати километрах от МКАД. Я знаю, в такой ситуации слова ничего не значат, но все-таки, примите мои соболезнования.
– То есть как – нашли? – Певец нервно помотал головой. – Какие, на хрен, соболезнования?! Что вы несете?
– Валерий Иванович, ее убили, – произнес Соловьев, глядя в красные от бессонницы, гневно выпученные, почти безумные глаза певца.
– Кого? Женю? Убили? Нашли? Кто нашел? Когда? Почему? – Он схватил салфетку, тут же бросил ее, дернулся, задел бутылку вина. Падая, бутылка толкнула высокий бокал с томатным соком. Прибежал официант, вместе с ним подоспел сопящий потный продюсер.
– Миша! – крикнул певец. – Миша, он говорит, что убили мою Женьку!
Толстяк плюхнулся на стул, покосился на Соловьева и хрипло пробормотал:
– Я просил его подождать. Ты должен сегодня отработать концерт.
Официант поспешно промокнул красные и рыжие пятна на скатерти и убежал. Соловьев закурил и обратился к певцу:
– Валерий Иванович, мне необходимо задать вам несколько вопросов. Это срочно. У вас шок. Но мы должны поймать убийцу. Каждый час дорог. Пожалуйста, ответьте мне, когда вы видели Женю в последний раз?
– Нет, подождите, вы точно знаете, что нашли именно мою Женьку? Может, ошибка? – пробормотал Качалов.
Он сразу сник, кровь отхлынула от лица. Он стал таким белым, что Соловьев испугался: сейчас потеряет сознание.
– Ее опознала мать, Нина Сергеевна. Она сказала, что накануне Женя была у вас. В котором часу она от вас уехала?
– Как у меня? В последний раз мы виделись в ее день рождения, неделю назад. Мы ездили за город, в ресторан, я подарил ей кулон с сапфиром. Ей давно хотелось украшение с настоящим камушком. – Он закрыл лицо ладонями. Плечи его мелко затряслись. Соловьев услышал глухие, страшные всхлипы.
– Ну я же предупреждал, елки! – процедил сквозь зубы продюсер. – Что вы наделали? Зачем сказали? Это чудовищно. Видите, что с ним? Все из-за вас!
У продюсера зазвонил мобильный. Он встал, грохнув стулом, отошел с трубкой. До Соловьева донесся тихий нервный мат. Суть монолога сводилась к тому, что концерт может вообще сорваться, трам-пам-пам, и тогда наступит чудовищный трам-пам-пам, практически конец света.
Певец отнял руки от лица. Дима налил ему воды, протянул бокал. Качалов выпил залпом, закурил, пару раз затянулся и тут же раскрошил сигарету в пепельнице. Слезы лились из его глаз. Он вытерся ресторанной салфеткой.
– Ладно. Будем считать, я в порядке. Во всяком случае, говорить могу. Я понимаю, вам надо работать. Вы, конечно, ни хрена не найдете, но хотя бы попробуйте. Лицо у вас вроде нормальное, человеческое. Извините. Но только говорить будем не здесь. Пойдемте ко мне домой. Я живу рядом, десять минут пешком.
Явился официант, спросил, подавать ли кофе и десерт.
– Нет, спасибо, – сказал Качалов и кивнул в сторону продюсера: – Он расплатится.
Толстяк, заметив, что они уходят, пробормотал в трубку: «Все, давай, перезвоню!» – и рванул за ними.
– Куда ты, тварь, мать твою! Подумай о своих других детях, кто будет их кормить, если тебя замочат? А тебя замочат, зуб даю, если ты кинешь таких серьезных людей, тебя точно замочат!
Хорошо, что в ресторане было мало народу. Только официанты и три солидные дамы. Все головы повернулись к ним, все глаза вспыхнули. Продюсер орал, как базарная баба, слюна летела изо рта. Певца била дрожь. Он никак не мог попасть в рукава плаща, который держал гардеробщик.
* * *Девочку звали Соня. Ее привезли из Института Склифосовского. Она сидела на краешке стула и смотрела в пол. Вытравленные немытые волосы падали на глаза. Восемнадцать лет, толстенькая, маленькая. В ноздре дырка от сережки. На бледной коже красные пятна, старые шрамы, свежие незажившие корочки, следы жестокой борьбы с прыщами, свидетельства одиночества, депрессии и ненависти к себе. А в общем, нормальная девочка. Не наркоманка, не истеричка. Если ей похудеть немного, оставить в покое лицо и волосы, у нее будет все в порядке. Правда, для этого ей нужна помощь. Не медицинская, а материнская. Она ведь еще ребенок, детство затянулось, в нем было слишком мало любви. Она до сих пор не может одолеть стресс взросления, подсознательно боится взрослого мира, поскольку нет у нее тыла, счастливого детства.
Сестры в реанимации называют таких девочек «саморезками» и терпеть их не могут. Зашивать вены – работа нудная и кропотливая. Соня сама вызвала «скорую», испугалась, что правда умрет. Она хотела вовсе не этого. Она хотела внимания, причем не только молодого человека, который ей так сильно нравился, но и своих родителей. Она умоляла не сообщать в институт и не желала, чтобы к ней пускали маму.
– Почему? – спросила Оля.
– Она будет меня ругать, – шепотом ответила девочка и вжала голову в плечи.
Мама, совсем еще молодая, холеная, подтянутая, сидела в коридоре и повторяла:
– За что? За что она меня так?
Несмотря на стресс, мама все-таки не забыла подкрасить глаза и губы, припудрить лицо, побрызгаться туалетной водой.
– Не вас, а себя, – сказала Оля, присев рядом.
– Что?
– Соня резала не вас, а себя.
Мама разразилась монологом о том, какая она хорошая, самоотверженная мать, как всю жизнь она вложила в девочку, а та не ценит и готова лишиться жизни из-за какого-то мальчишки.
– Она совершенно другая, не такая, как была я в этом возрасте. Она живет только страстями, сиюминутными желаниями. Страдает из-за лишнего веса, голодает днем, а ночью атакует холодильник. У нее не работают сдерживающие центры. Она не может пересилить себя. Я бьюсь, как рыба об лед, вкалываю сутками, чтобы девочка ни в чем не нуждалась. Сколько стоит так называемое бесплатное высшее образование? А приличная одежда, поездки за границу? С двенадцати лет, каждый год, она ездит в Англию, но все не может говорить по-английски. Нет, это не комплексы, это лень и разгильдяйство. Какой-нибудь прыщ на лице ее волнует больше, чем ее собственное будущее. Она инопланетянка, я не понимаю свою дочь, – твердила мама, комкая в труху бумажный платок.
– Вы и не пытаетесь ее понять. Вы только говорите: я хорошая, она плохая! Вы требуете, чтобы она была вашей копией. Но она ведь не клон, верно? Она ваш ребенок, совершенно отдельная личность. В детстве она пыталась заслужить вашу любовь. Она чувствовала, что вы хотите видеть в ней повторение себя. И старалась во всем вам подражать, при этом беспощадно ломала собственное «я». В итоге там внутри колючие, болезненные обломки. Она не инопланетянка. Вы говорите на одном языке, но ваше общение больше похоже на монолог. Пусть оно станет диалогом. Не давите на девочку, попробуйте послушать ее и понять. Лишний раз погладить по голове, поцеловать, сказать что-нибудь ласковое – разве это так сложно? Соне просто не хватает любви.
«А кому ее хватает? – думала Оля, пока бежала по лестнице. – Вроде бы я помирила этих двоих. Барьер взаимных нервических претензий не разрушился, но треснул. Я взяла на себя ответственность, выписала Соню домой. Все, что с ней произошло, останется тайной. В медицинской карте написано, что у нее тяжелое пищевое отравление. Хоть что-то хорошее я сделала сегодня. Я больше не буду думать о Молохе. Не хочу, не могу. Когда я о нем думаю, я опять погружаюсь в какой-то душный мрак, в вечную ночь, я как будто умираю вместе с каждой его жертвой. Сколько их было? Не верю, что всего четыре. Десять, как минимум. Остались нераскрытые дела, возможно, кого-то осудили и даже расстреляли вместо него или кто-то покончил с собой в камере, до суда, как, например, Анатолий Пьяных, давыдовский душитель».
Это был первый серийный убийца, которого увидела Оля, когда начала работать в Институте судебной психиатрии. Анатолий Пьяных проходил экспертизу в 1986‑м. Действовал в Подмосковье, в городке Давыдове, с 1983 по 1986 год. На его счету было пять трупов. Дети от семи до шестнадцати, четыре девочки и один мальчик, воспитанники интерната для слепых и слабовидящих сирот.
Два года назад Оля вспомнила о Пьяных в связи с делом Молоха. Почерк давыдовского душителя был чем-то похож на почерк Молоха. Удушение руками, гематомы на затылке. У каждого ребенка срезана прядь волос.
Убийца оглушал, раздевал, душил. Срезал пряди. Маслом, правда, не поливал, в озере топил. Сначала была вода. Потом – масло.
– Не выдумывай! – говорил Гущенко. – Это чушь собачья! В деле давыдовского душителя все ясно.
Да, там правда все было ясно. Неопровержимые улики. Признание. Самоубийство в камере, до суда. Вернее, убийство. Посадить Пьяных в общую камеру было все равно, что убить его. А что, если суд, разобравшись в нагромождении улик, признал бы их недостаточными для доказательства виновности? Но суда не было. И все материалы по делу исчезли из архивов.