Тот Город

1

Через месяц после памятного разговора Яник сказал, что вечером идёт играть в преферанс с приятелями. Ося не удивилась, знала, что в трудные времена он подрабатывал, играя на деньги. Приближался день её рождения, она решила, что Яник хочет её побаловать. Вернулся он очень поздно, странно неспокойный и взъерошенный.

– Много проиграл? – осторожно спросила Ося.

– Проиграл? – удивился он. – А! Нет, не проиграл. Совсем не проиграл.

Больше он не стал ничего говорить, а Ося, по давно заведённому уговору, не стала расспрашивать. Через две недели он сказал, что вечером уходит снова, вернулся опять поздно и опять в непонятном настроении, возбуждённый и задумчивый одновременно.

– А кто там играет? – не удержалась ревнивая Ося. – Что за люди?

– Обычные люди, – рассеянно сказал он. – Хорошие люди.

Посмотрел на Осю внимательно, засмеялся и добавил:

– Старички там играют. Даже старушек нет.

Осе сделалось стыдно, и больше она его не расспрашивала, хотя ходить он стал регулярно, а денег домой не приносил.

Летом тридцать четвёртого Ося забеременела. Яник детей не хотел, утверждал, что ни к чему плодить несчастных, и Ося целый месяц не решалась ему сказать. Наконец, сказала, в воскресенье утром, чтобы потом быть с ним вместе целый день. Он отошёл к окну, выкурил подряд три папиросы. Ося тихо сидела за столом, боясь шевельнуться, он подошёл к ней, провёл ладонью по волосам, сказал:

– Значит, судьба.

– Ты кого хочешь? – краснея, спросила Ося. – Мальчика или девочку?

– Девочку, – решительно ответил он. – Только девочку. Девочкам жить проще.

С тем, что девочкам жить проще, Ося не согласилась, но возражать не стала, слишком рада была, что он не сердится, что согласен оставить ребёнка. Яник походил по комнате, спросил, когда ребёнок должен родиться, сказал, что надо брать дополнительную работу в Детгизе, ребёнок – удовольствие дорогое.

– Я могу тебе помогать, – робко предложила Ося.

– Ты будешь много есть и много спать, – непререкаемым тоном заявил он. – Это сейчас твоя главная задача.

Беременность давалась Осе непросто. В трамваях и автобусах её укачивало, пешком ходить становилось всё тяжелее, до работы она добиралась с трудом и норму выполняла еле-еле. От занятий у Филонова пришлось отказаться – со своей обычной требовательностью он не делал ей никаких скидок, утверждал, что работать, хоть десять минут в день, можно в любом состоянии. Было грустно, и Ося пообещала себе, что это ненадолго, что она непременно вернётся к мастеру.

Яник встречал её с работы, ходил с ней вместе на базар, мыл полы, взялся даже гладить её вещи, но делал это так неумело, что Ося не выдержала, отобрала у него утюг. Как-то в квартирном коридоре встретился ей Коля Аржанов, глянул брезгливо на её живот, спросил презрительно:

– Личной жизнью занимаешься, Ярмошевская? Давай, давай, занимайся, пока мы тут страну индустриализируем.

Ося не нашлась, что ответить, мышкой скользнула в свою комнату, вспомнила давние соседкины слова, подумала, что не променяла бы и один день с Яником на длинную благополучную жизнь с Колей.

Осе хотелось назвать девочку Барбарой в честь матери, но Яник воспротивился решительно. Сказал, что они с Осей – это одно, а ребёнок – совсем другое, и имя ей нужно дать простое, русское, а ещё лучше – советское.

Тут заупрямилась Ося, называть девочку Октябриной или Баррикадой отказалась наотрез. Сошлись на Нинель[27], если девочка будет брюнеткой, или Марлен[28], если родится со светлыми волосиками. Потом долго спорили, где поставить кроватку. Ося хотела на спальной половине, Яник утверждал, что с первых дней ребёнка надо приучать к самодостаточности. В таких смешных и трогательных спорах пролетели два месяца. Ребёнок вовсю толкался в животе, и Ося каждый раз замирала в восторге и страхе при мысли, что в ней самой, прямо внутри неё, есть другая жизнь, другое, совершенно отдельное существо.

Как-то ночью, проснувшись от того, что ребёнок толкался особенно сильно, она обнаружила, что Яника рядом нет. Набросив халат, она осторожно выглянула за занавеску, на жилую половину. Яник сидел у стола, разглядывал старые свои работы, которые много раз порывался то выкинуть, то сжечь, но Ося всякий раз его отговаривала. Почувствовав Осин взгляд, он поднял глаза, сказал странным, почти извиняющимся тоном:

– Когда есть дети, это важно – что оставишь.

Ося кивнула, вернулась в спальную половину. Села на кровать, поблагодарила, сама не зная кого – Бога, судьбу, небеса, и снова уснула.

Первого декабря, вернувшись с работы, Ося прилегла отдохнуть, Яник отправился на общую кухню поставить чайник. Ося задремала, проснулась через полчаса в полной темноте. Ни Яника, ни чайника в комнате не было. Из коридора доносился ровный невнятный шум. Она встала, закуталась в платок, выглянула в коридор. Коридор и кухня были полны народу, все стояли мрачные, подавленные, многие женщины плакали – кто навзрыд, а кто, по-деревенски, в платок.

– Что случилось? – осторожно спросила Ося.

Одна из соседок отвернулась от неё, другая сказала быстро: «Кирова убили», – и тоже отвернулась. Ося ахнула, прислонилась к стене, спросила:

– Как? Кто?

– Такие же контрики, как ты с твоим хахалем, – сказал стоявший неподалёку Коля. – Которые не желают трудиться во имя революции, а малюют свои буржуйские картинки. Которым верный сталинец товарищ Киров, непримиримый борец со всяческой контрой, что бельмо на глазу.

Ося даже задохнулась от несправедливости обвинения, но, прежде чем она перевела дух, прежде чем нашлись слова возразить Коле, сквозь забитый людьми коридор протиснулся Яник, взял её под руку и осторожно, но настойчиво увёл в комнату.

Этой ночью они не спали. Ося сидела на кровати, кутаясь в материн ещё, некогда пуховый, а нынче почти прозрачный платок. Яник расхаживал по комнате, курил одну за другой папиросы, стряхивал пепел куда попало, Ося не замечала. За три последних часа они не сказали друг другу ни слова. Наконец, Ося не выдержала, спросила шёпотом:

– Что теперь будет?

– Не знаю, – сказал Яник. – Не знаю.

Потом подошёл к ней, привычным, любимым ею жестом взял её лицо в ладони, сказал:

– Хуже не будет. Если начнут сажать, то скоро. И пусть сажают, невозможно так дальше жить. Это не жизнь. То, что ты беременна, тоже хорошо, пожалеют, не посадят. Не звери же они совсем.

Помолчал и добавил уже не так уверенно:

– А может быть, и совсем.

– Давай сбежим, – предложила Ося. – В Сибирь уедем или на Дальний Восток.

– Зачем? – усмехнулся он. – В Сибирь или на Дальний Восток тебя и так отправят, за казённый счёт. Не хочу я всю жизнь прятаться. Да и не спрячешься с ребёнком.

Арестовали его через два месяца. Поздно вечером, к полуночи, властно постучали в дверь. Ося уже спала, Яник сидел на жилой половине, подшивал новые подошвы к Осиным стареньким валенкам. Ося проснулась от стука, вскочила, закружилась голова, она ухватилась за спинку кровати, Яник подошёл к ней близко-близко, сказал: «Прости меня, девочка, я не смог…» Стук повторился, он притянул Осю к себе, поцеловал, усадил осторожно на кровать. «Открывайте немедленно!» – приказали из-за двери. Яник подошёл к двери, повернул ключ. Вошли четыре человека: дворник дядя Костя, двое мужчин в форме с погонами и сосед из комнаты напротив, в пиджаке, кальсонах и тапочках не на ту ногу. Ося накинула халат, заметалась по комнате: собрать еды какой-никакой, вещи.

Обыск длился три часа. С вещами разобрались быстро, зато с книгами и картинами возились долго, разглядывали внимательно сначала все Яникины, потом все Осины работы. Рассмотрев, небрежно бросали на стол. Листы скользили, сыпались на пол, разлетались по комнате, их не поднимали. Один из людей в погонах, коренастый, рябой и курносый человек неопределённого возраста, переходя из жилой половины в спальную, прошёлся по ним мокрым сапогом. Яник поморщился, как от боли, но ничего не сказал.

– Глянь-ка, – крикнул курносый из спальни. – Точно, контры.

Он вышел, вынес заветный альбомчик с фотографиями, показал второму.

– Видишь, какие буржуи.

– Это семейный альбом, – беспомощно сказала Ося. – Это мои родители.

– Ясное дело, – сказал курносый. – Происхождение ваше понятное.

Яник бросил на Осю быстрый взгляд, резкий и чёткий, как удар хлыста, сказал негромко:

– Nie waż się upokorzyć przed nimi[29].

– Не по-русски не говорить! – прикрикнул курносый, ткнув Яника кулаком. – Вот ведь контрики какие, сговариваются.

Закончили обыск только под утро, приказали Янику одеваться, Ося сунула ему в руки наскоро собранный старый вещмешок со сменой белья, двумя варёными картошками, оставшимися от ужина, буханкой хлеба и бритвой.

– Мыла положь, – сказал дядя Костя, – и луковку. И соли насыпь. Бритву вынь, отымут.

Ося послушно сложила две луковицы и брусок серого хозяйственного мыла, завязала в тряпочку немного соли.

– Подпишитесь вот здесь, – приказал Янику второй человек в погонах.

– Что это? – брезгливо поинтересовался Яник.

– Что ознакомлены, – коротко ответил тот.

Яник хотел было возразить, но махнул рукой, подписал, не читая, натянул куцее своё пальтишко. Ося бросилась к нему, обняла, вцепилась. Невозможно было его отпустить, он не мог уйти от неё, оставить её одну. Яник осторожно высвободился, взял её руки в свои, поцеловал, хотел сказать что-то, не смог, отвернулся, сделал два шага к двери, остановился. Ося снова рванулась к нему, курносый не пустил, силой усадил на стул, стоявший у двери, сказал насмешливо:

– Фу-ты ну-ты, какие нежности.

Второй, главный, глянул на него через плечо, и тот отошёл, но Ося уже не встала со стула, не смогла. Яник вдруг сказал громким ясным голосом:

– Пять лет счастья – это так много. Это очень много, Ося. Нам повезло. Kocham cię[30].

Это были последние слова, которые она от него слышала.

Хлопнула дверь. Ося сползла со стула на пол, попыталась собрать Яникины работы, подняла свой портрет, словно перечёркнутый грязным следом огромного сапога, зарыдала, забилась в истерике. Кто-то успокаивал её, подталкивал кружку с водой к её стиснутым губам, упрашивал: «Ну, будет, будет». Она раскрыла глаза, увидела соседа, Дмитрия Васильевича.

– Голубушка, я всё понимаю, – страдальчески морщась, сказал он. – Но ребёнок. Вы должны ради ребёнка.

Он помог Осе встать, довёл её до кровати, уложил, укрыл одеялом, предложил:

– Я приду вас проведать завтра вечером. Попозже.

Всё его доброе, милое лицо исказилось от этого усилия, страх сидел в каждой его морщине, в глазах, в трясущихся руках, которые он сжал перед собой, будто молился, в высоком визгливом голосе.

– Спасибо, – сказала Ося. – В этом нет необходимости, я уже успокоилась. Вы правы, я должна думать о ребёнке.

Он не стал настаивать, попрощался и быстро вышел из комнаты.

2

Утром Ося отправилась в приёмную НКВД.

В огромном зале с колоннами, напоминавшем то ли театральное фойе, то ли вокзал, стояла и сидела бесконечная молчаливая очередь – очередь людей, ещё не потерявших надежды, а потому испуганно сторонящихся друг друга. Впрочем, сторонились не все. Были и такие, кто исступлённо расспрашивал всех подряд в попытке найти сходство, в надежде понять настоящее и предсказать будущее. Говорили такие люди быстрым лихорадочным полушёпотом, и в зале всё время стоял ровный негромкий гул, напоминавший Осе звук водопада. Где-то вдалеке, в самой голове очереди, раз в минуту звенел пронзительный, неприятный звонок. Пахло в зале острым, перцовым запахом страха. В этой жуткой очереди, полуживой от неизвестности и горя, Ося простояла семь часов, пока не добралась до равнодушного усталого человека в форме. Не поднимая на Осю глаз, человек провёл толстым пальцем по бесконечному списку, сказал: «Тарновский Ян Витольдович. Шпалерная, 25». «В чём его обвиняют?» – спросила Ося, но окошко захлопнулось, и её оттеснили.

На следующее утро Ося отправилась на Шпалерную. Было холодно, люди прятались в парадном напротив тюрьмы, говорили шёпотом, чтобы жильцы не выгнали на улицу, и только об одном – кого, когда, как и за что. Ося слушала, но участия в разговоре не принимала – у неё просто не было сил говорить. В восемь утра открылись двери тюрьмы, люди высыпали из соседних парадных, выстроились тонкой угрюмой цепочкой. Отстояв три часа, Ося поняла, что принимают только буквы Л и М, а Т будут принимать через четыре дня. Наслушавшись, как издеваются энкавэдэшники над родственниками, как говорят неправду, посылают не в ту тюрьму, она решила стоять всё равно, пусть передачу не возьмут, но хотя бы скажут, что Яник здесь.

– Ничего они тебе не скажут, – угрюмо предупредила стоявшая вслед за ней пожилая женщина. – Зря маешься.

– Я попрошу, – сказала Ося. – Может, пожалеют, скажут.

Женщина вздохнула и отвернулась. Подошла Осина очередь. Человек, сидящий по ту сторону крошечного зарешеченного окошка, сказал раздражённо:

– Буква Т – пятнадцатого, сколько можно говорить.

– Извините, – стараясь сдержать слёзы, попросила Ося. – Я в первый раз. Мне бы только узнать, пожалуйста, он здесь?

Человек поднял голову, но серая стена вдруг поехала у Оси перед глазами, сначала вправо, потом влево. Чтобы не упасть, она вцепилась в подоконник, повторила умоляюще: «Пожалуйста». Человек за окошком глянул на неё ещё раз, открыл другую амбарную книгу, такую же толстую, буркнул: «Здесь. Не задерживайте, гражданка». Ося вышла на улицу, прислонилась к стене. Было странно думать, что Яник – совсем близко, в этом здании, может быть, прямо за этой стеной.

– Я рядом, – сказала ему Ося, – я здесь.

Пятнадцатого числа, отстояв шесть часов, она заполнила анкету на передачу, отдала человеку за окном тридцать рублей, расписалась. Ни еду, ни одежду не приняли. Женщины в очереди посоветовали сходить к прокурору. Ося послушно записалась на приём.

С работы Осю уволили; официально – за прогулы в первые три дня после ареста Яника, но и ей самой, и увольнявшему её мастеру, который за три минуты разговора ни разу не посмотрел ей в глаза, было ясно, что дело не в прогулах. «Сходи в профсоюз, – посоветовала подруга. – Куда это годится, беременную бабу на улицу выкидывать». Ребёнок все сильнее толкался в животе, и Ося отправилась в профком, где немолодая, коротко стриженная женщина сказала ей:

– Закон один для всех, для беременных тоже. Если бы вы были больны, со справкой, тогда, конечно, другое дело. Необходимо заранее предупреждать, что не можете выйти на работу, а впоследствии нужно предоставить справку.

– Я должна была заранее предупредить вас, что именно в этот день арестуют моего мужа? – спросила Ося и сама удивилась и тому, что сказала, и тому, как совершенно по-яниковски это прозвучало.

Женщина смешалась, но быстро оправилась, ответила:

– Но вас же не арестовали. Вы могли выйти на работу.

Ося помолчала, снова вспомнила о ребёнке, сказала, опустив голову, презирая себя, стараясь не думать о Янике:

– Вы понимаете, что выкидываете меня на улицу, что в таком состоянии и с мужем в тюрьме никто меня на работу не возьмёт?

– Сожалею, – сказала женщина, – но помочь не могу. Закон есть закон.

Ося встала, набросила платок.

– Постойте, – вдруг сказала женщина. – Если вы готовы публично отречься от мужа, мы созовём собрание или просто заседание профкома и…

– Не готова, – перебила Ося. – Ни в профкоме, ни публично, нигде и никогда. Мой муж – один из самых порядочных людей, которых я знаю, и я уверена, что ничего недостойного он сделать не мог.

Женщина молчала, смотрела на неё во все глаза. Ося вышла, аккуратно прикрыв за собой дверь.

Несколько дней после этого разговора Ося просидела дома, тупо глядя в стену. Потом отправилась в Детгиз, объяснила, что Яника арестовали, предложила доделать его заказ.

– Где он сидит? – спросила редактор, пожилая женщина с простым, грубоватым лицом и изысканно-вежливыми манерами.

– На Шпалерной, – ответила Ося.

– По какой статье?

– Не знаю, он ещё под следствием.

– Вы были у прокурора?

– У меня через неделю очередь, – сказала Ося, закусив губу. Впервые за последние три недели с ней разговаривали на равных, без страха, без отчуждённости, без презрения.

– Держите меня в курсе, – попросила женщина. – Ваш муж – очень талантливый человек, и мне небезразлична его судьба.

Она взяла принесённую Осей папку с работами, перелистала, сказала:

– Начинайте работать. Старайтесь придерживаться его стиля. С оформлением мы что-нибудь придумаем. Вам нужен аванс?

– Ему уже выдали аванс, – напомнила Ося.

Женщина достала из ящика стола двести рублей и протянула их Осе, велела «возьмите» и повторила, видя, что Ося медлит:

– Возьмите. Это не жалость. Это уважение к таланту Яна Витольдовича. Я его друг, я имею право помочь его жене и ребёнку.

Ося взяла деньги, попрощалась, помедлила у двери, не умея и не смея высказать всё, чем полна была душа.

– Когда-нибудь это кончится, непременно кончится, – негромко сказала женщина.

– Когда? – едва слышно спросила Ося.

Женщина улыбнулась печально, зазвонил телефон, она взяла трубку, Ося ещё раз попрощалась и вышла из комнаты.

Неделю спустя в большом светлом кабинете высокий, кудрявый, равнодушно-любезный блондин прокурор, совсем молодой, вряд ли намного старше Яника, сказал ей внушительно:

– Ваш муж под следствием, он подозревается в государственной измене. Пока идёт следствие, письма, свидания и передачи не разрешаются. Только денежные переводы раз в месяц.

– Этого не может быть, – сказала Ося. – Это ошибка. Он никогда… Я знаю его, это мой муж…

– Я бы не советовал вам быть настолько уверенной, – усмехнулся блондин. – Недостаток бдительности – это тоже преступление.

Ося сглотнула слезы, нельзя было, ни за что нельзя было плакать перед этим человеком, Яник никогда бы ей этого не простил. Прокурор постучал по столу костяшками пальцев.

– Как долго будет идти следствие? – спросила Ося.

– Месяца три, четыре. Может, полгода. Зависит от того, насколько ваш муж будет сотрудничать со следствием.

Ося попрощалась, вышла в длинный светлый коридор, забитый серыми, одинаковыми в своём горе посетителями, покачнулась, её поддержали, усадили на стул, дали воды.

Высокая статная женщина, вышедшая из соседнего кабинета, сказала:

– Пойдёмте, голубушка, я провожу вас до дома. Меня Татьяной Владимировной зовут, я к вам давно приглядываюсь, ведь по одним дорожкам ходим.

По пути она рассказала, что тоже хлопочет за мужа, какого-то большого начальника в порту, что мужа посадили на третий день после убийства Кирова, что она уже трижды была на встрече с прокурором и один раз виделась со следователем.

– Хлопотать надо, голубушка, – сказала она. – Всех своих знакомых привлеките. Не все согласятся, конечно, но это помогает, я знаю.

– У меня нет никаких знакомых, – устало сказала Ося. – У меня никого нет.

– Ну как же, – сказала Татьяна Владимировна. – Семья, да приятели всякие, да соседи. Кто-нибудь да найдётся при портфеле, замолвит словечко.

Ося не ответила. В полном молчании они доехали до Осиной остановки, дошли до дома, Татьяна Владимировна попросила напоить её чаем. Осе не хотелось никого видеть, но отказать было неловко. После чая Татьяна Владимировна оглядела внимательно полупустую Осину комнату, из которой исчезло за последний месяц всё, что могло быть продано, велела:

– Расскажи-ка мне, милая моя, что случилось.

Ося рассказала, не было сил сопротивляться этой властной, уверенной в себе женщине. Татьяна Владимировна слушала молча, не перебивая и не переспрашивая, а выслушав, сказала уверенно:

– Уезжать тебе надо, голубушка. Чем быстрее, тем лучше.

– А как же муж?

– Ему ты не поможешь, а себе и дитю – навредишь. Посуди сама, чего бы он хотел для тебя – чтоб ты себя уморила в этих очередях? Или чтоб ребёнка ему родила и вырастила?

– Но вы же не уезжаете.

– Я – другое дело, я со своим Иван Антонычем душа в душу тридцать лет прожила, я уж его не оставлю. А ты – молодая, интересная, образованная, можешь ещё жизнь устроить. Не думаешь о себе – о ребёнке подумай, это ведь не только твоё, это и мужа твоего дитя. Не приведи Господи, случись что с твоим Яником – только и останется от него, что ребёнок.

– Вы же сами мне предложили хлопотать, – удивилась Ося.

– Это я предложила, когда не знала ничего. А сейчас, когда знаю, точно тебе говорю: уезжай, не задумывайся. Ну, хочешь – я буду мужу твоему передачи носить, буква у нас одна, всё равно в очередях этих торчу, как-нибудь уж устроюсь.

Она велела Осе подумать, написала свой адрес на старом конверте и ушла. Ося осталась одна и долго сидела в сумерках, не зажигая света, перебирая в уме всех своих и Яникиных знакомых, даже очень давних и случайных. Под конец она подумала о Филонове, усмехнулась невесело – все её известные знакомые скорее могли навредить, чем помочь. И если думать о том, чего хотел бы Яник, то уж точно не унизительных хождений по знакомым с просьбой о заступничестве. Но ведь Яник не знает, напомнила она сама себе, и никогда не узнает, если она не расскажет. Она легла на кровать, ещё раз перебрала в уме знакомых, оставила семь человек, начала размышлять, как до них добраться и что им сказать, прикидывать, кто откажется сразу, с порога, а кто может и попытаться, пусть не просить за Яника, но хотя бы разузнать, в чём конкретно его обвиняют.

Так размышляла она всю ночь, пытаясь убедить себя, что не всё потеряно, что она обязана, должна сходить к этим людям, попросить их, объяснить им. Ругала себя, что так бесцельно потратила месяц с лишним, высчитывала, сколько времени ей понадобится, чтобы всех их обойти.

Под утро, встав с кровати, чтобы попить воды, она поняла с кристальной, пророческой ясностью, что все её хлопоты, и хождения, и мольбы абсолютно ничего не изменят. Всё равно она решила сходить.

Первым в её списке был Яникин приятель, тот самый, вместе с которым Яник прожил шесть лет и который работал теперь архитектором в известном проектном бюро. Приятель согласился встретиться с ней в обеденный перерыв в Гостином дворе и, не дожидаясь её просьб и не задавая никаких вопросов, чётко и быстро пояснил, что про арест знает, но у него семья, жена и маленький сын, и в первую очередь он обязан заботиться именно о них. Поэтому всякое дальнейшее общение он считает нежелательным, а если она будет настаивать, ему придётся поставить в известность соответствующие органы.

Ося не удивилась и не расстроилась, просто вычеркнула его из мысленного списка и сосредоточилась на следующем кандидате: материной подруге по ARA, чей муж был большой шишкой в Наркоминделе. Подруга приняла её сочувственно, почти тепло, напоила чаем с вареньем, пригласила приходить, сказала, что готова помочь материально и купить ребёнку вещи в Торгсине, но к мужу обращаться отказалась категорически, поскольку у него и без того на работе неприятности.

Вычеркнув и её из списка, Ося отправилась в Детгиз, к той самой редакторше, что отнеслась к ней так сочувственно. Редакторша выслушала её молча, вертя в руках папиросу, которую так и не закурила, видимо, из уважения к Осиному состоянию, сказала тихо:

– Ольга Станиславовна, я уже пыталась выяснять везде, где только могла. Я не рассказывала вам по той простой причине, что рассказывать нечего. Никто ничего толком не знает. Он сидит, насколько я понимаю, за происхождение, пошла новая волна, за это опять сажают, и тут ничего нельзя поделать. Только надеяться на чудо или на счастливый случай. Пока что за происхождение не расстреливают, скорее всего, его сошлют куда-нибудь в Кокчетав или в Вилюйск, и вы сможете к нему приехать или хотя бы написать, так что берегите себя.

Ося вернулась домой, достала старый школьный атлас, дореволюционный, подаренный ещё Анной Николаевной, нашла Вилюйск, нашла Кокчетав. На душе у неё стало немного легче: люди живут везде, и они с Яником выживут.

3

Прошло ещё две недели. Ося доделала детгизовский заказ, полученные деньги поделила пополам, половину отложила для Яника, на половину купила немного детских вещей: пелёнки, распашонки – самое необходимое. Подруга по Ломоносовской фабрике привела её в полуподпольную артель, где расписывали под гжель грубые дешёвые кувшины. Платили гроши, и работали в артели в основном такие же, как она, бесправные люди с сомнительным прошлым.