Кока
– Не знаю. Он привык, наверно. С детства же называют, фамилия такая… несчастливая…
Лясик набрал номер. Баран обещал приехать.
Пока ждали Барана, Лясик рассказал, что провалялся в больнице пару дней, его так и эдак обследовали, всё в норме. Вчера выписался. Менты в больницу приходили, передозом не интересовались, а вот насчёт вещей с бирками спрашивали упорно. А наутро явились на хату с ордером и всё увезли на опознание, хотя чего они там будут опознавать? Купил – и всё. А бирки – что? Ещё не успел примерить. Да, у меня мания, я шопоголик. Платил наличными. А кэш у меня от учеников, коих учу игре на гитаре, – вот документы.
Кока неожиданно для самого себя предложил:
– А давай уедем в Грузию. Всегда все на Кавказе прятались.
Лясик замер.
– В Грузию? Как Лермонтович, Пушкинянц или Грибоедзаде? А что там делать? Курить ничего нормального нет, за опиаты сажают. Воровать тоже нечего. Война, сам говорил, беженцы, разруха, купоны…
Но Кока продолжал, загоревшись идеей:
– Мне мамин двоюродный брат, Шалва, умер недавно, оставил ГАЗ-21, в гараже стоит. Сядем и в Азию за дурью поедем! – разошёлся он. Это была его мечта детства – самому побывать в сказочной Азии, о которой столько интересного рассказывали наркуши.
– И что мы будем со старой “Волгой” делать? Сейчас в Совке все на битые немецкие машины бросаются, а тут мы со сталинской “Волгой”… – Лясик насмешливо посмотрел на Коку. – А, Кока-недотрога? Скипидар и скопидом скопом строят новый дом?
Кока воодушевился:
– Поедем в Азию, они там любят старые “Волги”, по полям ездить, коноплю собирать. Машину на дурь сменяем.
– А на хера мне эти приключения? У меня дурь на углу продаётся, были б деньги. Лучше уж эту “Волгу” сюда, в Нидерланды, пригнать, каким-нибудь коллекционерам загнать. Да и паспорта у меня нет – менты забрали, сижу под подпиской.
– В Азии дурь лучше, чем здесь. Там дедушки-бабаи для сыновей и внуков самый крутяк трясут, такого тут нет, – выложил последний аргумент Кока.
Лясик неожиданно согласился.
– В этом ты прав. Хорошую дурь искать надо. Вот Хасан рассказывал: в Марокко из ста килограммов сухой конопли они натрясают два-три кило шмали-бомбы, её курят сами. Ещё кило десять хорошей дури – родным и близким на обкурку. А остальное – на продажу! О, я был в Марокко! Это фантастическая страна, вся из красного камня! Там, там происходила битва тиранов с титанами! Атлантов и кариатид!
– Гигантов и циклопов! – поддакнул Кока.
Лясик занюхал ещё немного. Его понесло.
– Твоя идея прокатиться на “Волге” в Среднюю Азию имеет смысл! Возьмём с собой Барана, он на всех языках разговаривать может, сам ведь из Казахстана. Да там много и не надо, даже я знаю: “салам алейкум” – здравствуйте, “йок” – нет, “шугран” – спасибо, “иншалла” – дай бог, “шайтан” – дьявол, “аллах акбар” – всё хорошо, аллах велик. Разве не хватит? Ну, “бакшиш” ещё, чтобы аборигены накинули немного сверху. А ты знаешь, что недавно, на годовщину свадьбы, мы с Литой полетели на остров Фиджи? Однорукий Билли, сосед, подсказал – райское, говорит, место, хотя там раньше каннибалы жили. Дал нам адрес пастора, у которого он когда-то жил. И мы полетели. Вояж оказался незабываем! Я нем, как Полифем, от восторга! Ну и Лита там развернулась. Это не Лита, а целая Лилит. Кто? Не знаешь? Лилит, или Ночная тишь, – это первая жена Адама, демоница, её видят мужики, когда дрочат, она так и вьётся в их бедных корявых мозгах. Адам вовремя её раскусил и сменял на земную Еву, от чего негодяйка Лилит пошла злобно шуровать и куролесить, младенцев жрать и мужиков беспокоить… И вот я думаю, что моя Лита и есть та Лилит! – выдохнул Лясик.
Кока, думая: “Э, куда тебя понесло!” – тоже откатил себе полоску. Но постепенно слова Лясика стали казаться ему очень важными, нужными, интересными. Обязательно надо узнать, как они добирались до этого Фиджи.
Лясик пошевелил рукой, изображая полёт, поворошил тарзанью шевелюру.
– Через Сингапур летели. Сингапур – игрушка, нереален, сказочен. Но не плюнешь, окурка не бросишь – всюду камеры. Что-то игрушечное огромных размеров. Такой огромный детский конструктор! Леголенд! Оттуда полетели на Фиджи, откуда двое суток плыли на наш остров, их там триста штук, на старом баркасе. Снасти скрипят, трещат. Все лежат на палубе от качки и блёва. Мы вообще – единственно белые, остальные – папуасы. На острове ели рыбу, кальмаров, крабов, живых ракушек, пили каву – противный напиток типа пива, а пиво я терпеть не могу, напиток рабов, недаром в России и Германии, ещё более рабской и раболепной, так его любят!
– А мясо у них есть? – Это тоже вдруг стало важно для Коки.
– Да, свиней полно. Лита ела кусок, чуть зуб не сломала, а это оказался коготь кабана! По острову ходят коренастые кряжистые трансвеститы, мужики в юбочках-оборочках, никто не обращает на них внимания. Почему их так много – никто не знает и объяснить не может. Пляжи – фантастикум. На деревьях – огромные птицы. Покачал ветку – птица не улетает, с удивлением смотрит на тебя. Ящерицы выходят со всех сторон. Нетронутая природа. Люди доброжелательны – с другой стороны улицы приветствуют. Кого ни встреть – каждый приветливо и подробно рассказывает, куда он идёт, зачем, какое у него дело, куда вчера ходил его брат, как себя чувствует мама, и всё в таком духе. Христианство в чистом виде. И кстати, много католиков, хотя на иконах вместо лика Богородицы нарисована папуасская праматерь…
– Где вы жили? В вигваме? В юрте? На сваях?
Лясик перекрестился: слава аллаху, жили хорошо, в хижине у католического пастора. Рыбаки приносили всякую морскую мелочь, рыбин, осьминогов. Но чем ближе к цивилизации – тем народ испорченнее. Не хотят жить на островах, тянутся в города, острова пустеют. Уже не плавают на каноэ, лень грести, перешли на моторки, для них нужен бензин, и если шхуна с бензином из-за шторма опаздывает или не приплывает, то рыбаки не могут выйти на промысел, сидят голодные. Или кормятся, дети природы, кореньями, кокосами, бананами, ягодами и чёрт-те знает чем ещё…
– Меня что-то подташнивает. И по ногам холодок пробирает, – вдруг прервал сам себя Лясик и заглянул в пакетик. – Порошок, может, подпорчен? Какой-то он… несвежий. От удобрений, что ли?
– Какие удобрения? – удивился Кока, тоже чуя в теле ростки тошноты.
– А кто их знает! Лита поливает цветы какой-то химической хернёй, чтоб лучше росли. Ну и фикус, видно, полила, а яд через пластик просочился. Вот те зять, что с него взять!
– Хорошо, что не укололись – хуже б было, – с тоской выдавил Кока, понимая: если химия как-то пробралась в пакетик, тогда жди озноба, температуры, лихорадки, трясись под тремя одеялами, желая умереть, но стараясь выжить.
– Лясик, у тебя пирамидон есть?
– Какой на хрен пирамидон? Пойду-ка я прилягу. – Лясик с трудом перебрался в спальню, залез под одеяло. – Ты ложись там, на диване! Проклятое лекарство! Отравой напиталось! Чуть-чуть поддержало – и на́ тебе!.. Подкидон!..
Кока свалился на диван, натянул на себя плед. Холод собирался в кристаллы и ранил, резал тело изнутри.
– Лясик, а…
Но он не успел договорить – в замке заворочался ключ, в квартире появилась Лита.
– Это что такое? Опять бардак? Опять порошки? Это что? – кинулась она к столу, одним движением смела всё на пол вместе с бутылкой и рюмками, каблуком раздавила рюмки и растоптала пакетик.
Потом заметила Коку на диване и огрела увесистой сумкой по голове:
– Опять, недоносыш, здесь? Опять моего мужа травить? Сволочь! Вон отсюда!
– Я – что? Я только пришёл! – кричал Кока под ударами Литиной сумки.
Но апогей настал, когда Лита ворвалась в спальню.
– Ах, негодяй! Подонок! Джанки! – набросилась она на Лясика.
Тот лепетал что-то. Кока украдкой поглядывал на пол, где был рассыпан порошок. Нет, вряд ли его собрать…
– Чтоб вы все подохли, проклятые! Спасения от вас нет! Кипятком вас, что ли, травить, как тараканов! Сейчас полицию позову! Мало было тебе ментов, ворюга, аферист, лодырь, уголовник?!
Слышались глухие тумаки, Лясик орал что-то маловразумительное:
– Божья кара! Будь милосердна к павшим! И милость к падшим призывал! Дай передохнуть! Утром – ягодка, вечером – яга! Хватит! Геенна огненная! Кара Господня!
– Я тебе дам гиену! Я тебе покажу каргу! Яга? Ага! – вопила Лита, разъярившись и дубася Лясика чем попало.
Кока, хоть его и подташнивало и обливало изнутри морозом, решил побыстрее ретироваться, что и сделал под крики Литы в свой адрес:
– Пошёл вон отсюда, гадина! Тварь! Чтоб я никогда здесь тебя больше не видела, морфинист проклятый!
Когда Кока выбежал из подъезда, как раз подъехал чёрный джип.
– Чего? А Ляс где? Вас ист лоз?[56] – выглянул из окна Баран.
– Жена его явилась, Лита! Всё лекарство рассыпала, сейчас Лясика бьёт. Мне сумкой по башке дала, чуть не убила. Кричит, полицию позову! Пакет под фикусом был, Лита поливает с удобрениями, химия просочилась…
– Чего? Где? Схимия? – удивился Баран, ничего не понимая. – Какой фикус-пикус? Значит, пролёт? Нет отрава? Ну гулялово! Моя баба ни в жисть шлехте вёртер[57] моим кентам не сказет! Сумаседсий баб! Пригрели змейку – а она хвать за сейку! – От волнения Баран стал шепелявить сильнее.
Кока, стоя возле машины, спросил:
– Есть где купить нормальный?
Баран неопределённо мотнул головой:
– Сам в ломке. Танту Нюру ждём. Позвони морген-уберморген[58], должон быть.
– Мне в отель поехать надо. У тебя есть время? – без особых надежд попросил Кока, хотя видел, что Баран в плохом настроении, не чешется и не курит.
Так и есть.
– Чего? Отеля? На хер нужон? Я бессер[59] поеду к братаны, там раскумарюся. Залезай! До Большой канал довезу.
По дороге ругал всё подряд: Лясика, Литу, себя, свою судьбу. Что ни день – то пролёт! Вот вчера поехали после ресторана в бордель к каким-то чехам. Приехали. Вылез заспанный мужичонка: “Поздно. Все бабы спят. Жену разбужу, если хотите”. А тут и она – зевающая швабра в халате! Только её не хватает! Жена! Ещё бы тёщу вывел, паскуда! Посмеялись – тебе, лахудра, надо халат сменить, этот очень уз шмутциг[60], видать, в малофье стиран! И свалили.
Гнал он на приличной скорости вдоль каналов, распугивая пешеходов и велосипедистов клыкастым блестящим бампером. Крутил бритой головой, попутно рассказывая, что его кент Сыргак раньше, ещё в Союзе, раз поехал с подельником за дурью на Алтай. Взяли кило три и на обратном пути в Барнауле на вокзале чемодан с дурью в автоматическую камеру хранения положили. Пошли в ресторан, выпили как следует. Вот на поезд идти, а подельник забыл номер…
– Ширф забыл! Прикинь! А без ширфа камера не открыть…
– Шифр? Почему на бумажке не записали?
А потому, что подельник был против бумажки: а ну обыщут менты, найдут бумажку, откроют камеру? “Я запомню, не забуду, даже тебе не скажу”. А как выпил в ресторане – так забыл! То ли 3881, то 8318, то ли 6388!.. Крутит эти номера – ничего не выходит! Камера не открывается! Что делать? К ментам не подойдёшь, не скажешь – “шифр забыли”… Менты обязательно спросят, что́ в чемодане, чтобы опознать, их это вещи или нет… Что тогда кричать? Да, это наши три кило шмали, вяжите нас, садите на пятнадцать лет?.. А менты вокзальные уже видят, что около камер что-то происходит. Насторожились, как псы в стойке, а подельник совсем взбесился – кулаками по камере бьёт, ругается, то ли плачет, то ли смеётся. Кент Сыргак махнул ментам – мол, выпил человек, я уведу – и еле успел утащить его, плачущего, на поезд. А подельник после всего этого речь потерял, онемел, уже три года сло́ва не говорит.
– Как хунд[61] мунд[62] откроет, цунге[63] свесит и молчит, только горлуско дёргается, как у попугана! Вот же ёб же! Тебе где? Больсой канал тут, за угол. Ну, давай! Телефон, звони! – закончил Баран.
Кока вылез. Мощный джип, переваливаясь на камнях мощёной мостовой и разгоняя велосипедистов, покатил дальше.
А Кока, чувствуя тошноту, но не теряя бодрости, побрёл вдоль канала.
Тихими мышиными тенями мчались молчаливые велосипедисты, но он уже умел уворачиваться от них. Шёл своей дорогой, ведущей неизвестно куда. С завистью заглядывал в открытые окна, с грустью замечая: вот семья сидит у телевизора, вот люди за столом что-то пьют, вот в комнате стоят в кружок голландки с белыми до поросячьей розовости лицами, в руках держат бумаги – и поют! Вот это да! Люди радуются жизни – а он на что тратит свою?.. А ведь было когда-то счастье: лето, жара, колебания занавесок под лёгким ветерком, далёкое тявканье собаки, крики разносчиков, запах свежей сирени и натёртых мастикой полов… Куда оно делось?.. А туда!.. Ему было десять лет, когда отец сбежал с любовницей в Болгарию, а мать вышла замуж за француза-офицера, прибывшего в Тбилиси по каким-то делам. Так Кока остался с бабушкой. Вот куда делась его счастливая семейная жизнь!..
10. Химера совести
Кока устал. Заметив пустую скамейку, присел, закрыл глаза. Дрожь и морозные иглы в теле начали утихать, но чугунная голова варила медленно. Мысли стало заволакивать заботой: что делать дальше? Вот в кафе – весёлые люди, смеются, пьют что-то. А ты? Как беспризорная собака плетёшься в чужой подвал… Все мысли, силы, дела уходят на добывание проклятого зелья. Сколько это может продолжаться?..
“Пока не поймают!” – сказало в нём злорадное и зловредное “я” (оно всегда следило за Кокой как бы со стороны и в нужный – или ненужный – момент подавало голос). “Остановись, не то жизнь остановит!” – говорила ему Мея-бэбо, а он не понимал. Теперь осознал, какая может быть остановка: тюрьма, психушка, кладбище…
“Неужели?” – ужаснулась душа. Неужели этого не избежать?.. Неужели по-другому жить нельзя? Чтоб и он сидел с людьми в кафе, смеялся их незамысловатым шуткам, пил кофе, а не шастал по подворотням, как шелудивая кошка, в поисках отравы?..
Кока вдруг твёрдо решил, что он должен бросить всё это. Траву можно оставить, но этот героин уже в глотке сидит! Нет, надо завязывать! Отдать деньги Рыжику – и уехать в Тбилиси! Однако второе “я” вкрадчиво напоминало: если завязать, то как избавляться от тягот жизни, ощущать блаженную безмятежную благость, при коей человек чувствует себя святым в земном раю?
Начали одолевать и другие мысли: а что в Тбилиси делать?.. Толком он ничего не умел. Руки у него, по словам бабушки, росли из разных мест, но только не оттуда, откуда надо. Она называла это “рукожопием”.
Иногда в Коке просыпалась химера совести: все люди работают, рано встают, на службу идут, даже цари и президенты, а что он? Целыми днями занят поисками денег и отравы! Но после воспоминаний о нудной работе с чертежами в Горпроекте… Да существует ли ещё этот Горпроект? После краха Совка всюду бардак – говорят, в тбилисском институте физики в фойе хинкальную открыли, все синхрофазотроны кебабами пропахли, а сотрудники целый день пиво дуют.
“Здесь поймают – будешь хоть в чистой тюрьме сидеть, в пинг-понг играть, телик смотреть, а в Тбилиси залетишь – в Ортачальской тюрьме в пинг-понг тобой играть другие будут! Представь – сидеть в одной камере с Сатаной и такими же, как он!” От этого видения Коку передёрнуло, ибо он знал, что́ такое камера…
На первом курсе тбилисского политеха Кока за две мастырки анаши загремел в КПЗ на площади Августа Бебеля – его поймали в садике на набережной. И даже дядя Ларик, несмотря на майорские погоны и уважение коллег, ничем помочь не мог – как раз шли очередные строгости по усилению борьбы с наркотиками. Начальник милиции в Ваке (сам позже умерший от передоза) говорил дяде Ларику, что за две мастырки мерзавцу Коке грозят два года, без приговора отпустить не могу, пусть хоть на пятнадцать суток присядет.
– Может, одумается, если не хочет на срок загреметь и педиком стать! Вначале анашу курят, а потом задницу дают, так что не советую! – добавил от себя по-дружески.
Хе, как же, одумается!.. Кока отсидел свои сутки с такими людьми, которые прочли ему весь краткий курс обращения с отравой!
Их было четверо в камере, все – за наркоту. Один – пятикурсник университета, вежливый и замедленный в движениях Заза (потому и не успел выбросить мастырку, когда менты метнулись к нему). Заза просвещал по гашишу и галлюциногенам, которые он попробовал, будучи в гостях у тётки во Флориде. У помощника повара, рачинца Лери (сразу прозванного Лори[64]), менты буквально изо рта вырвали козью ножку с травой. Он рассказывал больше о конопле – где она растёт, как её собирают, сушат и готовят. Худющий татарин из Нахаловки Хамса (при облаве имел в кармане пачку кодеина) – специалист по опиатам.
Кормили в КПЗ вполне сносно, еду носили из ментовской столовой. Камера – метров десять, туалет снаружи. Общие нары, где все спали в ряд на голых досках, без матрасов и одеял. Стол и скамьи, креплённые к полу. Кран с водой. Параша. За червонец конвойные делали, что просили: брали у родственников на передачу деньги, продукты, одежду, книги, даже как-то транзисторный приёмник принесли, и камера с замиранием сердца слушала Баха, пока вертухаи не забрали. За червонец водили в ментовской душ. Раз обещали принести дурь, взяли деньги, но вместо дури втюхали молотый перец, похожий на гашиш. А что сделаешь? Начальнику тюрьмы не пожалуешься! Словом, жизнь была сносной – молодость всё скрашивала.
С утра, пока Хамса дрых, а Лори читал книгу о здоровой пище, студент Заза любезно, правильным языком будущего специалиста по античной литературе, делился своими знаниями:
– Самый сильный в мире опийный мак растёт в Афгане, а самый бархатный – вокруг города Бенарес в Индии. Вообще, любая дурь – разная, всюду своя, особая. Конопля растёт там, где днём сильное солнце, а ночью – мороз. В основном в горах, хотя на Ямайке, говорят, прямо с куста листья рвут и курят. Траву-марихуану не путать с гашишем, который имеет вид вязкого смолистого вещества. Гашиш тоже разный. Один даёт кайф сразу, но быстро отпускает, другой открывается поздно, зато и держит дольше. А ЛСД… Мы с племяшом во Флориде приняли ЛСД на пляже, и я взлетел над океаном, парил вместе с чайками, мог трогать солнечные лучи! А потом чудились страшные острые дыры и железные запахи! А в другой раз чуть не умер от ЛСД – показалось, что на меня обрушиваются орущие книги вперемешку с ярко-красными словами! У нас ЛСД нет, – заключал Заза, а проснувшийся носатый Хамса уже перенимал у него бразды рассказчика, поучающе повествуя о всякой всячине, в том числе и о хитростях ремесла “верблюда”, перевозящего товар (чем, видно, сам и занимался на свободе).
По его словам выходило, что товар лучше всего нести на себе. Если много – прятать товар в чемодане в грязных вещах – авось при обыске побрезгуют ворошить. Когда в аэропорт или на вокзал входишь, ни на кого не смотри, глазами не бегай, в свой билет уткнись или знаки разглядывай, куда идти. Главное – не суетиться, не торопиться, не мельтешить, нервно не дёргаться. Иди прямой дорогой к кассам или в буфет, не топчись на одном месте, не давай ментам себя засечь. Мент тоже человек, ему легче за стоящим человеком наблюдать, чем по делу идущим. Не смотри ментам в глаза, игнорируй, смотри сквозь них. И помни: ты – хороший человек, идёшь по своим хорошим делам, никого не боишься – и всё! – заканчивал Хамса, напутствуя, что главное – не быть худым, небритым, с красными глазами, потным лбом, трясущимися руками и в кайфе.
Всех интересовало, как в суматохе, которой всегда сопровождается процесс покупки дури, узнать, хороший товар продаёт барыга или туфтовый? Хамса важно поднимал палец с траурным ногтем:
– А ты сделай три-четыре затяжки и посмотри – будет сушняк? Если будет, то дурь хорошая. Сушняк – важное дело. Чем сильнее – тем дурь лучше. Позже раскрывается – дольше держит! – поучал он, рассказав, что как-то жарким летом его кенты взяли такую позднюю дурь, покурили, ничего не почувствовали и отправились обратно к барыге выяснять отношения, и только завалились к нему на хату, как их начало разносить: сушняк, слова сказать не могут, мычат “плохая дурь”, а сами в трусах – жара, штаны забыли надеть!
Никто их не трогал и не беспокоил. На завтрак, часов в девять – десять, конвоиры приносили на каждого по большому ломтю свежего горячего лаваша, кубик масла, кусок сыра, спичечный коробок сахара, чай. Днём – борщ и котлеты, из-за чего всё здание КПЗ провоняло капустой и котлетным духом. К вечеру – манная каша. Жить можно. К тому же постоянно кому-то приносили передачу, так что чай пили свой, с шоколадом и печеньями, борщ ели с чесноком и луком, а ужинали хлебом с колбасой и ветчиной-лори, присылаемой рачинцу Лори, шутя при этом:
– К нам кабана засылают уже копчёного!
– Ничего, за пятнадцать суток с тобой цинга не случится. Джуга Сталин тоже всю жизнь борщ и котлеты ел, – говорил дядя Ларик, навещая Коку в КПЗ и передавая блок сигарет. – Будешь ещё план курить, мерзавец? Хочешь, чтобы твоя мать умерла?
– Нет, что ты! Никогда, ничего! Не хочу! – отнекивался Кока, сам перебирая в мозгу номера телефонов, которые ему оставил Хамса, утром ушедший на свободу и велевший найти его, Хамсу, в Нахаловке, а уж дальше он поможет.
День начинался и заканчивался хором проклятий в адрес неизвестного никому невинного Августа Бебеля, на площади которого они сидели:
– Какая-нибудь гадина была!
– А может, баба – Августа Бебель?
– Чтоб ты, сволочь Бебель, на том свете мучилась!
Пятнадцать суток пролетели быстро, породив новые дружбы и завязки, с которыми было куда легче заниматься поисками отравы. “Краткий курс” оказался очень полезен во всех смыслах – у Коки от диетического питания даже прошли на лице прыщи, не дававшие ему покоя всю юность. Позже он встретил в пивной гостиницы “Иверия” молчуна-рачинца Лори – тот стоял за стойкой, важно разливал пиво, кричал приказы в зев кухни: “Пятьдесят хинкали, пять кебабов! Сорок хинкали, три кебаба, два шашлыка!” – и угостил на славу Коку и его друзей сотней хинкали на огромном подносе. Вежливого Зазу всегда можно было найти на бирже возле первого корпуса университета. А шустрилу Хамсу зарезали в пьяной драке в Кутаиси, в привокзальном ресторане, а труп для отвода глаз бросили под поезд…
Кока очнулся на скамейке возле канала. Шум в ушах мешал думать. Мысли пошли опять по новой. Так отдать Рыжику деньги или нет? Уехать в Париж? Отлежаться у мамы? Но как встречаться с отчимом-полицаем, который давно про Коку всё понял и относился к нему брезгливо, как к дохлой мыши (сам отчим – спортсмен, стрелок и каратист).
Снимать квартиру Кока не мог, а на социал его не сажали – нет французского гражданства. Собственно, и денег у него тоже нет. И никогда не было, хотя странным образом находились, когда требовалось купить травы или таблеток. Тогда деньги возникали из ничего, из чистого усилия воли. В ход шло всё: займы у соседей и знакомых с клятвами скоро вернуть, обманы бабушки, тайная продажа книг из библиотеки и вещиц из серванта. Кока умудрился даже обменять почти новую стиральную машину на триста граммов шмали: подсыпал бабушке снотворное, а ночью курды-носильщики тихо отсоединили и унесли машину. Бабушка утром была крайне удивлена, всё повторяла: “Куда она могла деться? Не выпала же из окна?” – на что Кока пожимал плечами: “Чудеса! Иисус Христос унёс!” Дело так и не открылось, и бабушка всегда ёжится, когда вспоминает об этом чрезвычайно странном случае.
…На небе появились тучки, закрапал дождичек. Настроение упало, не успев подняться. Он поплёлся к психам.
Во дворе застал одного Лудо – тот сидел у пня и что-то ковырял стамеской на дощечке.
– Привет. А где Ёп?
Лудо обстоятельно поправил на голове фуражку с кокардой.
– Мы поссорились. Он ушёл гулять. Нацепил свой дурацкий белый пиджак и отправился. Ты же оставил ему сдачу со стогульденовой? Вот он и ушёл.
– А почему поссорились? – Кока сел напротив.
– Да он, понимаешь ли, утверждает, что львы – дальтоники. А кто это проверял? Если бы были дальтоники, то зебр бы не ловили…
– Зебры чёрно-белые, это дальтоникам ничего, – напомнил Кока.
Лудо подозрительно поглядел на него:
– И ты тоже думаешь, что львы – дальтоники?
– Нет, я так не думаю, – испугался Кока: не дай бог поссориться, тогда ни подвала не будет, ни в туалет сходить.
Лудо отложил дощечку:
– Нет, Ёп не так прост, как кажется. Вот ты у него когда-нибудь в доме бывал?.. Только в кухню заходил?.. А ты зайди в комнату. Пыль в три пальца на всём. Всюду огромные стопки газет, причём вперемешку, старые и новые. Он день и ночь их читает. Какая с утра в руки попадёт – ту и читает до вечера от корки до корки. И это, учти, при том, что он богат! Его отец-миллионер умер, Ёпу, правда, ни единого гульдена не оставил, и теперь он ждёт, когда умрёт мать, чтоб всё ему досталось. Но ему ничего не надо! Ты на его туфли посмотри! Штаны сзади висят, как мешок! Чистый бездомник!
– Он добрый философ, – сказал Кока, тряся по очереди пустые банки.