Другая страна

– Тебе не стоит беспокоиться, – сказала девушка. – У меня не будет больше детей. – Она ничего не добавила, хотя ей явно было что сказать. – Он выбил из меня и это, – призналась она наконец.

Ему захотелось услышать историю ее жизни. И в то же время не хотелось ничего знать.

– Пойдем умоемся, – предложил он.

Она положила голову ему на грудь.

– Мне страшно возвращаться туда.

Руфус засмеялся и погладил ее по голове. В нем вновь затеплилась нежность к девушке.

– Не собираешься же ты провести здесь ночь?

– А что подумают твои друзья?

– Послушай, Леона, полицию они уж никак не позовут. – Он поцеловал ее. – Ничего плохого они не подумают.

– Ты пойдешь со мной?

– Ну, конечно, пойду. – Руфус отстранил ее, окинув взглядом с головы до ног. – Все в порядке, одерни только одежду, – и он любовно провел рукой по ее телу, – ну и еще пригладь волосы вот так, – и он откинул пряди с ее лба.

Она не спускала с него глаз.

Руфус с удивлением услышал свой голос: «Я тебе нравлюсь?»

Она нервно сглотнула. Руфус видел, как у нее на шее пульсирует жилка. Девушка казалась ему сейчас совсем беззащитной.

– Да, – сказала она и потупилась. – Руфус, – опять заговорила она, – ты действительно мне очень нравишься. Постарайся не делать мне больно.

– С какой стати, Леона? – Он нежно гладил ее шею, серьезно глядя в глаза. – Почему ты думаешь, что я могу сделать тебе больно?

– Люди обычно именно так поступают друг с другом.

– Тебя кто-то обидел, Леона?

Она молчала, уткнувшись лицом ему в ладони.

– Мой муж, – наконец выговорила она. – Мне казалось, он любит меня, но он совсем не любил… я знала, что он груб, но не думала, что он еще и подлый. Какая уж тут любовь, если он отобрал у меня моего малыша и отправил его куда-то?

Девушка смотрела на Руфуса глазами, полными слез.

– Называл меня никудышной матерью, потому что я пила. Действительно тогда я много пила, но иначе жизни с ним не вынести. А для сына я ничего не пожалею, соринки не дам на него сесть.

Руфус молчал. На темнокожую руку капали ее слезы.

– Он и теперь живет в нашем доме. Я говорю о муже. Вместе с моими матерью и братом, они с ним заодно. Тоже считают меня никчемной. Если все время говорить, что ты бестолочь, – сделала она попытку пошутить, – можно и впрямь ею стать.

Руфус заставил себя забыть все вопросы, которые собирался задать ей. Холод пробирал до костей, он был голодный как собака, хотелось пить и еще поскорей очутиться дома в постели.

– Ладно, – сказал он. – Обижать тебя я не собираюсь.

Он встал, направляясь к балконным дверям. Идти мешали приспущенные и болтавшиеся на ногах брюки; он подтянул их, ощущая внутри клейкую массу, и застегнул молнию, стараясь держать ноги пошире. Небо алело. Звезды исчезли вместе с огоньками на побережье Джерси-сити. По реке медленно ползла груженная углем баржа.

– Как я выгляжу? – спросила Леона.

– Прекрасно, – ответил Руфус и не солгал. Девушка напоминала сейчас уставшего ребенка. – Поедем ко мне?

– Если ты хочешь, – сказала она.

– Именно этого я и хочу. – Но сам диву давался, зачем она ему понадобилась.

Зашедший к ним назавтра, во второй половине дня, Вивальдо застал Руфуса еще в постели. Леона возилась на кухне, готовя завтрак.

Она-то и открыла Вивальдо дверь. Руфус наслаждался ситуацией: Вивальдо изумленно переводил взгляд с Леоны, утопавшей в мужском халате, на восседавшего в постели среди скомканных одеял совершенно голого Руфуса.

Ну что, белый либерал, пробрало тебя, ублюдка, насмешливо подумал Руфус.

– Привет, мужик, – поздоровался он. – Входи, гостем будешь. Поспел как раз к завтраку.

– Я уже завтракал, – отказался Вивальдо. – Вижу, я здесь лишний. Загляну попозже.

– Не валяй дурака. Входи. Это Леона. Познакомься, Леона, это мой друг, Вивальдо. Его полное имя Дэниел Вивальдо Мур. Итальяшка с ирландскими предками.

– Руфус погряз в предрассудках, – сказала, улыбаясь, Леона. – Заходите.

Вивальдо неуклюжим движением закрыл за собой дверь и присел на край кровати. Когда он чувствовал себя неловко, а такое бывало частенько, его руки и ноги как бы вытягивались, становясь чудовищно непропорциональными, и он путался в них, словно обрел конечности совсем недавно.

– Может, вы хоть что-нибудь проглотите, – сказала Леона. – Еды много, все будет готово с минуты на минуту.

– Пожалуй, выпью чашечку кофе, – произнес Вивальдо, – если, конечно, у вас не найдется пива. – Он взглянул на Руфуса. – Вижу, вечеринка удалась.

Руфус расплылся в улыбке.

– Совсем неплохо было.

Леона открыла банку и, перелив пиво в стакан, поднесла его Вивальдо. Он взял стакан, поблагодарив ее своей мимолетной цыганской улыбкой и слегка расплескав содержимое.

– Тебе налить, Руфус?

– Нет, киска, пока не надо. Сначала поем.

Леона снова скрылась на кухне.

– Типичная южанка, правда? – сказал Руфус. – Они умеют там воспитывать своих женщин, учат, как ухаживать за мужчинами.

Из кухни послышался смех Леоны.

– Они только этому нас и учат.

– А что тебе еще надо знать, киска? Ты и так умеешь сделать мужчину счастливым.

Руфус и Вивальдо обменялись понимающими взглядами. Вивальдо широко улыбнулся.

– Так что, Руфус, поднимешь ты сегодня свой зад?

Отбросив одеяло, Руфус соскочил с постели, зевнул и, вскинув руки, потянулся.

– Ну и видок у тебя сегодня, – сказал Вивальдо, бросая другу трусы.

Руфус натянул трусы, затем влез в старые серые слаксы и накинул выцветшую зеленую рубашку спортивного покроя.

– Жаль, что тебя вчера не было. Там такую травку давали – закачаешься.

– У меня вчера и без того проблем хватало.

– Опять Джейн? И, конечно, ссорились?

– Она напилась и несла всякую дичь. Ты ее знаешь. Больной человек, не может с собой совладать.

– То, что она с придурью, я знаю. А вот что с тобой?

– Наверное, получаю, что заслужил. Может, втайне хочу, чтобы меня так прикладывали.

Они прошли к столу.

– Вы первый раз в Гринич-Виллидж, Леона?

– Нет, бывала и раньше. Но пока не узнаешь людей, место так и остается чужим.

– Теперь вы знаете нас, – сказал Вивальдо, – а, между нами говоря, мы здесь знаем всех. Покажем вам все самое интересное.

Руфуса почему-то раздражала манера разговора Вивальдо с Леоной. Радостное настроение улетучилось – как не бывало, в душе зародились дурные подозрения. Он бросил украдкой взгляд на Вивальдо, тот потягивал пиво, поглядывая на Леону со своей непроницаемой улыбкой – слишком уж открытой и добродушной: поди пойми, что под ней таится. Руфус перевел взгляд на Леону: сейчас, при дневном свете, в халате с чужого плеча, с подколотыми волосами и без всякой косметики на лице, ее и хорошенькой-то не назовешь. Может, Вивальдо смотрит на нее с презрением, как на заурядную простушку, но это означает, что Вивальдо переносит презрение и на него, Руфуса. А может, он флиртует с ней, потому что Леона кажется ему незатейливой и доступной – чего уж от нее ждать, коль она пошла даже с Руфусом.

Но тут Леона улыбнулась ему через стол. У него екнуло сердце, и сладко заныло внизу живота; вспомнив их яростную и нежную близость, он решил – черт с ним, с Вивальдо. Того, что было, Вивальдо не отнимет у него.

Руфус перегнулся через стол и поцеловал девушку.

– Можно еще пива? – попросил, улыбаясь, Вивальдо.

– Бери. Сам знаешь где, – сказал Руфус.

Леона, взяв стакан гостя, отправилась на кухню. Руфус показал язык приятелю, который насмешливо смотрел на него.

Вернувшись, Леона поставила перед Вивальдо свежее пиво и объявила:

– Вы, мальчики, не торопитесь, заканчивайте спокойно завтрак, а я пока пойду переоденусь. – Забрав свою одежду, Леона исчезла в ванной.

Некоторое время они молчали.

– Она что, останется здесь, у тебя? – задал вопрос Вивальдо.

– Еще не знаю. Ничего не решено. Хотя, думаю, она бы не возражала.

– Это видно невооруженным глазом. Но квартирка тесновата для двоих.

– Можем найти что-нибудь попросторнее. Кроме того, ты ведь знаешь, я чертовски мало нахожусь дома.

Вивальдо некоторое время обдумывал его слова, наконец осторожно произнес:

– Надеюсь, ты понимаешь, дружок, это, конечно, не мое дело, но…

Руфус взглянул на него.

– Она разве тебе не нравится?

– Напротив, очень нравится. Милая девушка. – Вивальдо отхлебнул пива. – Вопрос в том: насколько она нравится тебе?

– А ты не видишь? – ухмыльнулся Руфус.

– Говоря откровенно, нет. То есть я вижу, что нравится, но… даже не знаю.

Они снова помолчали.

– Причин для беспокойства нет, – подытожил Руфус. – Я уже большой мальчик.

Вивальдо поднял на него глаза.

– Но и мир вокруг тебя тоже большой. Надеюсь, ты подумал об этом.

– Подумал.

– Все несчастье в том, что у меня по отношению к тебе слишком отцовские чувства, сукин ты сын.

– Все вы, белые ублюдки, одинаковы.

Выйдя на улицу в воскресенье, они встретились с тем «большим миром», о котором говорил Вивальдо. Судя по неприязненным взглядам прохожих, он был настроен к ним враждебно, и Руфус понял, что совсем забыл о существовании этого мира и о его неиссякаемой способности ненавидеть и разрушать. Он не подумал, что ждет его с Леоной, потому что даже не рассматривал возможность их совместной жизни. Но она здесь, рядом, идет с ним по улице, и если он захочет, с радостью останется у него. Но за это придется платить – и немало: возможны стычки с хозяином дома и соседями, с подростками в Гринич-Виллидж и со всеми, кто приезжает сюда на уик-энд. Его семья тоже в восторге не будет. Но если у родителей протест – всего лишь привычный рефлекс на жизнь, то сестра Ида мгновенно возненавидит Леону. Она всегда ждала от Руфуса чего-то необыкновенного и, кроме того, обладала чрезмерной щепетильностью в расовых вопросах. «Будь она чернокожей, Руфус, ты и не взглянул бы на нее, – скажет Ида. – Но ты готов жить с любой швалью, если у той белая кожа. В чем дело? Ты что, стыдишься, что ты черный?»

Он вдруг впервые в жизни задумался над этим вопросом, точнее, тот на секунду обжег его мозг и почти сразу же, как бы извиняясь за доставленное беспокойство, погас.

Руфус искоса посмотрел на Леону. Вот теперь она была по-настоящему хорошенькой. Девушка заплела свои длинные волосы в косички и подколола наверх, эта, немного старомодная прическа делала ее значительно моложе своего возраста.

Навстречу шла юная чета – продавцы воскресных газет. Руфус перехватил взгляд молодого человека, с любопытством устремленный на Леону; потом оба, и юноша, и девушка, оценивающе оглядели поочередно Вивальдо и Руфуса, как бы решая, кто же ее любовник. Но Гринич-Виллидж – особый район, своего рода свободная зона, и только по быстрому, почти робкому взгляду молодого человека Руфус понял: тот догадался, что любовные отношения с Леоной связывают именно его. Однако лицо женщины приняло сразу же холодное выражение – словно ее окатили ушатом ледяной воды.

Они вошли в парк. На скамейках сидели старые неряшливые женщины из трущоб Ист-Сайда, чаще одни, иногда рядом с ними можно было увидеть седых, высохших мужчин; тут же дамы с претензией на элегантность, живущие на Пятой авеню, прогуливали своих собачек, а няни-негритянки, глядя невидящими глазами на мир взрослых, тихо напевали, склонясь над детскими колясками. Итальянские рабочие и мелкие торговцы приходили сюда целыми семьями – устраивались в тени деревьев, болтали, играли в шахматы, просматривали L’Espresso. Были здесь и такие обитатели Гринич-Виллидж, которые, пристроившись на скамейках, читали (Кьеркегор – кричало имя с мягкой обложки книги в руках коротко стриженной девушки в синих джинсах) или увлеченно беседовали о высших материях, или сплетничали, или смеялись, или сидели неподвижно, полные скрытой буйной энергии, которая могла бы сокрушить здесь все, кроме разве что скамеек и деревьев, или, напротив, расслабившись и как бы утверждая всем своим видом, что они вряд ли когда-либо сдвинутся со своего места.

Руфус и Вивальдо – Вивальдо особенно – знали тут достаточно многих и даже были с некоторыми из них дружны так давно, что казалось, знакомство это началось еще до рождения. Особенно пугал вид бывших друзей и любовниц, канувших непостижимым образом почти в небытие. Это говорило о том, что еще в прежние времена их подтачивала некая болезнь, вроде рака, которая теперь, возможно, переместилась в нынешних приятелей. Многие за прошедшее время почили, вернувшись в землю, из которой вышли, но другие по-прежнему топтали ее; кто-то стал алкашом, кто-то наркоманом, кто-то убивал время в поисках хорошего психиатра; были и такие, что с горя обзавелись семьей и теперь мирно толстели, обрастая потомством; все они мечтали о том же, что и десять лет назад, в споре приводили все те же аргументы, цитировали тех же властителей дум и, что всего ужаснее, были убеждены, что излучают обаяние, как и прежде, когда у них еще не выпадали зубы и не вылезали волосы. Держались они теперь много враждебнее, недоброжелательство ощущалось и в тоне, и во взгляде, оно, собственно, и оставалось их единственной живой чертой.

Вивальдо остановила тучная добродушная деваха, явно под градусом. Руфус и Леона, стоя поодаль, дожидались его.

– У тебя чудесный друг, – сказала Леона. – Совсем не важничает. Мне кажется, я его тысячу лет знаю.

Теперь, когда рядом не было Вивальдо, на Руфуса и Леону смотрели уже иначе. Обитатели Гринич-Виллидж, одиночки и находящиеся в компании, дружно уставились на них, словно попали на аукцион или на выставку племенных жеребцов.

Весеннее солнце припекало Руфусу затылок и лоб. Леона вся светилась; казалось, она забыла обо всех и всем на свете, кроме него. Достаточно было заглянуть в ее глаза, чтобы отпали все сомнения в искренности ее чувства. Если она так спокойна, подумал Руфус, если ничего не замечает, то почему он-то дергается? Может, просто напридумывал всякого, может, всем на них глубоко наплевать? Но тут, подняв глаза, он встретился взглядом с молодым итальянцем; пробивавшийся сквозь листву солнечный свет дрожал на лице юноши. Итальянец смотрел на Руфуса с нескрываемой ненавистью, а Леону окинул сверху вниз презрительным взглядом, словно последнюю дешевку. Опустив глаза, юнец брезгливо прошествовал мимо по дорожке, заявив таким образом свой молчаливый протест, и даже его спина, казалось, источала яд.

– Подонок, – пробормотал Руфус.

И тут его изумила Леона.

– Ты про мальчишку? Его просто жизнь заела – тоска и одиночество. Не сомневаюсь, что при желании ты легко мог бы с ним подружиться.

Руфус от души рассмеялся.

– Я правду говорю, – упорствовала Леона. – Люди просто одиноки, потому и злобятся. Верь мне, мальчик, я-то уж знаю.

– Слушай, не смей называть меня мальчиком, – взбесился он.

– Прости, – удивилась Леона. – Я не хотела тебя обидеть, дорогой. – Она взяла его за руку, и оба оглянулись, ища взглядом Вивальдо. Того крепко держала за воротничок толстуха, а он, хохоча, вырывался.

Картина рассмешила Руфуса.

– У Вивальдо вечные проблемы с бабами.

– А по-моему, он от души веселится, – сказала Леона. – Да и девушка тоже.

Действительно, толстуха, отпустив Вивальдо, теперь покатывалась со смеху, согнувшись в три погибели и чуть не падая на дорожку. Люди вокруг тоже заулыбались – кто сидя на скамейке, кто прямо на земле, а кто оторвавшись при этом от книги, заулыбались, при виде этих двух типичных живописных обитателей Гринич-Виллидж.

Но у Руфуса их реакция вызвала только новый прилив раздражения. Разве они с Леоной, приведись случай, смогли бы вот так раскрепощенно вести себя у всех на глазах? Какую бы девицу ни подцепил Вивальдо, никто не осмелится смотреть на него так, как сейчас на Руфуса, и на девушку не станут пялиться, как на Леону. Самая распоследняя шлюха в Манхэттене сразу оказалась бы под защитой, иди она под руку с Вивальдо. И все потому, что Вивальдо белый.

Руфусу вспомнился дождливый вечер прошлого года, когда он только что вернулся из Бостона после концерта, и они с Вивальдо решили пойти куда-нибудь поразвлечься, прихватив с собой Джейн. Руфус никогда не мог понять, что Вивальдо нашел в Джейн; та была старовата для него и в придачу ворчлива, нечистоплотна, ее седоватые волосы вечно висели патлами, свалявшиеся свитера, коих у нее было великое множество, болтались на ней как на вешалке, а запачканные краской джинсы пузырились на коленях. «Она одевается как огородное пугало», – сказал как-то Руфус и громко захохотал, увидев испуганное выражение на лице друга. Вивальдо так перекосило, как если бы при нем разбили тухлое яйцо. И все же до того дождливого вечера Руфус еще мог худо-бедно выносить Джейн.

Вечер действительно был жуткий; дождь лил как из ведра, наполняя воздух хлюпающими и рокочущими звуками; ливень был такой сильный, что, казалось, с ним вместе поплыли, растекаясь, фонари, улицы и дома. Он стучал, стекая струйками, в окна грязного бара, куда их привела Джейн и где они никого не знали. Тут было полно неухоженных, тучных женщин, с которыми Джейн иногда днем выпивала по рюмочке, и бледных неряшливых угрюмых мужчин из доков, у которых появление Руфуса вызвало крайнее раздражение. Руфус хотел было сразу же уйти, но помешал ливень, и он остался ждать, пока дождь хоть немного утихнет. Он устал от бесконечной болтовни Джейн, трещавшей без умолку о своих картинах, а за Вивальдо ему было просто стыдно: как можно с этим мириться?.. С чего завязалась драка? Он всегда считал, что спровоцировала ее Джейн. Тогда, чтобы не заснуть под нескончаемую бабью трескотню, Руфус стал задираться, поддразнивать Джейн, но в этом шуточном поддразнивании проскальзывали и серьезные нотки, и Джейн не могла этого не понять. Вивальдо следил за их перепалкой, вымученно улыбаясь. Он тоже изнывал от скуки, находя суждения Джейн невыносимо претенциозными.

– Во всяком случае, – заявила Джейн, – ты не художник и потому не вправе судить мою работу…

– Да перестань, – оборвал ее Вивальдо. – Только вслушайся, как глупо звучат твои слова. Ты что, хочешь сказать, что рисуешь исключительно для шайки недоумков-художников?

– Оставь ее, – сказал Руфус, начиная наслаждаться ситуацией. Он склонился через стол к Джейн, улыбаясь со светской учтивостью. – Куда нам со свиным рылом. Чтобы разобраться в ее мазне, нужны мужики покруче.

– Вы-то как раз и есть снобы, а не я, – парировала Джейн. – Честные, работящие, простые люди, которые приходят сюда, в этот бар, понимают мои картины, они задевают их за живое; вряд ли ваше искусство кого-то так трогает. Вы проводите время в обществе мертвых людей, а эти – живые.

Руфус залился смехом.

– А я-то думаю, чем это здесь воняет. Теперь ясно. Дерьмом. Вот они, живые люди, что делают. – И он снова рассмеялся.

Но одним глазом он уловил, что к ним начинают присматриваться. Повернувшись к слепым окнам, он приказал себе: о’кей, Руфус, будь паинькой. И откинулся на диване напротив Джейн и Вивальдо.

Но он ее, видимо, крепко достал, и тогда она нанесла ему ответный удар – единственным орудием, которое оказалось под рукой.

– Здесь пахнет не хуже, чем в той канаве, откуда ты родом.

Вивальдо и Руфус переглянулись. У Вивальдо побелели губы. Он резко сказал:

– Еще одно слово, бэби, и я тебе челюсть сверну.

От этих слов она прямо расцвела и, тут же надев маску Бетт Дэвис[1], гневно выкрикнула:

– Ты что, мне угрожаешь?

Все повернулись на ее голос.

– Черт побери, – вырвалось у Руфуса. – Надо смываться.

– Да, – согласился Вивальдо. – Пойдем скорей отсюда. – И взглянул на Джейн. – Пошевеливайся ты, сучка чертова.

Теперь Джейн стала само раскаяние. Перегнувшись через стол, она ухватила Руфуса за руку:

– Я не хотела тебя обидеть, поверь!

Руфус не вырвал руку, боясь, что со стороны их возню могут принять за драку. Теперь на него смотрели глаза Джоан Фонтейн[2].

– Пожалуйста, верь мне, Руфус!

– Я верю тебе, – сказал он и поднялся с места, чтобы идти, но ему преградил дорогу дородный ирландец. Мгновение они сверлили друг друга взглядом, затем мужчина плюнул ему в лицо. Руфус услышал истошный крик Джейн, но его уже понесло: он ударил своего обидчика или только занес руку, чтобы ударить, тут-то ему и заехали в челюсть и чем-то тяжелым стукнули по голове. Все стало затягиваться перед его глазами черно-красной пленкой, а потом, взревев, ринулось на него – перекошенные лица, нацеленные кулаки. Он ударился спиной обо что-то острое и холодное, видимо, об угол стойки, но понять, как оказался возле нее, не сумел; боковым зрением он увидел занесенный над головой Вивальдо табурет и вновь услышал пронзительный крик Джейн, она вопила как резаная. Руфус даже не предполагал, что в баре так много мужчин. Он двинул кого-то, почувствовав, что попал в скулу, на какое-то мгновение взгляд полных ненависти зеленых глаз ослепил его, словно свет фар при дорожном столкновении, и тут же потух – жертва от боли сомкнула веки. Руфуса ударили в живот, потом по голове. Удары сыпались со всех сторон, его швыряло из угла в угол, и он, уже не помышляя о нападении, слабо защищался. Молотили его почем зря, толкали, пинали, а он только, низко наклонив голову, сгибался, чтобы прикрыть от удара мошонку. Послышался звон разбитого стекла. На мгновение он увидел в противоположном конце бара Вивальдо, его окружали трое или четверо мужчин, кровь из разбитого носа и лба текла по его лицу, а еще он успел увидеть тыльную сторону руки, мощной затрещиной отправившей Джейн в центр бара. Лицо женщины побелело от страха. Так тебе и надо, подумал Руфус, но в ту же минуту сам взлетел в воздух и приземлился в другом конце зала. Снова зазвенели осколки стекла, затрещали доски. Чьи-то ноги придавили ему плечо и ступню. Упираясь ягодицами в пол, Руфус с силой выбросил вверх свободную ногу, а рукой пытался смягчить удары, которые ему наносил, целясь в лицо, все тот же ирландец с горящими зелеными глазами. Вскоре Руфус перестал что-либо видеть, слышать или чувствовать. Спустя какое-то время рядом громко затопали – обидчики убегали. Руфус лежал на спине за стойкой. Собрав все силы, он выполз из укрытия. Бармен, стоя в дверях, выпроваживал клиентов; сидящая за стойкой пожилая женщина мирно потягивала джин, а Вивальдо лежал, уткнувшись лицом в лужу крови. Над ним беспомощно склонилась Джейн. Снаружи по-прежнему доносился шум дождя.

– Я думаю, он мертв, – сказала Джейн.

Руфус полоснул ее взглядом, его переполняла ненависть.

– Лучше бы на его месте лежала ты, сучка рваная.

Джейн заплакала.

Склонившись, Руфус помог Вивальдо подняться. Согнувшись в три погибели и поддерживая друг друга, они, пошатываясь, направились к двери. Джейн плелась следом.

– Давайте я вам помогу, – повторяла она.

Вивальдо остановился, стараясь выпрямиться. Они привалились к полураскрытой двери. Бармен не сводил с них глаз. Вивальдо посмотрел на него, потом перевел взгляд на Джейн. Спотыкаясь, они с Руфусом вывалились из бара прямо под дождь.

– Давайте я вам помогу! – снова выкрикнула Джейн. Однако она все же задержалась в дверях, чтобы отчитать бармена, сохранявшего все это время невозмутимое выражение лица. – Поверьте, вам это так не пройдет. Костьми лягу, а добьюсь, чтобы бар закрыли. – Потом тоже выскочила на улицу, пытаясь помочь Руфусу удерживать Вивальдо.

Вивальдо отпрянул в сторону, желая избежать ее прикосновения, поскользнулся и чуть не упал.

– Убирайся! Не смей прикасаться ко мне! Хватит того, что ты уже натворила!

– Но тебе нужно поскорей лечь! – рыдала Джейн.

– Пусть это тебя не волнует. Слышишь, не волнует. Катись ты куда подальше! Отвали! Мы идем в больницу.

Глянув на друга, Руфус по-настоящему перепугался. Оба его глаза заплыли, рана на голове кровоточила, слезы струились по лицу.

– Разве можно так обращаться с моим другом, – повторял Вивальдо все время. – Вот беда! Разве можно ему такое говорить!

– Нужно идти к ней, – прошептал Руфус. – Она живет недалеко.

Но Вивальдо, казалось, не услышал его.

– Пойдем, дружище, пойдем к Джейн. И наплевать на все!

Руфус предполагал, что у друга серьезная рана, и потому боялся идти в больницу, слишком хорошо зная, что может случиться, заявись туда двое белых, из которых один заливается кровью, и черномазый. Ведь доктора и медицинские сестры считают себя образцовыми белыми гражданами. Руфус опасался не столько за себя, сколько за Вивальдо, который так мало знал о своих соотечественниках.

Скользя и пошатываясь, брели они за переполошенной Джейн, которая, словно толстозадая Жанна д’Арк, вела их к своему дому. Руфус отвел Вивальдо в ванную и усадил там. Заглянул и сам в зеркало. Лицо разбито в кровь, но ссадины заживут сами, да и глаз только затек. А вот с Вивальдо хуже: когда Руфус начал смывать кровь, то увидел на его голове глубокую рану, которая показалась ему опасной.