Большая книга хирурга

Но в глазах у каждого из своих помощников видел я не утомление, а ту высшую радость, что бывает у победителей. Ведь главное – весьма травматичная операция прошла без шока у больного! Как же, значит, мы старались, как слаженно и безошибочно действовали… Теперь все силы на предотвращение внезапных послеоперационных осложнений!..

Нет нужды тратить время и бумагу на описание тех чувств, что бурлили тогда во мне. Поединок выигран, и было такое ощущение, что словно бы раздались шире плечи, тверже стала рука, закалилась сильнее прежняя моя воля…

Уже через две недели все раны у Алексеева зажили, как мы, медики, выражаемся, первичным натяжением. Больной стал учиться ходить на костылях. К нему пригласили опытного специалиста с протезного завода. Несколько недель ушло на изготовление специального протеза, и за этот срок Алексеев полностью поправился, окреп и порой горько шутил: «Еще бы ноге вырасти, тогда хоть в футбол играй!» Иногда, дольше обычного задержавшись в кабинете, я слышал приближающееся постукивание его костылей, он просил разрешения войти, и мы разговаривали с ним. Георгий Васильевич признался, что слова Петрова о том, что сам он операцию делать не сможет и поручает ее Углову, были для него ударом. «Под ваш нож, поверьте, шел как ягненок на заклание… С такой, знаете, библейской покорностью!..» Говорил это и, покачивая головой, смотрел на мои руки. «Да что это вы?» – спросил я. «Удивляюсь», – ответил он и не стал ничего больше объяснять.

Перед тем как выписать Георгия Васильевича Алексеева из клиники, мы продемонстрировали его на заседании Хирургического общества имени Пирогова. После моего сообщения об истории болезни этого больного и о проведенной операции Николай Николаевич поднялся с места и сбросил с муляжа простыню, которой тот был прикрыт. В зале при виде гигантской опухоли раздались возгласы удивления. Как мог человек носить ее?! И тут же мы показали больного. Он вышел к присутствующим уже на протезе. Вопросы, и аплодисменты, и конечно, интерес к хирургу, простому доценту клиники… А тут еще Николай Николаевич подлил масла в огонь: в своем выступлении во всеуслышание заявил, что лично он отказался делать операцию, а вот Углов взялся, и получилось хорошо. Закончил же так: «Будем помнить, товарищи, что в мировой сокровищнице науки второго подобного факта нет. Человеку отняли сорок процентов веса тела, а он остался жив!»

Алексеев уезжал домой с просветленным лицом, полный надежд жить и работать. А мы сильно переживали за него. Дело в том, что при тщательном гистологическом исследовании опухоли в ее глубоких отделах были выявлены участки злокачественного превращения костной опухоли. Больному, понятно, об этом не сказали, и потому каждое письмо от него – он нам периодически сообщал о своем хорошем самочувствии – нас радовало. В глубине души надеялись, что его минует чаша сия…

Бодрые, жизнерадостные письма приходили из Омска четыре года, а затем их не стало. На наши неоднократные запросы в адрес самого больного и по месту его работы ответа так и не последовало. Поэтому, что произошло с Алексеевым дальше, сказать не могу.

Успех же этой операции, естественно, еще больше содействовал укреплению нашего авторитета. То и дело нас приглашали в другие больницы… А сами мы, несмотря на заметные достижения в овладении новыми разделами хирургии, продолжали испытывать трудности с обезболиванием, могли лишь мечтать о интратрахеальном наркозе, который в те годы уже получил самое широкое распространение на Западе. По-прежнему брали за основу местную анестезию, отнимавшую уйму времени и сил хирурга, всей операционной бригады, и все же не обеспечивающую надежной безболезненности. Считали, что нам повезло, когда удалось ввести в штатное расписание должность врача-анестезиолога, который с увлечением взялся за разработку вопросов анестезиологии. Им был Владимир Львович Ваневский, впоследствии ставший одним из ведущих специалистов страны.

В клинику, как уже говорил, шли и ехали отовсюду врачи, желающие учиться необыкновенным операциям, больные, которые уже отчаялись найти где-либо спасение для себя… Наши будни проходили в неустанных поисках, и в этом заключалась их суровая прелесть! Не успевали заглохнуть разговоры об одном открытии, как сотрудники клиники Н. Н. Петрова дивили медицинские круги другим открытием, не менее интересным и многообещающим. Именно в этот период наиболее ярко сверкнуло имя Александра Сергеевича Чечулина. Он блестяще освоил методику полного удаления желудка при раке верхнего отдела его и пищевода – при проходе через брюшную стенку. А кроме того, он разработал оригинальный, не похожий на известные разрез…

И, становясь старше, опытнее, я все глубже понимал ту роль, которую играл в становлении каждого из нас Николай Николаевич Петров. Его щедрые советы, высказываемые без желания навязать свою волю, были верным компасом при поиске и выборе наиболее правильного варианта… Эти советы нередко спасали больного и хирурга от катастрофы.

Помню, в первый послевоенный год к нам поступил больной, у которого после ранения в шею развилась большая артерио-венозная аневризма, то есть образовалось соустье между артерией и веной шеи. Аневризма своим непрекращающимся шумом мешала человеку нормально жить, начинала сказываться на деятельности мозга и сердца. Я полагал, что справлюсь с операцией, как обычно, кропотливо готовился к ней. Однако в ходе ее при попытке подойти к сосудам возникло такое кровотечение, что стало ясно – больного со стола живым не снять… В этот момент в операционную вошел Николай Николаевич. Молча понаблюдав за моими безуспешными попытками одолеть кровотечение, он посмотрел на лицо больного, пощупал его пульс и сказал: «Здесь, папенька, ничего не сделать. Туго затампонируйте рану, остановите кровь тампонами и сшейте кожу над ними. Тампоны постепенно уберите… Сейчас обязанность у вас одна – чтобы больной жил!»

Я в точности исполнил совет учителя. Зашив редкими швами кожу нал тампонами, вышел из операционной походкой пьяного, шатаясь от нервного перенапряжения… Тампоны продержали у больного около двух недель, а когда один за другим их сняли, кровотечения уже не было, рана кожи вскоре зажила, аневризма исчезла, человек покинул клинику, довольный нами. Спустя несколько месяцев я продемонстрировал его в Хирургическом обществе, рассказав при этом, как помог мне учитель, вовремя подав рекомендацию…

Увидев меня в деле, у операционного стола, в серьезности моих хирургических намерений, Николай Николаевич стал очень внимателен и к моим научным занятиям. Спрашивал, в частности, не затягиваю ли я написание докторской диссертации. А я уже видел, что в назначенный срок – в два с половиной года – не укладываюсь. Разрабатывая проблему, еще не описанную в отечественной литературе, я, вполне понятно, стремился осветить все ее основные стороны. И так как сама диссертация строилась на примерах из практики, лечебную и операционную деятельность я не мог оставить ни на один день. Каждого больного с заболеванием легких принимал в клинике лично и подробно расспрашивал, смотрел в рентгеновском кабинете, сам ставил диагноз, сам оперировал и выхаживал после операции. Поэтому те положения, что излагались мною в докторской, были бесспорны, их трудно было опровергнуть: черпал я все из жизни, подтверждал историями болезней. Попросил Николая Николаевича продлить мне срок сдачи диссертационной работы еще на полгода, познакомил его с планом своей докторской, и он был одобрен.

– Диссертация лишь узаконит то, что заслужил, – напутствуя, сказал он. – Пиши не робея!

Овладевая новыми, не описанными в литературе методами, когда не у кого учиться, до всего должен дойти сам, невольно отказываешь кому-то из больных в операции. Человек уходит от тебя, и не видеть бы той безысходности, что на его лице, его понурой спины, когда он прикрывает за собой дверь! Укором совести стоит перед глазами несчастный человек, который надеялся на тебя, а ты ему сказал «нет».

Конечно, отвоевывать жизнь больного приходится пока не лучшими способами, дорогой ценой, удаляя больной орган. Куда было бы лучше, если бы с человеческим организмом можно было поступить как с машиной: пришедшую в негодность деталь заменяем новой! Но это вопрос будущего, и хирурги, разумеется, постараются его решить… Сейчас же нужно смелее делать то, что доступно нам, и пусть пожертвуем частью органа, всем им, зато сможем спасти человека от неминуемой гибели.

Многие из больных поступали в клинику в таком состоянии, что с первого взгляда было ясно: операции не перенесет… Но сказать человеку: иди и умирай, поскольку тебе не показана операция, – я не мог. И сам собой требовательно встал вопрос: а нельзя ли улучшить состояние больного, чтобы он выдержал операционное вмешательство, а дальше сама операция принесет ему облегченье?

Это оказалось сложным и трудным делом. Но первый же, начальный опыт подтвердил: предоперационная подготовка имеет громадное, иногда решающее значение для исхода операции. Мы увидели, что больные, которые считались абсолютно неоперабельными и которым до нас отказывали во всех клиниках, куда бы ни обращались они, после упорной, длительной, продуманной в деталях подготовки обретали силы, позволявшие им благополучно перейти с операционного стола в палату выздоравливающих… Я писал об этом в диссертации, в нескольких опубликованных журнальных статьях, хотя некоторые врачи, тоже занимавшиеся проблемами легочной хирургии, весьма критически, иногда и пренебрежительно относились к моим высказываниям по этому поводу.

А мы продолжали совершенствовать процессы подготовки больных к операции, добиваясь ее полной эффективности. Затрачивали на это много энергии, совершали ошибки, тут же, на ходу, исправляли их, и в конце концов создали стройную систему такой подготовки. Установили, что она должна быть не одинаковой для больных с бронхоэктазами и для больных с абсцессами легких.

Постараюсь объяснить это как можно проще.

При бронхоэктазах гной скапливается в расширенных бронхах, и чтобы освободить от него бронхи, нужно придать больному соответствующее положение… Этим мы и пользуемся, проводя больному дренаж положением тела, что дает заметное улучшение общего состояния… А при абсцессах гной находится в самой ткани легкого и с бронхом сообщается плохо. Через бронхи – какое б положение пациенту ни придавали – его не удалишь. Однако, намучившись с такими больными, мы уже знали: пока гной не удалим, брать на операцию нельзя. У нас были случаи, когда операцию у подобного больного приходилось прекращать на полпути. Только вскрывали грудную клетку, давление сразу же падало до критических цифр и, несмотря на все наши воздействия, не поднималось… Если все же пытались завершить операцию при низком давлении, человека уносили со стола мертвым.

У нас возникла дерзостная мысль: попробовать через грудную клетку проткнуть легкое длинной иглой и гной откачивать через нее. Эта мысль страшила и манила. Ничего похожего мы не знали, и, как всегда, потребовались немалая воля и настойчивость… А осуществили – результат превзошел все наши ожидания! Иглой доставали абсцесс, оттягивали ею гнойные скопления, а потом вводили антибиотики… И когда тщательно отработали методику этого способа, сделали его практически безопасным, он получил постоянную прописку в клинике, обеспечивая отныне более гладкое течение операции, охраняя от многих осложнений.

А вопрос об осложнениях при внутригрудных операциях и, в частности, при операциях на легком, тоже совершенно не раскрывался в медицинской литературе ни у нас, ни за рубежом. Это в то время, когда про осложнения при операциях на брюшной полости имелись, например, целые тома! Поэтому, сам работая без подсказок, пережив не одну трагедию, совершив не одну ошибку, я стремился дать в своей диссертации практические советы хирургам, обращая их внимание на наиболее опасные ситуации. А ведь когда они возникают, время измеряется секундами, нужно сделать единственно верный ход…

К середине 1948 года я успел уже осуществить двадцать восемь резекций. Эти операции в некотором роде были уникальными. Вряд ли в то время какая другая клиника страны могла представить подобное количество наблюдений.

К этой поре мне уже можно было начать писать основные главы диссертации, но… не хватало времени! Продолжал много оперировать, а каждая операция и выхаживание больного после нее заставляли проводить в клинике сутки напролет. А тут еще напасть: стало сдавать собственное здоровье, не давали покоя боли в спине. Профессор Н. А. Новожилов, к которому обратился, снова подтвердил диагноз хронического заболевания позвоночника, постепенно ведущего к сращению позвонков между собой. Суровое эхо финской кампании! Профессор порекомендовал мне срочно ехать в Саки, куда я и отправился с тяжелым чемоданом, набитым книгами и тетрадями. В тетрадях были рефераты прочитанных работ и истории болезней оперированных мною людей.

С этим чемоданом, между прочим, связан любопытный эпизод… Трое попутчиков, что ехали со мною в купе, сошли глубокой ночью на какой-то станции. А под утро я услышал в купе какую-то возню, затем увидел, как молодой человек, тужась от тяжести моего чемодана, стаскивает его с верхней полки. Спустил чемодан на пол, покосился на меня: сплю ли?

– Поставь на место, – спокойно, но властно сказал я. – Сам снял – сам поставь!

– Хорошо, – отозвался молодой человек. – Если просите – я готов.

Через минуту мы сидели друг против друга. Молодой человек нервничал, но старался держаться с достоинством. Было ему не больше двадцати трех лет, одет прилично, лицом не глуп…

– Это что ж… профессия ваша? – спросил я. Он пожал плечами: понимай, мол, как хочешь.

– Надо бы сдать вас в милицию, – сказал я. – Но не верится, что вы… профессионал.

– Я?! – молодой человек, по-моему, даже обиделся. – Я вор в законе. «Мойщик» со стажем… «Мойщик», на нашем языке, – специалист по поездам, у спящих, так сказать…

– У вас тоже специализация?

– Еще бы!

На необщительность моего нового знакомого жаловаться не приходилось. Наоборот!.. «Освоившись», он говорил со мной уже «на равных», без тени смущения. Поинтересовался – так, между прочим:

– А в чемодане у вас что? Тяжел, черт!

– Книги.

Он в досаде хлопнул себя по коленям:

– Вот не повезло бы! Я уж раз обжегся на таком чемодане – в Рязани. Вскрыл, а там одни Библии. Поп вез. А вы кто – по культуре служите?

– Хирург.

– Это хорошо, – одобрил молодой человек. – Ваш брат и нас спасает. – Подумал-подумал и вдруг сказал: – Я тоже знаком с одним хирургом. Он из Ленинграда. Углов фамилия.

– Как интересно! – ответил я. – Я тоже немного слышал об Углове.

Молодого человека звали Анатолий Ч-н, и он рассказал про своего отца. Отец умирал. Уже не было надежды – и жена, мать Анатолия, повезла его из Мурманска в Ленинград. Доктор Углов удалил отцу часть легкого – отец теперь жив-здоров, по-прежнему работает военруком в школе, а в доме Ч-ных имя доктора Углова часто вспоминают…

Я вспомнил и больного Ч-на и, как всегда у меня бывает, тут же мысленно «воспроизвел» весь ход операции у него, нелегкий и опасный, как все подобные. Анатолий признался: дома, конечно, не знают о его преступном занятии, думают, что сын плавает матросом в Черноморском пароходстве. Он старается поддерживать эту родительскую веру в него: из портовых городов шлет открытки с красочным описанием своей «моряцкой» жизни.

Еще часа два разговаривали мы. Я назвал свое имя и старался убедить парня, чтобы он порвал с воровским миром, перешагнул со скользкой дорожки на прямой путь честной жизни: за плечами у него десять классов, он молод, силен, достаточно развит, – нужно учиться! Сколько хорошего, светлого вокруг нас, и одновременно сколько человеческой энергии, ума, самоотверженности необходимо, чтобы успешно преодолеть все то, что мешает людям в жизни. Например, болезни… По-моему, я тогда прочитал Анатолию целую лекцию о том, как хирурги ведут бой за излечение безнадежных больных, какие трудности встречают на пути. Он слушал внимательно, если было что непонятно – переспрашивал; и я, признаться, был в затруднении: что же мне делать с ним? Но Анатолий «распорядился» сам: извинившись, вышел покурить и больше не вернулся. Честно говоря, мне даже стало обидно, подумалось: сколько волка ни корми – он все равно в лес смотрит! К чему этому «профессионалу» все мои «добропорядочные» слова? И другое подумалось: как легкомысленно я поступил – везти с собой весь материал диссертации, подлинники этого материала! Не поймай я вора за руку – мне понадобилось бы два-три года, чтобы только восстановить утерянное!.. От одной этой мысли холодок прошел по спине. Да еще хотел убедить в чем-то жулика! Не наивно ли?..

Но я ошибался! Добрые семена, брошенные даже на ходу, без длительной обработки почвы, тоже могут принести плоды. Лет семь спустя после этой истории Анатолий Ч-н прислал мне письмо. Сообщал, что отсидел три года и там, в заключении, не раз возвращался в мыслях к нашей беседе, постепенно приходя к твердому решению «завязать» с прошлым. А теперь, окончив училище, приехал по распределению в Карагандинскую область, будет работать и готовиться в институт. Как было мне не порадоваться! И могу сообщить, что нынче Анатолий Владимирович имеет высшее образование и живет с семьей в полюбившемся ему Казахстане.

Вот этим незабываема для меня та давняя дорога в Саки. Там я принимал грязи с солнечным нагревом на весь позвоночник. Сами по себе грязи горячие, да еще солнце жарит, препротивнейшая, утомительная процедура! Во время лежания под грязевым одеялом спустишь с себя ведро пота, выходишь из грязелечебницы совершенно усталый, а работа ждет. Предстояло написать решающий раздел диссертации: клиническую часть, состоящую из шести глав. Времени на отдых не выкраивалось. Утешал себя одним: не привыкать!

Когда вернулся в Ленинград, оставалось сделать лишь последнюю главу, составить подробное заключение, написать краткие выводы и готовить оформление (рисунки, фото, таблицы). Этим занимался уже урывками: всецело находился в плену клинической работы, размах которой ширился месяц от месяца. Достаточно будет сказать: если с 1946 по конец 1948 года мы прооперировали 28 легочных больных, то за 1949 и начало 1950 года – уже 106.

В декабре 1948 года – точно в срок – я сдал свою докторскую диссертацию в Ученый совет, проработав над нею три года. Ее передали официальным оппонентам – профессорам Ю. Ю. Джанелидзе, В. Н. Шамову и И. Г. Шулутко. Двое первых были крупнейшими учеными и специалистами в области грудной хирургии. И. Г. Шулутко заведовал клиникой терапии ГИДУВа: на его глазах проходило все обследование и лечение легочных больных. Надо заметить, что В. Н. Шамов одним из первых в стране сделал операцию удаления легкого при бронхоэктазах, а Ю. Ю. Джанелидзе к тому времени оперировал и на перикарде, и на сердце при врожденных пороках. Так что они не только теоретически были знакомы с операциями, подобными тем, что разрабатывал я.

Все три отзыва оказались написанными так, что лучшего желать было бы грешно…

Во время защиты я решил продемонстрировать больных, которым делал операции резекции легких. Часть их уже в состоянии выздоровления находилась в клинике, другие охотно приехали по моему вызову. Все они, понимая торжественность момента и его значение для меня, явились по-праздничному одетыми, подтянутыми, смотрелись со стороны как нельзя лучше… Когда я после доклада попросил ввести их в зал и они, все двадцать – по мере того, как называл фамилию каждого, возраст, болезнь и что сделано, – прошли перед взорами присутствующих, раздались аплодисменты. Выступившие же затем оппоненты характеризовали мою докторскую лишь в превосходных степенях…

А потом слово взял Николай Николаевич Петров. Его выступление растрогало меня и удивило. Учитель говорил обо мне так, что дай бог услышать подобное любому ученику от своего учителя, требовательного в деле и скупого на похвалу. Мне очень дорога эта коротенькая речь Николая Николаевича, и я осмелюсь привести ее здесь полностью. Вот она:

– Глубокоуважаемый председатель собрания, глубокоуважаемые члены Ученого совета, дорогой Федор Григорьевич! Моя роль в сегодняшнем выступлении состоит в том, чтобы дать общее суждение о диссертанте как о хирурге и человеке. Для суждения об этом в моем распоряжении имеется двенадцать лет наблюдений, так как Федор Григорьевич появился в ГИДУВе в 1937 году, после полутора лет работы в клинике профессора Оппеля и шести лет самостоятельной работы на периферии.

Когда вы, Федор Григорьевич, только что появились в Ленинграде и начали выступать в Хирургическом обществе, среди скептиков, которых всегда имеется немало, раздавались голоса сомнений: действительно ли результаты, о которых вы сообщаете, могут быть такими у молодого, начинающего хирурга? И вот результаты оказались неприятным образом (неприятным для скептиков) лучше, чем они предполагали. Теперь мы видим, что перед нами был не фантазер, не втиратель очков, а один из наиболее одаренных представителей молодого поколения нашей хирургической школы.

Появившись в Ленинграде, в моей клинике, и заинтересовавшись болезнью легких, вы, конечно, сразу убедились, что лечение этих болезней, сравнительно редко встречающихся (главным образом это были нагноительные процессы), ведется попросту плохо, а лечение рака совершенно отсутствует. Для того чтобы с успехом решить проблему этого тяжелого заболевания, нужна была инициатива, нужен был талант. То и другое вы проявили и начали действовать в этой области отнюдь не как ученик, руководимый каким-то учителем, специалистом в этой области. Такого учителя при вас не было. При вас был лишь человек, который мог только давать вам советы, указания в области общей хирургии, но по легочной хирургии авторитета и компетентности не имевшего. Тем не менее это вам не помешало достигнуть тех результатов, о которых мы здесь слышали сегодня.

Поэтому я должен выразить вам русское спасибо от кафедры, которой я более тридцати пяти лет заведую и которая за это время еще не была прославлена ни одним из своих сотрудников в такой степени, как она оказалась прославленной вами.

Спасибо вам от клиники, спасибо и от института, куда вы стали привлекать слушателей и больных.

Должен закончить свое выступление пожеланием вам дальнейших успехов, в которых, я думаю, теперь никакие скептики уже не могут сомневаться, и пожеланием, чтобы вы всегда оставались тем же простым, доброжелательным товарищем, каким вы были все это время!

…Слушая, что говорил обо мне учитель, я думал: пусть у меня, как и прежде, будут силы, я все их без остатка отдам медицине, больным людям. Я должен оправдать эти святые для меня слова Учителя.