Последним я велел ввести корнета Норбаха. Этот, наоборот, очень ясно припоминал все, происходившее накануне, и настаивал на том, что Елена Русланова в предсмертной агонии движением головы указывала на окно. Конечно, это было очень вероятно, особенно при сопоставлении данного факта с упавшей лестницей и найденным бриллиантом. Замечания корнета подтвердили и некоторые другие лица. К несчастью, в момент смерти Елены Руслановой никто не догадался, что означал ее жест, а потому убийца мог свободно скрыться.
Вслед за Норбахом я пригласил к допросу Анну Дмитриевну Боброву, ближайшую подругу покойной Руслановой. Ее появление произвело впечатление на всех присутствующих. Внезапная смерть подруги заметно подействовала на нее, прекрасное лицо выражало сильное внутреннее волнение.
В противоположность белокурой Руслановой Боброва была типом прекрасной брюнетки. Черные глубокие глаза ее были задумчивы, лицо бледно. Она была заметно взволнована. Войдя в комнату, она приподняла вуалетку, закрывавшую ее лицо, как-то неосознанно подошла к зеркалу и, сняв шляпку, поправила рукой свои роскошные волосы.
Я ожидал, пока Боброва успокоится, чтобы начать допрос.
– Извините меня, господин следователь, – сказала она, остановившись передо мною, – я так взволнована, что сама не знаю, что делаю.
Я попросил сообщить мне о вчерашнем происшествии все подробности, которые ей известны. По правой щеке ее покатилась слеза. Она глядела на меня пристально и молчала. Я тоже молча смотрел на нее, улавливая движения губ. Но они не шевелились.
– Вы, кажется, были ближе всех к той комнате, в которой совершилось преступление? – спросил я.
– Да, я была в уборной, но до того перепугана вчерашним происшествием, что ничего не помню. Мне кажется, что я теряю рассудок. Из того, что случилось, я ничего не могу объяснить себе. Припоминаю ужасный крик Елены… Потом мне кажется, что я видела, как засуетилась толпа, как все бросились в ту комнату, где совершилось преступление… Я тоже пошла за ними, непонятный ужас сдавил мне грудь, и я лишилась чувств…
Боброва опять замолчала. Слезы обильно текли по ее прекрасному лицу. Изредка я улавливал на нем судорожные движения, но тщетно старался угадать ее мысли. Она беспрестанно менялась в лице: взгляд ее был то строгим, то как будто насмешливым, и не могу скрыть, что иногда в глазах ее, мне казалось, проглядывало кокетливое выражение. Но главным выражением ее лица, перекрывавшим все другие, была все-таки глубокая печаль.
– Сегодня я не могу дать вам никакого другого объяснения. Я слишком расстроена. Позвольте мне приехать завтра. Я приеду в тот час, который вы назначите.
Анна Дмитриевна опять заплакала, и я проводил ее до дверей.
Эта сцена до того взволновала меня, что я уже не мог спокойно допрашивать остальных свидетелей: грустный, переменчивый, но чудный взор Бобровой постоянно всплывал в моей памяти.
Впрочем, моя механическая работа длилась еще долго: вопросы об имени, о возрасте и, уже в двадцатый или тридцатый раз, все о том же бале.
Часу в восьмом я, наконец, отпустил последнего свидетеля и собрал все протоколы, записанные мною и моими помощниками. Всего протоколов было семьдесят два, и все они ровно ничего не разъясняли.
А между тем ко мне приехали прокурор, полицеймейстер и знаменитый своими полицейскими талантами частный пристав Кокорин.
III. Неудачные розыски
Полицейские чиновники еще ничего не успели разведать, и мы собрались лишь с целью условиться о наших дальнейших действиях, а также передать друг другу все, что нам было известно.
Потом мы развернули перед собой наскоро составленный архитектором план дома и сада Русланова, на котором, однако, все было обозначено с точностью до мельчайшей подробности. Кокорин дополнил план, отметив на нем близлежащие улицы, и передал мне список всех окрестных домов и их жителей. Затем мы точками отметили на плане те места в разных комнатах, которые были заняты гостями, и оставили белыми те, в которых никого не было в момент совершения преступления.
Кокорин придавал большое значение оставшимся на снегу следам; он беспрестанно вертел в руках и рассматривал со всех сторон сделанный им со следов гипсовый слепок.
– Я считаю необходимым предъявить его экспертам, – сказал прокурор, – может быть, они будут в состоянии определить по ним сапожника, делавшего сапоги, и тогда мы узнаем, кому они были проданы.
– Я предвидел необходимость этой экспертизы и, не ожидая приказания, привез сюда двух опытных сапожников, главных мастеров нашего города, – заметил Кокорин.
– Введите их, – сказал я.
В двух вошедших в мой кабинет лицах я действительно узнал двух лучших сапожников нашего города и предложил им рассмотреть слепок. На первых порах оба они не могли прийти к какому-нибудь заключению и попросили позволения послать за своими подмастерьями. Тогда я попросил их удалиться пока в особую комнату.
– Относительно этого лоскута, – сказал я, – мне кажется, нет сомнений в том, что он является частью пиджака или сюртука человека с достатком, судя по шелковой подкладке и качеству сукна. Но иметь значение в качестве вещественного доказательства он может только в том случае, если будет доказано, что он оставлен преступником.
– Что он принадлежит убийце, я не сомневаюсь, – вмешался Кокорин.
– Почему?
– Потому что лоскут этот не мокрый, а сухой. До вчерашнего вечера двое суток шел снег, была оттепель, и лестница вся мокрая. Лоскут же этот найден на ней совершенно сухим – доказательство, что с момента, как он оторвался от платья, до того, как был найден, прошло только часа три или четыре.
Мы согласились, что это предположение небезосновательно, и не могли не отдать должной справедливости тому вниманию, с которым пристав относился к делу. Он же продолжал высказывать свои соображения:
– Находка бриллианта доказывает, что убийца, торопясь слезть, неловким движением сбил лестницу и, падая, выронил из рук диадему, которая опустилась в снег выпуклою стороною. Диадема и оставила те следы, которые были указаны нам понятыми. Там же, вблизи, был след ножа. Вероятно, убийца выронил и нож – тот самый, которым он нанес смертельную рану. Падая, преступник поранил себя. Вот отчего на месте его следов остались капли крови, которые видны и на заборе. Забор я исследовал очень внимательно и нашел на нем ясные следы десяти пальцев, оставленные вследствие усилий, употребленных, чтобы вскарабкаться наверх. Следы эти оставлены кровью, из чего я заключаю, что убийца ранил себе руку…
– Вы очень скоро делаете ваши заключения, – заметил полицеймейстер.
По моему настоянию Кокорину дана была возможность сказать о деле все, что он думает, так как он уже не раз доказывал быстроту своего соображения и сметливость. Его двадцатилетняя практика в большом торговом губернском городе, в котором живет много людей и случается много происшествий, изощрила его в ремесле сыщика.
– Значит, вы полагаете, – сказал прокурор, – что сам убийца поднял диадему и нож до своего побега?
– Непременно. Ясное дело, что грабеж был целью убийства. Он убил, ограбил и убежал…
– Где же он был до совершения убийства? Предполагаете ли вы, что он прятался в доме Русланова?
– Против этого предположения я протестую, – сказал я. – Он не мог находиться в доме до убийства по двум причинам. Первая та, что он не мог остаться не замеченным кем-либо из гостей или многочисленной прислугой. Вторая та, что все положительно удостоверили, от первого до последнего из присутствовавших в доме, что все приглашенные были во фраках или военных мундирах. Это сукно слишком тонко для осеннего платья. Явись кто-нибудь в дом в пиджаке, визитке или сюртуке из коричневого сукна, его бы все заметили. Я скорее соглашусь допустить, что убил кто-нибудь из присутствующих на балу и потом спустился по лестнице. Но тогда лоскут этот не имеет значения…
– Извините, но я не соглашусь с вами, – сказал Кокорин. – Я утверждаю, что убийца непременно был в доме Русланова до убийства и был одет в коричневый сюртук.
– Почему же вы так полагаете?
– Очень просто. В саду только один след – от лестницы к забору. Других следов не существует. В саду этом осенью никто не ходит. Все калитки в нем заперты и заколочены.
– Так неужели же он был в цветном пиджаке на балу и его никто не заметил?
– Нет, он мог спуститься по лестнице с чердака или с крыши, войти в окно и, сделав свое дело, бежать через сад. А вот как он попал на чердак или на крышу – этого уж я не знаю. Он мог до бала, никем не замеченный, подняться по черной лестнице на чердак и с чердака через слуховое окно выйти на крышу. Или он мог каким бы то ни было образом подняться на крышу прямо с улицы, там ведь всего два этажа. Подобные вещи бывают. Помните дело о краже серебра у предводителя дворянства? Вор сознался, что он влез на крышу по громоотводу, а оттуда через слуховое окно перебрался на чердак.
Я взглянул в акт осмотра и убедился в верности соображений Кокорина. Моей рукой в акте было записано, что «в саду были замечены только одни следы, обращенные носками от лестницы к забору».
– Одно меня сбивает с толку, – продолжал частный пристав. – Убийца должен быть необыкновенным силачом, привычным к путешествиям даже по громоотводам, и, следовательно, должен быть из простого звания. А между тем лоскут, оторвавшийся от его платья, имеет шелковую подкладку.
В это время в комнату вошли эксперты со своими подмастерьями.
– Какое же ваше заключение? – спросил я.
– Сапоги, от которых остались следы, сшиты не у нас, и даже не в этом городе, – сказал один из них.
– И вы все придерживаетесь этого мнения?
– Все. Судя по слепку, это должны быть сапоги самой тонкой работы. Высокие скошенные каблуки, очень узкий объем сапога, узкий носок и вогнутая подошва – так шьют только бальные лаковые сапоги. Мы же все сапоги и ботинки делаем с круглыми носками.
– Вы полагаете, что это след именно сапога, а не мужского ботинка?
– Сапога. Работа, должно быть, московская. Здесь мы таких сапог не делаем, потому что люди богатые нам их не заказывают, а выписывают все больше из Москвы.
Я составил протокол экспертизы и отпустил сапожников.
– Как же это ваш простолюдин гуляет в лаковых сапогах? – спросил полицеймейстер у Кокорина.
– Точно так же, как он ходит в пиджаке с шелковой подкладкой! Впрочем, это все одни догадки.
– Прошу вас не дожидаться письменного приказания для проведения розысков, – сказал я Кокорину. – Вы знаете, что нужно делать. Нужно, во-первых, отыскать тот сюртук, от которого оторван лоскуток сукна, и узнать, кто его надевал вчера вечером или кому он принадлежит. Во-вторых, нужно разыскать бриллианты, если они не увезены из нашего города.
– Если эти вещи здесь, они в скором времени будут мной вам представлены.
Кокорин вышел.
Я напомнил полицеймейстеру о необходимости следить за всеми уезжающими из города.
– Еще ночью мной сделаны все необходимые распоряжения, – отвечал мне полковник Матов. – За ловкость и расторопность тех людей, которым я поручил исполнение этого дела, я ручаюсь.
Мы простились.
Оставшись вдвоем с прокурором, мы долго еще беседовали об этом деле. Более всего нас удивляло, что из всех посетителей Русланова никто ничего не заметил, тогда как очень многие находились всего через комнату от того помещения, в котором умерла Елена Владимировна. Убийце надо было войти в окно с лестницы, пройти всю ширину коридора и через открытое во внутреннюю комнату окно нанести удар сидевшей на кушетке Руслановой. А когда она вскрикнула, ему надо было успеть сорвать с ее головы диадему и тем же путем уйти! И совершено это во время бала, когда дом был полон народа, и никто при этом ничего не заметил!
Мы терялись во всевозможных предположениях, но ни на одном из них не могли остановиться.
– Подождем, что покажут розыски, – сказал мне, наконец, прокурор. – Не может быть, чтобы мы не напали на какой-нибудь след. Будем терпеливы.
Мы расстались.
Первой моей заботой на следующее утро было осмотреть чердаки, крышу и громоотвод в доме Руслановых. Но даже самый тщательный осмотр не привел ни к каким результатам.
Чердак никогда не запирался, и туда редко входили. Немудрено поэтому, как отзывались все домашние, если бы кто прошел туда незамеченным и пробыл там хоть двое суток, спрятавшись за сложенной в груду сломанной мебелью. Признаков каких бы то ни было следов не было ни на крыше, ни на чердаке.
Дом с двух сторон имел подъезды, навесы которых были очень невысокими. Могло оказаться верным и предположение Кокорина: убийце легко было взобраться на крышу при помощи этих навесов и громоотвода, тем более что дом угловой и выходит на две улицы.
Возвращаясь домой пешком, я встретил отставного майора Боброва. Я знал его очень мало, встречаясь с ним только в клубе и в других собраниях.
– Здравствуйте! Вы, кажется, не были третьего дня у Русланова? – спросил я у него.
– Да, не был, я ездил в свое имение. Скажите, пожалуйста, что за странное происшествие? Даже трудно поверить тому, что рассказывают.
– К несчастью, убийство действительно совершилось. Слух об этом разнесся уже по всему городу и, наверное, достиг даже Петербурга. Но, извините, мне некогда, тороплюсь. До свидания!
– Да расскажите, по крайней мере, в чем дело. Я сейчас из деревни и положительно ничего не знаю.
– Некогда. До свидания!
Но Бобров настаивал, схватил меня под руку и пошел со мною.
– У меня в доме тоже случилось престранное происшествие. Три дня назад у меня похитили одну вещь. Сегодня приезжаю, а похищенная вещь на своем месте!
– Значит, ее вовсе не похищали. Видно, вы сами или кто другой из домашних переставил или переложил эту вещь на другое место, вот и все.
– Да нет, вовсе нет! Престранное происшествие.
– Что же именно у вас было похищено и возвращено таким необыкновенным образом?
– Ну, что бы вы думали? Деньги?
– Ничего я не думаю. Вот мой подъезд.
– Нет, слушайте только: у меня была похищена бритва!
– Как бритва?
– Да так. Третьего дня утром, собираясь в имение за тридцать верст, я хотел взять с собой бритвы. У меня их две штуки в одном футляре. Одну я отдал править еще на прошлой неделе, другую оставил в футляре. Открываю ящик, беру футляр – он пуст. Что за оказия!
Рылся, рылся – нигде не смог найти. Так и уехал без бритвы. Сегодня приезжаю назад, а бритва на своем месте.
Мне начинала надоедать эта болтовня. Я сказал Боброву:
– Ну, что же тут удивительного? Вероятно, лакей ваш брал бритву, чтобы побриться, и затем положил ее на место.
– Он никогда ничего не трогает, да у него и свои есть.
У моего подъезда стояло много экипажей. Видя, что меня ожидают, я поторопился проститься с Бобровым. Приемная моя была наполнена мужчинами и дамами, и все они просили отпустить их скорее. Всю остальную часть дня я провел в допросах.
Вечером прибыл Кокорин. Он мне передал, что сделаны нужные распоряжения. Между прочим, всем портным было секретным образом приказано немедленно дать знать, если кто принесет к ним для починки коричневое платье с оторванным от полы куском. Кроме того, мне была подана телеграмма, которой петербургская полиция извещала меня, что модель диадемы действительно находится у ювелира Фаберже и будет препровождена ко мне по почте. Утомленный расспросами, я простился с Кокориным и лег спать.
Дня через два мною были окончены допросы гостей Русланова и всех живущих в его доме. Расспросы не привели к новым открытиям, а только подтвердили то, что мне было известно и в самую ночь убийства.
Полицейские чиновники ежедневно приходили ко мне, но, увы, при всем своем усердии они не смогли обнаружить ни одного нового факта.
Слухи в губернском городе распространяются с быстротою молнии и, обыкновенно, с тысячами видоизменений. Когда мною была получена модель диадемы, не знаю, каким образом, но все немедленно заговорили об этом. И у меня дома, и на улице, и в гостях, и в клубе ко мне приставали с вопросами. Правда ли, что нашли диадему? У кого она найдена? Кто убийца? Говорят, его поймали на варшавской железной дороге в то самое время, как он хотел скрыться за границу? Мне до того надоели все эти расспросы, что я заперся у себя дома и никуда не выходил.
День проходил за днем, а дело ни на шаг не подвигалось. Ни следственные осмотры, ни допросы, ни полицейские разведывания и розыски – ничто не помогало. Кокорин все так же ежедневно приходил ко мне, но все предположения его были уже высказаны, обдуманы и обсуждены. Воображение все рисовало ему скрывающегося где-то убийцу с порезанной рукой. Но напрасно расспрашивал он докторов и аптекарей: ни от кого за помощью для раненой руки не присылали.
А между тем как наши усилия оставались тщетными, между тем как я, к ужасу моему, уже предвидел, что дело об убийстве Руслановой будет присоединено к числу нераскрытых уголовных процессов, печать далеко разнесла известие о таинственном событии, случившемся двадцатого октября. В русских, и даже в иностранных газетах появились статьи под заглавиями: «Необыкновенное убийство», «Трагедия на балу», «Адский бал» и тому подобными.
Некоторые газеты постоянно возвращались к этому событию, иронически отзываясь о деятельности наших судебных чинов и полиции, и не упускали заметить, что только в русском губернском городе и могло случиться такое чудо, как убийство на балу, на котором присутствовали несколько сотен человек. Действительно, всего мною были допрошены двести двадцать два человека. И мне уже делали намеки о бездарности следственных чиновников.
Конечно, эти намеки мало меня беспокоили. Более всего я опасался неуспеха как криминалист, как судебный следователь, боясь, что убийца ускользнет из рук правосудия. Но вместе с тем я был уверен, что делу дано энергическое движение и что рано или поздно должен блеснуть луч света.
Бриллианты, без сомнения, были увезены из города. Сбыть их можно было лишь далеко от места убийства, и притом не иначе как в большом городе, а потому одесская, московская и петербургская полиции, согласно моим сообщениям, зорко следили за бриллиантами. Кроме того, я сообщил о том же во все губернские правления для передачи информации полицейским чиновникам.
Старик Русланов часто навещал меня, горя нетерпением узнать что-либо об убийстве дочери. Неудача следствия приводила его в раздражение, и он не скупился на укоры.
– Ну что же делать? – спрашивал я у него. – Что бы вы сделали на моем месте? Посоветуйте, научите меня…
– Это уже ваше дело! На то вы и курс слушаете в университетах, на то вы следователь, чтобы раскрывать преступления. Возможно ли, чтобы такое вопиющее дело оставалось нераскрытым?
Так рассуждал не один убитый горем старик Русланов. Так рассуждали и другие, которые сами не испытали, что значит производить следствие при отсутствии всяких указаний на виновных.
Я терпеливо переносил упреки, полагаясь на время.
IV. Аарон
Прошла пара недель, в течение которых появилось несколько серьезных следственных дел, большей частью успешно мной оконченных. Не то было с делом Руслановой. Оно оставалось все на той же точке. Исчерпав все усилия в напрасных розысках, Кокорин наконец заключил, что виновного не могло быть ни в нашем городе, ни даже в нашей губернии. Обстоятельства дела приобрели слишком большую известность, чтобы убийца мог рисковать оставаться так близко от места преступления. Из других мест также не приходило никаких известий о результатах розысков.
В один вечер в конце января, то есть по истечении трех месяцев после убийства, я собирался уже писать постановление о представлении дела через прокурорский надзор в суд для прекращения следствия до открытия виновного, как ко мне в гости приехал доктор Тархов, тот самый, который исследовал труп убитой Руслановой.
– Как дела? – спросил он, садясь подле меня. – И в особенности как идет дело покойной Елены Владимировны?
– Все идет порядком, кроме дела Руслановой. Я до сих пор знаю о нем то же, что и вы – что она убита острым ножом, перерезавшим ей сонную артерию. И ничего более.
– И ничего более?
– Что делать? Я не всеведущ.
– Но ведь ходили еще какие-то слухи о лестнице, об оторванном лоскуте от платья… Неужели нельзя было наткнуться на какие-нибудь дальнейшие указания?
– Ничего более не знаем. Могу сказать вам, пожалуй, что не подлежит сомнению, что убийца перед балом спрятался в доме Русланова, вероятно, на чердаке; что вышел через слуховое окно на крышу, спустился по лестнице, вошел в окно, так некстати оказавшееся раскрытым в октябре месяце, затем зарезал Русланову, похитил диадему и скрылся. Спускаясь по лестнице, он уронил диадему и нож и упал вместе с лестницей. Вероятно, поранившись ножом, он успел, однако, поднять эти вещи и перелезть через забор. В моих руках лишь одно вещественное доказательство – лоскут сюртука, оставшийся на лестнице. Ищем, кому он принадлежит.
– Ну а бриллианты?
– Бриллианты не найдены.
– Нельзя ли увидеть модель диадемы?
– Отчего же! Вот она, в этом шкафу.
Я принес модель и указал Тархову на тридцать пять искусственных камней и найденный в саду настоящий, который как раз приходился в серебряную оправу.
– Это как в медицине, – сказал Тархов. – Симптомы видим, а болезнь все-таки не знаем.
– Но в медицине вы по наружным признакам из ста случаев можете отгадать, по крайней мере, пять или десять раз, с какою болезнью вы имеете дело. А тут что ни дело, то новая наука.
Тархов задумался.
– Скажите, – спросил он меня, – говорил ли вам что-нибудь Бобров о приключении с его бритвой?
– Говорил, да я, признаться, не обратил на это никакого внимания. Бобров – чудак. Ему хочется уверить всех и каждого, что существует будто бы какая-то связь между убийством Руслановой и тем, что его человеку захотелось побриться бритвой хозяина. Я, по крайней мере, ничего другого не вижу в этом двухдневном исчезновении его бритвы.
– Нет, дело с бобровской бритвой не так просто, как вам кажется… Я видел бритву. На ней запекшаяся кровь с приставшими волосами. Я советую вам обратить на нее внимание. Бобров сохраняет ее тщательно: завернул в бумагу и запечатал.
Разговор наш был внезапно прерван сильным звонком. Вошел слуга и подал мне телеграмму.
Я прочел следующую депешу от петербургской сыскной полиции:
Варшавский купеческий сын Хаим Аарон задержан сего числа в С.-Петербурге с четырьмя бриллиантами. При обыске, произведенном в его квартире, найдены еще двадцать пять камней, принадлежащих покойной Руслановой. Хаим Аарон и отобранные у него бриллианты вместе с дознанием по этому делу препровождаются вслед за сим.
– Доктор! – воскликнул я. – Ваше присутствие приносит счастье. Час тому назад я уже был готов просить разрешения о приостановлении бесполезного следствия, полагая, что все меры к раскрытию преступления были мной исчерпаны. Александр Федорович! – обратился я к своему секретарю. – Пошлите сани за Кокориным.
– Ну, я думаю, что буду только мешать вам своим присутствием, – сказал доктор. – До свидания!
Не успели еще его сани отъехать от дома, как явился Кокорин. Он вошел быстро, как бы имея передать мне нечто важное.
– Бриллианты найдены, – сказал я ему, – радуйтесь. Никто теперь не обвинит вас в неумении производить розыски. Камни были в Петербурге.
Я показал ему телеграмму.
– Это, конечно, вещь немаловажная! Но у меня тоже есть новость, заслуживающая внимания.
И он положил передо мной написанную косыми буквами маленькую записку следующего содержания:
Елена Владимировна! Если вы тотчас же не откажете Петровскому, вы умрете.
Ваш лютейший враг.
Слова эти были написаны на маленьком клочке почтовой бумаги. Почерк был бойкий и, по-видимому, преднамеренно измененный.
– Что вы думаете про эту записку? – спросил Кокорин.
– Пока еще ничего! Где вы достали это письмо? На нем нет числа.
– Жена моя недели три тому назад отдала портнихе, что на Волховской улице, платье для переделки. Вчера портниха принесла примерять платье и спросила жену, не ею ли оставлена в кармане платья маленькая записочка. Жена ответила, что нет. Тогда портниха рассказала, что ученицы ее, подновляя платья, нашли записку и полагают, что она выпала из какого-то кармана. Кому портниха ни показывала записку из заказывающих у нее, все сказали, что никаких записок в кармане не имели. Сегодня жена пошла к портнихе, чтобы заплатить за платье, и та показала ей записку. Когда жена увидела имена Елены Владимировны и Петровского, она опрометью бросилась домой. Не застав меня дома, она пришла в полицейское управление и вызвала меня. Я отправился к портнихе и потребовал записку. Вот она, эта записка. Что вы о ней думаете?
– Я думаю, что это вещь или очень серьезная, или пустая. Может быть, записка имеет отношение к делу, а может быть также, что это просто институтская выходка какой-нибудь из барышень. Если эта записка предназначалась Руслановой, то причиной убийства была ревность, а не грабеж. И как в таком случае объяснить похищение бриллиантов? Во всяком случае, скорей приведите портниху сюда.