В поисках любви
– Невозможно представить, чтобы такой убивал немцев саперной лопаткой, – сказала она презрительно.
Как бы сильно мы ни боялись дядю Мэттью, как бы ни осуждали, а порой и ненавидели его, он по-прежнему оставался для нас своего рода мерилом английской мужественности. С любым мужчиной, который сильно от него отличался, по нашему мнению, было что-то не так.
– Вот увидишь, устроит ему дядя Мэттью веселую жизнь, – сказала я, полная тревоги за тетю Эмили.
– Бедная тетя Эмили, пожалуй, он прикажет держать ее жениха на конюшне, – захихикала Линда.
– Тем не менее выглядит этот капитан довольно мило. Думаю, тете Эмили вообще повезло хоть кого-то заполучить в ее возрасте.
– Никак не могу дождаться их встречи с Па.
Однако наши ожидания кровавой драмы завершились полным разочарованием. С самого начала стало очевидно, что дядя Мэттью проникся к капитану Уорбеку большой симпатией. Надо сказать, дядя никогда не менял своего первоначального мнения о людях, его немногочисленные фавориты могли творить что угодно и оставаться при этом в его глазах безгрешными ангелами. Так что с этих пор и навечно капитан Уорбек незыблемо утвердился у дяди Мэттью на хорошем счету.
– До чего умный и начитанный малый! У него столько способностей, вы не поверите. Он пишет книги, рецензирует картины и чертовски отменно играет на рояле. Правда, репертуар у него не слишком жизнерадостный. Но можно представить, как бы у него получались веселые мотивчики, из «Деревенской девушки» например. Сразу видно, он мастер на все руки.
За ужином капитану Уорбеку определили место рядом с тетей Сэди. От тети Эмили, сидевшей справа от дяди Мэттью, его отделяли не только мы, четверо детей (Бобу тоже было разрешено обедать в столовой, он уже на следующий семестр собирался в Итон), но также и облака темноты. Обеденный стол освещался тремя электрическими лампами, гроздью свисавшими с потолка и занавешенными темно-красным японским шелком с золотой бахромой. Пучок яркого света падал лишь на середину стола, тогда как сами обедающие со своими приборами оставались в полном мраке. Мы все, конечно, не отрывали глаз от неотчетливой фигуры жениха и обнаружили в его поведении массу любопытного. Сначала он заговорил с тетей Сэди о садах, декоративных растениях и цветущих кустарниках – предмете, в Алконли никому не известном. «О саде заботится садовник», – вот и все, что мы могли бы сказать. Сад находился примерно в полумиле от дома, и туда мы почти не захаживали, разве что слегка прогуляться в летнее время. Нам показалось странным, что человек, живущий в Лондоне, почему-то знает названия, особенности и лечебные свойства столь многих растений. Тетя Сэди вежливо старалась поспевать за ним, но полностью скрыть своего невежества так и не сумела, хотя частично и маскировала его за легким туманом рассеянности.
– А какая у вас здесь почва? – спросил капитан Уорбек.
Тетя Сэди со счастливой улыбкой спустилась с облаков на землю и, торжествуя, потому что это было то немногое, что она знала, ответила:
– Глина.
– Понятно, – сказал капитан.
Он достал маленькую коробочку, украшенную драгоценными камнями, вынул из нее огромную пилюлю, проглотил ее, к нашему изумлению, без единого глотка воды и пробормотал, как бы обращаясь к самому себе, но вполне отчетливо: «В таком случае вода здесь должна безумно крепить».
Когда дворецкий Логан предложил ему картофельный пирог с мясом (пища в Алконли всегда была качественной и обильной, но простой и незатейливой), он отказался с опять неизвестно к кому обращенными словами:
– Нет, спасибо, никакого мяса двойной термообработки. Я бедная развалина и должен быть осторожен, а не то будет плохо.
Тетя Сэди, которая настолько не любила рассуждения о здоровье, что люди часто принимали ее за последовательницу Христианской науки[11], каковой она и впрямь могла бы стать, если бы не испытывала еще большего отвращения к разговорам о религии, не обратила на слова своего гостя никакого внимания, но Боб заинтересовался ими и спросил, чем дважды обработанное мясо так вредит человеку.
– О, это создает страшную нагрузку на органы пищеварения, с таким же успехом можно жевать кожаную подошву, – тихо ответил капитан Уорбек, накладывая себе на тарелку горку салата. И тем же приглушенным голосом добавил: – Сырой латук хорош от цинги. – Открыв другую коробочку с пилюлями еще бо́льших размеров, он вынул из нее две и пробормотал: – Протеин.
– Какой у вас вкусный хлеб, – сказал он тете Сэди, как бы извиняясь за неучтивость своего отказа от дважды обработанного мяса. – Уверен, в нем есть зародыши.
– Что? – переспросила тетя Сэди, отрываясь от совещания с Логаном («Спросите миссис Крэббл, не приготовит ли она быстренько еще немного салата»).
– Я говорю: уверен, что ваш вкусный хлеб изготовлен из цельнозерновой муки, содержащей пшеничные зародыши. У меня дома, на стене в спальне, висит изображение пшеничного зерна (разумеется, увеличенное), на нем можно увидеть зародыш. Как вы знаете, из пшеничного хлеба зародыш, с его удивительными целебными свойствами, удаляется – я бы сказал, экстрагируется – и добавляется в куриный корм. В результате чего человеческая раса слабеет, а куры с каждым поколением вырастают все крупнее и сильнее.
– Значит, кончится тем, – воскликнула Линда, которая, в отличие от тети Сэди, на этот раз окруженной облаком скуки, вся горела от возбуждения и не пропустила ни единого слова, – что куры станут существами голубых кровей, а аристократы превратятся в кур. О, как бы мне хотелось жить в милом маленьком аристократическом птичнике!
– Тебе бы не понравились твои занятия, – сказал Боб. – Я однажды видел, как курица кладет яйцо, у нее было ужасное выражение лица.
– Это всего лишь как сходить в уборную, – парировала Линда.
– Так, Линда! – одернула ее тетя Сэди. – Это совершенно лишнее. Доедай свой ужин и не болтай.
В каком рассеянном состоянии ни пребывала бы тетя Сэди, рассчитывать на то, что от нее ускользнет абсолютно все происходящее, можно было не всегда.
– Так что вы говорили, капитан Уорбек? О каком-то эмбрионе?
– О, не об эмбрионе… о зародышах пшени…
В этот момент я заметила, что в темноте, на другом конце стола, дядя Мэттью и тетя Эмили завели один из своих обычных жарких споров – и он касается меня. Такие перепалки случались всякий раз, когда тетя Эмили приезжала в Алконли, но несмотря на это, было видно, что дядя Мэттью относится к ней с большой нежностью. Ему всегда нравились люди, которые умели дать отпор, а еще, вероятно, он видел в ней копию безмерно обожаемой им тети Сэди. Тетя Эмили была более уверенной, и в ней было больше характера. Не столь красивая, как тетя Сэди, она зато не была изнуренной родами, и они всегда были очень схожи. Моя же мать во всех отношениях отличалась от своих сестер, что объяснялось, по выражению Линды, тем, что она, бедняжка, была одержима сексом.
Сейчас дядя Мэттью и тетя Эмили спорили о том, что все мы слышали уже много раз. О женском образовании.
Дядя Мэттью:
– Хотелось бы верить, что школа, которую посещает Фанни (слово «школа» произносилось тоном иссушающего презрения), приносит ей ту пользу, на которую ты рассчитываешь. Но она явно набирается там отвратительных выражений.
Тетя Эмили, спокойно, но решительно:
– Возможно, и так. Но она также получает там неплохое образование.
Дядя Мэттью:
– Образование! Я всегда полагал, что образованный человек никогда не скажет «письменная бумага», но тем не менее я слышал, как бедняжка Фанни просила Сэди дать ей именно «письменной». Что это за образование! Фанни говорит «выиграть победу» и «бежать сломя ноги», кладет в кофе сахар, носит зонтик с бахромой, и у меня нет сомнений, что если ей когда-нибудь посчастливится заполучить мужа, она будет называть его родителей папой и мамой. Сможет ли твое хваленое образование компенсировать этому несчастному бедолаге предстоящие ему бесконечные неловкие моменты? Воображаю себе чью-то жену, говорящую в обществе о «письменной» бумаге – это же невыносимо!
Тетя Эмили:
– Существует множество мужчин, которые сочтут более невыносимым иметь жену, никогда не слышавшую о Георге Третьем. (Но все-таки, Фанни, дорогая, эта бумага называется почтовой – не заставляй нас больше слышать о «письменной», будь так добра.) А вообще на то и семья, Мэттью, ведь домашнее влияние является весьма важной частью образования.
Дядя Мэттью:
– Ну вот… ты сама говоришь!
Тетя Эмили:
– Весьма важной, но ни в коем случае не главной.
Дядя Мэттью:
– Вовсе не обязательно посещать отвратительное учебное заведение для среднего класса лишь для того, чтобы узнать, кто такой Георг Третий. Кстати, кто это, Фанни?
Увы, мне никогда не удавалось блеснуть в таких случаях. Вот и сейчас из-за страха перед дядей Мэттью мои мысли смешались, и я, залившись краской, тихо выговорила:
– Король. Он сошел с ума.
– Весьма оригинальный и содержательный ответ, – саркастически заметил дядя Мэттью. – Да уж, ради такого стоило потерять все свое женское очарование, до последней капли. Ноги, как воротные столбы, от игры в хоккей, а уж посадка в седле – хуже некуда. Не успеет и посмотреть на лошадь, как у той уже спина натерта. Линда, ты, слава богу, не образована, что ты можешь сказать о Георге Третьем?
– Ну, – ответила Линда с набитым ртом, – он был сыном несчастного Фреда[12] и отцом жирного друга Красавчика Браммелла[13], и еще одним из тех, колеблющихся, ну, вы знаете. «Я преданный слуга его величества – смотрите! А вы чьих будете? Ответьте – не томите![14]», – непоследовательно прибавила она. – О, какая прелесть!
Дядя Мэттью бросил на тетю Эмили взгляд, полный злорадного торжества. Я поняла, что подвела ее, и начала плакать, чем вдохновила дядю Мэттью на дальнейшие изуверства.
– Это счастье, что у Фанни будет пятнадцать тысяч фунтов годового дохода, – сказал он. – Уже молчу о том, что приберет к рукам Сумасбродка в ходе своей карьеры. Фанни, конечно, найдет себе мужа, даже если станет называть чулан кладовкой, а почтовую бумагу – письменной и пить чай, сначала наливая в чашку молоко. Я лишь предупреждаю, что ее муж, бедняга, запьет горькую.
Тетя Эмили свирепо посмотрела на дядю Мэттью. Она старалась скрывать от меня, что я богатая наследница, пусть и до тех пор, пока мой отец, здоровый и крепкий мужчина в самом в расцвете лет, не заведет себе жену, еще способную рожать детей. Так случилось, что ему, подобно представителям ганноверской династии, нравились лишь те женщины, которым перевалило за сорок. После того, как сбежала моя мать, потянулась череда его браков со стареющими женщинами, которых никакие чудеса современной науки уже не смогли бы сделать плодоносными. Кроме того, взрослые ошибочно считали, что мы, дети, пребываем в неведении относительно того, что мою мать они величают Сумасбродкой.
– Все это не имеет отношения к делу, – сказала тетя Эмили. – Допустим, у Фанни и будет в отдаленном будущем некоторое количество денег (хотя нелепо говорить о пятнадцати тысячах фунтов). Независимо от этого, мужчина, за которого она выйдет, возможно, будет способен ее содержать. Но, учитывая реалии современного мира, почему бы не допустить, что ей придется самой зарабатывать себе на жизнь? В любом случае она вырастет более зрелым, более счастливым, более любознательным и интересным человеком, если…
– Если будет знать, что Георг Третий был королем и сошел с ума.
И все-таки моя тетя была права, мы обе это знали. Дети Рэдлеттов читали много, но бессистемно и урывками. Книги они брали в библиотеке Алконли – образцовом по качеству собрании девятнадцатого века, составленном их дедом, весьма культурным и просвещенным человеком. Но, вбирая изрядное количество разнородных сведений, сдабривая их своей собственной оригинальной интерпретацией и прикрывая остающиеся дыры невежества заплатками шарма и остроумия, они так и не приобрели привычку к концентрации и были не способны к серьезной и упорной работе. Результатом этого в последующей жизни стала их неспособность переносить скуку. Бури и трудности оставляли их невозмутимыми, но обыденное существование пытало их унынием и тоской, по причине полного отсутствия у них хотя бы капли умственной дисциплины.
Когда мы после ужина медленно выдвинулись из столовой, капитан Уорбек сказал:
– Нет, не надо портвейна, благодарю вас. Это очень вкусный напиток, но я должен отказаться. В нем содержится кислота, которая в наше время делает человека таким болезненным.
– Так вы, наверное, в прошлом были большим любителем портвейна? – спросил дядя Мэттью.
– О, только не я, я никогда к нему не прикасался. Мои предки…
Некоторое время спустя, когда они присоединились к нам в гостиной, тетя Сэди сказала:
– Дети уже знают вашу новость.
– Полагаю, они потешаются от души, ведь такие старики собрались пожениться, – промолвил капитан Уорбек.
– О нет, что вы, – вежливо запротестовали мы, покраснев.
– Он исключительный парень, – сказал дядя Мэттью, – знает все на свете. Говорит, что эта сахарница времен Карла Второго – только представьте себе! – всего лишь георгианская подделка под старину и не имеет абсолютно никакой ценности. Завтра мы обойдем дом, я покажу вам все вещи, и вы сможете объяснить нам, что есть что. Должен признаться, очень полезно иметь в семье такого человека.
– С удовольствием. Это будет очень мило, – рассеянно сказал Уорбек. – А теперь, если не возражаете, я пойду спать. А рано утром принесите мне чаю, пожалуйста, – так важно возместить ночное испарение жидкости.
Он обменялся со всеми рукопожатием и заспешил из комнаты, бормоча себе под нос:
– Сватовство так утомляет.
– Дэви Уорбек – достопочтенный, – объявил Боб, когда мы утром спускались к завтраку.
– Да, он кажется умопомрачительным достом, – сонно ответила Линда.
– Нет, по-настоящему. Смотрите, вот ему письмо. Достопочтенному Дэвиду Уорбеку. Я посмотрел в справочнике, и он там есть.
Любимой книгой Боба в ту пору был справочник титулованных семейств Англии, он так и жил, уткнувшись в него носом. Результатом этих изысканий, в частности, стала информация, которую Боб сообщил Люсиль: «Les origines de la famille Radlett sont perdues dans les brumes de l’antiquité».[15]
– Он всего лишь младший сын, а титул наследует старший, так что, боюсь, тете Эмили не светит стать леди. Его отец – только второй барон в их роду, первый получил титул в 1860 году, а сам род ведется лишь с 1720 года, а до этого была женская линия. – Голос Боба замер. – Тише…
Мы услышали, как Дэви Уорбек, спускаясь по лестнице, говорит дяде Мэттью:
– О нет, это не может быть Рейнольдс[16]. В крайнем случае Принс Хор[17], и из худших его вещей.
– Не хотите ли свинячьего разума, Дэви? – Дядя Мэттью приподнял крышку с горячего блюда.
– О да, пожалуйста, Мэттью, если вы имеете в виду мозги. Они так хорошо усваиваются.
– А после завтрака я хочу показать вам нашу коллекцию минералов. Бьюсь об заклад, вы увидите нечто стоящее. Она считается лучшей в Англии. Ее оставил мне мой старый дядя, собиравший эти минералы всю жизнь. А кстати, ваше мнение о моем орле?
– Ах, если бы он был китайским, это было бы сокровище. Но японский, боюсь, не стоит той бронзы, из которой отлит. Мне апельсинового джема, пожалуйста, Линда.
После завтрака все мы столпились в северной галерее, где в застекленных шкафах хранились сотни камней. Таблички гласили: такая-то окаменелость, такое-то ископаемое. Наиболее захватывающими экспонатами были плавиковый шпат и лазурит, а наименее – большие куски кремня, словно подобранные на обочине дороги. Ценные и уникальные – все они были семейной легендой. «Минералы из северной галереи достойны того, чтобы демонстрироваться в музее». Мы, дети, перед ними благоговели. Дэви внимательно рассматривал их, поднося некоторые к окну, чтобы лучше изучить при свете. Наконец он тяжело вздохнул и сказал:
– Какая прекрасная коллекция. Но, полагаю, вы знаете, что вся она поражена болезнью?
– Поражена?
– Да, и болезнь зашла слишком далеко. Через год-другой все эти минералы будут мертвы – вы можете хоть сейчас их спокойно выбросить.
Дядя Мэттью пришел в восторг.
– Вот неуемный малый, – сказал он, – все ему не так. Первый раз вижу такого человека. Даже минералы у него болеют ящуром!
5
В год замужества тети Эмили произошло наше с Линдой преображение. Из девочек, внешне и внутренне кажущихся моложе своего возраста, мы превратились в подростков, слоняющихся без дела в ожидании любви. Теперь я проводила почти все свои каникулы в Алконли. Дэви, как и другие любимцы дяди Мэттью, отказывался видеть в нем что-либо пугающее и с негодованием отвергал теорию тети Эмили о том, что слишком долгое пребывание в его обществе очень вредно для моих нервов.
– Ты просто нюня, – отмахнулся он, – если позволяешь себе огорчаться из-за этого старого картонного пугала.
Дэви забросил свою квартиру в Лондоне и жил с нами в Шенли, где в течение учебного года почти не привносил изменений в нашу жизнь, разве что своим мужским присутствием благотворно влиял на пространство, в котором обитают одни женщины (занавески, покрывала и одежда тети Эмили претерпели громадные перемены к лучшему). Но в каникулы Дэви предпочитал увозить жену к своим родственникам или за границу, меня же пристраивали в Алконли. Тетя Эмили, вероятно, рассудила, что если выбирать между желаниями ее мужа и моей нервной системой, склониться следует к первому. Несмотря на возраст, они были, я уверена, очень влюблены друг в друга. Наверное, мое присутствие в доме им сильно мешало, но надо отдать должное – они ни разу, ни на миг не дали мне почувствовать это. Собственно говоря, и тогда, и теперь Дэви остается для меня идеальным отчимом – любящим, понимающим, не докучающим никогда и ничем. Он сразу же принял меня как нечто неотъемлемое от тети Эмили и никогда не ставил под вопрос неизбежность моего присутствия в его семье.
К рождественским каникулам Луиза уже официально выезжала в свет и присутствовала на охотничьих балах. Мы умирали от жгучей зависти, хотя Линда пренебрежительно говорила, что толпы поклонников вокруг Луизы что-то не наблюдается. Нам предстояло ждать своей очереди еще два года, и они казались целой вечностью, особенно Линде, тоскующей по любви, от мыслей о которой ее не могли отвлечь никакие уроки или иные занятия. Собственно говоря, у Линды не осталось других интересов, кроме любви и охоты. Но даже животные, похоже, утратили для нее свое былое очарование. Дни, когда мы не охотились, посвящались безделью. Мы сидели в своих твидовых костюмах, из которых уже выросли так, что крючки и петли постоянно отрывались на талии, и раскладывали бесконечные пасьянсы или хохотали до упаду в чулане достов и занимались измерениями. У нас была мерная лента, и мы состязались в величине наших глаз, тонкости запястий, лодыжек, талий и шей, длине ног и пальцев и так далее. Линда всегда побеждала. Покончив с замерами, мы заводили невинные разговоры о любви и романтике. Любовь и брак в то время были для нас синонимами. Мы знали, что они длятся вечно – до самой могилы и после нее. Наша заинтересованность грехом закончилась. Боб, вернувшись из Итона, рассказал нам об Оскаре Уайльде все до конца, и теперь, когда его грех перестал быть тайной, он казался нам скучным и неромантичным.
Мы с Линдой, конечно, были влюблены, и обе – в мужчин, с которыми даже не были знакомы: Линда – в принца Уэльского, а я – в толстого, краснолицего фермера средних лет, которого изредка видела проезжающим на лошади через Шенли. Наши чувства были сильными и болезненно сладостными. Они занимали все наши мысли, но мы уже начинали понимать, что со временем эти объекты любви уступят место кому-то реальному. А пока им надлежало, так сказать, согревать места в наших сердцах для их будущих, постоянных обитателей. Вероятность появления новых возлюбленных после замужества мы категорически отвергали. Мы стремились к настоящей любви, а такая могла прийти только раз в жизни; она освящается законом и впоследствии уже не может пошатнуться. Мужья, как мы знали, не всегда хранят верность, к этому нужно быть готовыми и уметь понимать и прощать. Выражение: «Я был по-своему верен тебе, Синара», на наш взгляд, прекрасно это объясняло. Но женщины – другое дело; только самые низкие представительницы нашего пола могли любить и отдаваться больше, чем единожды. Я не очень понимаю, как подобные убеждения могли спокойно уживаться во мне с восторженным преклонением перед моей матерью, этой прелюбодействующей куклой. Полагаю, я относила ее к совершенно отдельной категории женщин, к тем из них, чей лик, подобно лику Елены Троянской, «зовет в поход армады кораблей»[18]. По нашему мнению, лишь нескольким историческим персонажам не возбранялось принадлежать к этой категории, но сами мы с Линдой были перфекционистками во всем, что касалось любви, и не стремились к славе такого рода.
В эту зиму дядя Мэттью приобрел новую пластинку для своего граммофона. Она называлась «Тора». «Я живу на земле роз, – гремело теперь на весь дом, – но мечтаю о земле снегов. Поговори, поговори, поговори со мною, Тора». Дядя проигрывал пластинку утром, днем и вечером; она отлично вписывалась в наше настроение, и имя Тора стало казаться нам самым пронзительным и красивым из всех имен.
Вскоре после Рождества тетя Сэди собралась устроить бал в честь Луизы, мы возлагали на него большие надежды. Конечно, ни принц Уэльский, ни мой фермер в списке приглашенных не значились, но, как сказала Линда, чем черт не шутит, если живешь в деревне. Кто-то может их к нам привезти. Принц, например, рискует попасть в автомобильную аварию по дороге в Бадминтон. И что может быть естественнее в подобных обстоятельствах, чем решение заглянуть к нам на пирушку, чтобы скоротать время?
– Умоляю, скажите, кто эта красивая юная леди?
– Моя дочь Луиза, сэр.
– О… да, она очаровательна, но я имел в виду вон ту, в наряде из белой тафты.
– Это моя младшая дочь Линда, ваше королевское высочество.
– Прошу вас, представьте ее мне.
И они закружатся в вальсе – так изысканно, что другие танцоры расступятся и восхищенно застынут в стороне. Они устанут танцевать и проведут остаток вечера, поглощенные остроумным разговором.
На следующий день принц попросит ее руки.
– Но она еще так молода!
– Его Королевское высочество готов подождать год. Он напоминает вам, что Ее Величество императрица Елизавета Австрийская вышла замуж в шестнадцать лет. А пока он шлет в подарок это украшение.
Золотая шкатулка, на розовой подушечке – бриллиантовая роза.
Мои мечты были менее пафосными, но в равной степени невероятными и такими же живыми для меня. Я воображала, как мой фермер, усадив меня в седло у себя за спиной, словно молодой Лохинвар[19] несется к ближайшей кузне, где кузнец объявляет нас мужем и женой. Линда милостиво обещала нам одну из королевских ферм, но я подумала, что это было бы ужасно скучно, и решила завести свою собственную.
А между тем приготовления к балу шли полным ходом, вовлекая в хлопоты всех домочадцев до единого. Нам с Линдой шили платья из белой тафты с разлетающимися вставками и поясами, расшитыми бисером. Желая посмотреть, как продвигается дело, мы беспрестанно осаждали коттедж портнихи миссис Джош. Платье Луизы прибыло из Ревиля, оно было сшито из серебряной парчи и украшено крохотными оборками, окаймленными голубым тюлем, и неуместно болтающейся на левом плече большой, непомерно раздутой шелковой розой. Тетя Сэди, вытряхнутая предстоящим мероприятием из своего обычного мечтательного настроения, пребывала в состоянии превеликой озабоченности и беспокойства. Мы никогда раньше не видели ее такой. Кроме того, впервые на нашей памяти она оказала сопротивление дяде Мэттью. Причиной послужило следующее. Ближайшим соседом Рэдлеттов был лорд Мерлин; его владения граничили с землей дяди Мэттью, а дом в Мерлинфорде находился в пяти милях от Алконли. Дядя Мэттью терпеть не мог лорда Мерлина, придумавшего себе телеграфный адрес: «Позли соседа». Однако явного разрыва отношений не было. Они никогда не виделись вовсе не поэтому, просто лорд Мерлин не любил охоту и рыбную ловлю, а дядя Мэттью, как известно, никогда в жизни не принимал пищу за чужим столом. «Можно отлично поесть и дома», – говорил он, и приглашать его в гости давным-давно перестали. Эти два человека – как, безусловно, и их дома и поместья – были полной противоположностью друг другу. Дом в Алконли, огромный урод в георгианском стиле, смотрел парадным фасадом на север и строился лишь для того, чтобы укрыть от непогоды бесконечную череду поколений сельских сквайров, их жен, многочисленных детей, собак, лошадей, вдовствующих бабушек и незамужних сестер. Никаких украшательств, смягчений линий, излишеств. Мрачный и голый, он торчал на склоне холма, как большая казарма. Главной темой его интерьера была смерть. Но не смерть юных дев с их романтическими атрибутами в виде урн, плакучих ив, кипарисов и прощальных од, а суровая и грубая смерть воителей и животных. По стенам в беспорядке были развешены алебарды, пики и древние мушкеты, чередующиеся с головами зверей, добытых в разных странах, флагами и военным облачением прежних Рэдлеттов. Застекленные шкафы хранили не миниатюры с изображением женских головок, а медали, завоеванные в бою, подставки для ручек, сделанные из тигрового зуба, подкову любимой лошади, телеграммы о гибели на поле брани, пергаментные свитки с извещениями о присвоении воинских званий. Все это лежало вперемешку, в полном беспорядке с незапамятных времен.