Птица, летящая к небу

– А ты что вскочил? Иди, досыпай полчасика, тебе рано еще.

Значит, мне нормально вставать в половине седьмого, а Вове рано? Потому что Вова, как и папа, имеет право не поститься и не ходить в церковь на утреннюю службу вместо математики.

Я подсела к папе. Он обнял меня и продолжал читать новости в Интернете, то качая головой, то посмеиваясь.

– Можно я пойду в школу? – тихо спросила я, когда мама выбежала за чем-то в комнату.

– Ох… – Папа покрепче обнял меня и аккуратно отодвинул от себя. – Нельзя. Делай, как мама говорит. Наша мама всё знает.

Не получилось. Иногда получается, но сегодня папа почему-то за маму.

– Кристинка, давай, давай, быстро воду допей и пошли!

Я с сожалением посмотрела на большой кусок хлеба. Намазать бы его сейчас медом или просто так съесть. Но перед службой мама есть не разрешает, потому что стоять с полным животом и переваривать еду в храме не положено. Правда, у меня тогда от голода громко бурчит живот, и люди, стоящие рядом, оглядываются недовольно, но для мамы это не резон.

Сегодня служба показалась мне невероятно долгой и скучной. Бывает, я словно попадаю в какой-то другой мир, начинаю растворяться в церкви, перестаю чувствовать свои границы, пою вместе с прихожанами и хором, крещусь и кланяюсь, когда положено, слушаю и не слышу, что говорит священник. А сегодня никакого особого состояния не наступило.

Я видела, как неровно выросла борода у священника. Ведь, кажется, им нельзя стричь бороды? Или можно? Надо вечером прочитать, если Вова пустит меня к компьютеру. Если он не ходит на учебу, то сидит весь день и не пускает даже в «мое» время. Не из вредности и не от жадности – не может оторваться.

Женщина, стоявшая рядом со мной, всё время нервно залезала в свой карман, доставала телефон, клала обратно и оглядывалась, как будто искала или ждала кого-то. Мальчик лет девяти потихоньку играл в телефон, пока его очень взрослая мама, больше похожая на молодую бабушку, размашисто крестилась и шептала что-то. Девушка в накинутом на длинные волосы ярко-розовом платке так сильно надушилась, что ее духи перебивали все остальные запахи. Бабушка сзади меня подпевала тоненько и фальшиво, не попадая ни на одну ноту.

Я потихоньку стала отступать назад. Мама как будто почувствовала это спиной, обернулась, притянула меня за рукав.

– Стой спокойно! – строго прошептала она.

Я кивнула. Ладно. Немножко осталось потерпеть, несколько лет. Если я уйду из школы после девятого класса и пойду работать, то мама не сможет уже меня заставлять всё делать так, как она хочет.

Когда мы вышли из церкви, мама улыбнулась, погладила меня по спине.

– Хорошо!.. – сказала она, глядя в небо. – Жалко, что папа не ходит с нами. Так его не хватает. Так хочется, чтобы он чувствовал то же, что и мы. Правда? – Мама поправила мне платок. – Очень тебе идет. Зря ты так в школу не ходишь. Или вам не разрешают на уроках в платках сидеть? Мусульмане же вроде сидят.

– Им можно.

Я сразу вспомнила историю с одной девочкой из нашего класса, москвичкой Гузелькой, татаркой, которая однажды осенью пришла в класс в темно-синем хиджабе. Первый день все смеялись, фотографировали ее и с ней, учителя пробовали что-то говорить, но она наотрез отказалась его снимать. С тех пор так и ходит. Все уже привыкли, даже Сомов с Плужиным, устали шутить и приставать. Тем более что брат Гузельки учится в одиннадцатом классе и приходил как-то с ними разбираться вместе со своими друзьями. Я думаю, если бы Вова пришел к нам в школу и тоже поговорил бы с ними, меня бы оставили в покое.

– Ну, беги! То есть спокойно иди! – Мама помахала мне рукой. – Если будут спрашивать, почему пропустила урок, так и скажи: «В храме была!» И расскажи им, какой сегодня праздник!

Мама поспешила на подъезжающий к остановке автобус, а я побрела по дворам в школу. Я представила, что вот сейчас я приду, опоздав на второй урок. Сначала меня спросит охранник, почему я опоздала. Если мимо пройдет какой-нибудь учитель, завуч или сама директор, тоже спросят. И я им скажу, что проспала. А что они мне сделают? Если врать, рассказывать небылицы, все добиваются, чтобы ты сказала правду. А если сразу сказать: «Ушла с урока, потому что надоело», «Не сделала задание, потому что не захотела», «Опоздала, потому что выключила будильник и стала спать дальше» – что они сделают? Про храм и маму говорить бесполезно, это похоже на вранье. И прицепятся так, что мало не покажется. Будут добиваться правды, увещевать, что церковь – это хорошо, но школа важнее, спрашивать, а все-таки, на самом деле, почему я пришла так поздно и часто ли я хожу в церковь вместо уроков? Ну и так далее.

Потом я проковыляю на третий этаж, где у нас идет урок, постучу в дверь. Первой у нас была алгебра, а сейчас уже начался второй урок, геометрия, там же. Учительница математики, в общем незлая и невредная женщина, будет спрашивать меня, почему я прогуляла урок. Сомов и Плужин начнут шутить и кривляться. Нора Иванян станет шумно вздыхать и смотреть на меня огромными темными глазами с сочувствием и тревогой и искать в рюкзаке под партой шоколадную конфету, чтобы потом передать ее мне.

Я постояла около черного кованого забора школы. Всё, больше нет жизни в природе. Мерзлая земля, остатки пожухлой травы, почти черной, грязь, холод, темные тучи, моросит и дует ледяной ветер, сбивая с деревьев остатки листьев. В этом году так рано пришли холода. Я не люблю позднюю осень. Впереди долгая темная зима, долгий пост, гороховая или чечевичная каша, ночь, ночь… Раньше не было так темно, когда я проводила все вечера в театре, я не замечала темноты. А теперь я сижу дома и смотрю, как быстро темнеет, каждый день всё раньше и раньше, смотрю на дерево за окном, которое скоро спилят, оно мешает машинам проезжать на стройку, на него прикрепили особую бело-красную полосатую ленточку. Может, мне куда-нибудь уехать? В страну, где всегда тепло, солнце, долгие светлые дни, не бывает зимы, стылого ветра? А нет такой страны, где у всех что-то болит или не так в организме и люди не обращают внимания на чьи-то недостатки? Кто-то плохо слышит, кто-то очень плохо видит, кто-то не может сам ходить… И никто ни над кем не смеется.

Я потихоньку пошла прочь от школы. Мне показалось, что я увидела в окне третьего этажа смеющиеся лица наших мальчиков. Наверное, учительница вышла на минутку, и они поскакали по классу.

– Кулебяка, Кулебяка! Ты куда?

Да, точно. Это Сомов открыл окно, высунулся из него, свистел, а Плужин рядом орал изо всех сил.

Я отвернулась и чуть убыстрила шаг. Если ходить спокойно, то в этом ботинке совсем не устаешь, наоборот, несмотря на то что он такой тяжелый, ходить легче. Но если начинаешь бежать или очень долго стоишь, то заболевает спина.

Около нашей школы в небольшом палисаднике между двумя пятиэтажками работало двадцать или больше дворников в оранжевых жилетках, все из Средней Азии. Одни собирали в мешки пожухлые листья, другие – грязь: банки от пива и тоников, пустые пачки от сигарет, одноразовые маски. Кто-то курил, сидя на корточках, некоторые смотрели видео в телефоне, смеялись или звонили кому-то, наверное, своим женам и детям, оставшимся дома.

Пару лет назад Таисья пыталась вывести нас на «субботник», не в субботу, потому что никто в выходной не придет, а на своем уроке. Но некоторые девочки устроили истерику, что их заставляют заниматься рабским и грязным трудом, потому что Таисья не разрешала никому просто так гулять, а на самом деле устроила соревнование на оценку, кто соберет больше листьев. И потом, как я поняла, Таисье попало от директора, потому что она никому из победителей не поставила обещанных «экопятерок», а только ругала всех вместе за несознательность и крайний индивидуализм.

Папа недавно рассуждал о том, что сегодня невозможно не быть индивидуалистом, то есть эгоистом, потому что на этом строится вообще всё. Мама спорила, говорила, что у папы в жизни нет главного, то есть Бога, поэтому он чувствует себя потерянным и мыслит не в тех категориях. Я думаю, что прав папа и Бог тут ни при чем. Ведь нам всё время в школе говорят, что мы должны изо всех сил стараться попасть, расталкивая друг друга локтями, в какой-то таинственный «лифт», чтобы подняться со дна, где в основном все находятся, на верхние этажи, где светлее, теплее и другие права у людей. При чем тут тогда коллективизм и субботник?

Таисья сама любит говорить про этот лифт. И одновременно ругать нас, что мы ничего не хотим делать для школы, только для себя. Поэтому во дворе у нас убираются дворники и в классе тоже, даже дежурных отменили, потому что не всем детям родители разрешают заниматься грязной работой, с детства приучают их к тому, что эту работу должны делать другие люди, менее развитые или просто менее успешные.

У нас, кстати, есть несколько детей, чьи родители приехали из Средней Азии и задержались надолго и родили детей уже здесь. Учатся они чаще всего плохо или очень плохо, некоторые совсем не говорят по-русски, потому что их мамы не хотят учить русский язык. Но кто-то говорит так же, как мы. И всё равно они держатся особняком, Таисья называет их одним общим словом – «диаспора», так всегда и говорит: «Диаспоре скажите, чтобы не орали!» Причем в диаспоре у нее все иноземцы, хотя дети из Средней Азии и дети с Кавказа обычно между собой не дружат и даже враждуют, если приходится соприкасаться.

Вообще у нас постоянно идет война между всеми, и побеждают самые подлые и еще те, кому ничего не страшно. Они не боятся двоек, не боятся старших, не боятся даже своих родителей, потому что их родителей часто вызывают в школу, но ничего не меняется, война продолжается. Воюют, конечно, мальчики, но и девочки с ними не дружат.

До третьего класса моей лучшей подругой была Надя, Надира Аллаярова, которая приехала к своей маме, работавшей здесь уборщицей в новом высотном доме. До этого Надира жила с бабушкой в Таджикистане и маму почти не знала, забывала за то время, что не видела. Однажды после уроков мы с Надирой зашли к ней домой, потому что она хотела показать мне свою любимую куклу, которой она делала разные прически.

В комнате, куда мы вошли, стояли две широкие кровати и диван, в разных углах. На одной из кроватей спали в обнимку мужчина с женщиной. На диване сидел мужчина и ел что-то из кастрюли. Надя, не обращая на них внимания, подошла к третьей кровати, достала из-под нее обувную коробку и протянула мне большую рыжую куклу. «Вот! Это Кристина, тебя зовут!» Надя говорила неправильно, но я всё понимала. Она имела в виду, что куклу она назвала Кристиной, так же, как зовут меня. Она почему-то никак не могла научиться говорить по-русски, но зато очень хорошо рисовала и все уроки сидела и рисовала. На переменах она всегда молча стояла рядом со мной, ходила в столовую, улыбалась и угощала меня вкусным сладким печеньем, которое в руках крошилось и таяло в рту.

У меня осталась одна ее тетрадка, которую я случайно унесла домой, вся изрисованная – маленькие фигурки девушек с несколькими длинными косами, горы, лошадки или ослы (не поймешь), собаки, кошки, старик, сидящий на земле.

Потом Надя и ее мама уехали, потому что мама снова забеременела. Я слышала, как мама пересказывала папе то, что ей рассказали другие мамы. Моя мама возмущалась и немного жалела Надю, а маму ее ругала, папа же только посмеивался.

У меня перед глазами до сих пор стоит эта комната. Я лишь теперь поняла, что Надя с мамой жили там вместе с какими-то чужими людьми, все они снимали свой «угол». Не квартиру и не комнату, а угол, чтобы в нем спать, есть, делать уроки, играть.

У нас с Вовой одна комната, «детская», а родители спят в гостиной, где мы с Вовой тоже проводим много времени, но мы же все близкие родственники. Хотя я бы предпочла иметь крохотную комнатку, но свою. Главное, чтобы в ней было хоть маленькое окошко и компьютер, мой собственный, – окно в мир. В тот мир, где живут все мои сверстники и многие взрослые. Мама просто не понимает, что иногда я выгляжу как белая ворона, потому что я не понимаю, о чем говорят мои одноклассники, какие фильмы обсуждают, какие шутки повторяют. Может быть, это плохие фильмы и глупые шутки, но я могла бы сама это понять.

Таисья недавно рассказывала нам об Индии, как там дети стремятся получить высшее образование, которое дает им всё – востребованную профессию, хорошую зарплату, место в обществе. Поступить в их университеты и высшие школы невероятно сложно, а еще сложнее в них учиться и окончить с высокими баллами, студенты сдают около сорока экзаменов каждый семестр. Но зато после окончания они могут найти хорошую работу. И потом она плавно перешла с индийских школьников и студентов на нас, стала говорить о том, что мы вошли, сами того не заметив, в возраст, когда главным становится отрицание родителей.

Пока Таисья нам об этом не рассказала, я как-то не задумывалась над тем, почему мне с недавних пор многое из того, что говорят родители, особенно мама, стало казаться неправильным. Мне всё время хочется сказать маме «нет». Папе – в меньшей степени, но, во-первых, папа не заставляет меня ходить в церковь и поститься, а во-вторых, папа в общем имеет меньше веса в нашей семье. И я не знаю, как он на самом деле ко мне относится. Надеюсь, что любит.

Мама, наверное, тоже любит, но она любит вовсе не меня, а какую-то девочку, которую она представляет и пытается сделать меня похожей на нее. Может быть, ей кажется, что эта девочка есть во мне? И она с ней разговаривает, а я слушаю эти разговоры и удивляюсь. Говорю маме «да» или «нет», нисколько не веря в то, что говорю. Киваю, делаю вид, что согласна. А как иначе? Мама будет добиваться согласия любой ценой. Лучше согласиться сразу.

Таисья говорит, что взросление начинается с того, что человек сбрасывает родительскую опеку, как змея сбрасывает свою старую шкурку, и живет по-своему. Не знаю, верить ли Таисье, которая часто говорит что-то, что очень резко отличается от слов моих родителей. И зачем тогда родители меня воспитывали почти пятнадцать лет, если я всё равно всё сброшу и пойду дальше растить свою собственную шкуру, какую-то другую? И почему так получается, что под этой шкуркой – я совсем иная, не та, которую хотели бы видеть мама с папой?

У нашего дома я встретила соседку Людмилу, которая всегда подходит к маме, если видит ее, и начинает разговоры о том, что скоро наш дом сломают, а нас переселят к черту на кулички из нашего старого района, из которого ночью можно за десять минут на машине доехать до Кремля. Мне кажется, что у самой Людмилы машины нет, и вообще непонятно, зачем кому-то ехать ночью до Кремля, но это ее волнует больше всего.

Она рассказывает маме, что людей из соседней пятиэтажки поселили так далеко, что им теперь ехать на работу два с половиной часа. А кого-то поселили в новый сорокаэтажный дом, который построили на краю шоссе в нашем районе, но там квартиры похожи на пеналы. Наверное, Людмила представляет себе какие-то другие предметы, потому что у меня пенал с первого класса – мягкий и желтый кошелек с молнией, овальный, в который можно впихнуть много ручек, карандашей, ластиков, шпаргалок, а также циркуль, конфету, зеркальце и даже телефон.

– Передай маме, что уже есть схема расселения нашего микрорайона! – крикнула мне соседка вслед и поправила зеленую шляпку, похожую на цветочный горшочек, которая съехала у нее на одно ухо. – Я пишу прокурору, но мне пока не отвечают. Что же это такое! Из такого шикарного района нас куда вышлют?

Я побыстрее пошла к нашему подъезду, потому что никогда не знаю, как разговаривать с такими взрослыми. Мне не жалко будет, если нас куда-то насильно выселят. Мне не нравятся огромные черные дома, которые теперь нависают над нашим домом. И мне нельзя больше ходить в мой театр, очень долго еще или всегда. И я ненавижу свою школу, Сомова и Плужина и всех остальных, кто смеется вместе с ними или молча отворачивается.

Сбоку у лестницы, на кусочке земли, где иногда летом высаживают цветы, а сейчас были пожухлые остатки травы, я заметила какой-то темный предмет. Я присмотрелась. Ничего себе… Это был чей-то телефон. Я осторожно взяла его. Кто-то обронил настоящий смартфон. Я дотронулась до него, он сразу включился. На заставке была бегущая белая лошадь с развивающейся гривой. Моя мечта – не лошадь, конечно, а смартфон. Вот, пожалуйста, сам в руки пришел. Я оглянулась. Никого рядом, кто мог бы его потерять, не было. Поколебавшись несколько секунд, я положила телефон в карман и вошла в подъезд.